ДНЕВНИК РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ

( Париж, 1900—1902)

Не верят в мире многие любви И тем счастливы. Для иных она Желанье, порожденное в крови, Расстройство мозга иль виденье сна. Я не могу любовь определить... Но эта страсть — сильнейшая! Любить Необходимо мне, и я любил Всем напряжением душевных сил.

Так лишь в разбитом сердце может страсть Иметь неограниченную власть.

Михаил Лермонтов

Человеческие поступки управляются не столько силой разума, сколько силой чувств.

Анатоль Франс

Париж, 1 декабря 1900 года

Я дошла до такого состояния, что уже не сплю боль­шую часть ночи, вся вздрагиваю при каждом шорохе, за­сыпаю только под утро.

Холодно... Сквозь окна едва пробивает тусклый свет се­рого дня... Грязные обои, маленький столик вдоль стены, кровать, занавеска для платьев, небольшая печка в углу стул, умывальник - вся эта обстановка на пространстве трех аршин в квадрате - вот моя комнатка, кабинет, как по-здешнему называют... Света мало, воздуха тоже зато самая дешевая во всем нашем маленьком пансионе

uewv ™ 1 ^швейцаР^ка Родом - предобрая, утешает меня. «У вас болит голова, мадемуазель?.. Все пройдет...» _Kftv^H^^acTbi0' ^не доходит, а все усиливается. И, одна-чет пяГ ^{Н6Т НИКаК}°^Й Ф^изичес*ой болезни. Так что не­чего рассчитывать ни на избавление смертью, ни на то,

что ее опасность вызовет реакцию, борьбу организма. Я совершенно здорова и в то же время не пригодна ни к чему. Хуже всякой больной. Делаю все как-то машинально. И бумаги переписывала, и прошение подавала о приеме на юридический факультет... А выйдет ли толк какой-ни­будь из этого, раз я не в состоянии работать?

6 декабря 1900 года

Кажется, опять начинается со мной старая история. Опять это ужасное состояние. Оно подкрадывается так тихо, так незаметно, как ядовитая змея... А я уже чувствую ее

жало.

Точно обруч какой сжимает голову, сначала слегка,

потом сильнее и сильнее... Ничего не хочется делать, чи­тать, работать — сил нет, умственных сил... Эта проклятая головная боль уничтожает их. И от сознания своего бесси­лия, своей неспособности к работе — отчаяние, ужас. Душа болит, в ней нет живого места, и тоска безграничная, от­чаяние страшное охватывает ее...

Чего-чего я ни делала, чтобы вылечиться! К скольким знаменитостям обращалась в Петербурге... Нам, учащим­ся, это ничего не стоило. Придешь, знаменитость слегка выслушает, потом промычит: «Мм... отдохните...», — су­нет рецепт, с достоинством отклонит деньги...

Я заказывала лекарства, ездила на отдых, на морские купания — как будто бы и ничего... Новые места, впечат­ления — развлекают... Но потом — опять, опять то же. То слабее, то сильнее, смотря по обстоятельствам.

Когда кончила курсы, думала — год отдохну, брошу книги, занятия, авось оправлюсь. Пока перемена места и впечатлений, мне легче. Возвращаешься к старым местам, к старым воспоминаниям и делам семейным — опять хуже. Но ведь нельзя же всю жизнь путешествовать?! Особенно больно и плохо делается мне, когда вспоминаю о сестре, тогда поистине можно сказать: вы, воспоминания, не мучь­те меня!

Они меня именно мучают...

Странное сознание своей вины вновь встает перед со­вестью, тяжелый обруч сжимает голову еще больше, я без сил падаю на постель.

До чего тяжело, до чего тяжело все это!

300

Елизавета Дьяконова. Дневник

1900 год

301

 

8 декабря 1900 года

Сегодня получила письмо от Вали.

По обыкновению грустное, точно придавленное чем-то. В каждой строчке — так и кажется — смотрят ее печаль­ные глубокие глаза, из-за писаных слов слышится ее го­лос: «За что загубили меня?» Не переписываться с ней нельзя. Ей без того тяжело живется.

А каждое ее такое письмо точно раскаленным железом проводит по незажившей ране. Я заслужила, заслужила эти страдания.

Но нет. Я не так виновата, ведь я так молода, всего на два года старше — и не могла лучше ее понять послед­ствия. Мы одинаково росли, одинаково мало знали жизнь и людей. Нет, эти упреки совести слишком мало заслу­жены.

11 декабря 1900 года

Я совсем больна. Сегодня утром голова так закружи­лась, что чуть не упала

Придется, видно, обратиться к доктору. Есть у меня здесь одна знакомая женщина-врач Бабишева, приехала сюда с дочерью. Добрейшая дама, курит папиросы и по-дворянски нерасчетливо тратит деньги. Уже заняла у меня 20 франков до первого числа. Дочь — студентка медицин­ского факультета, тонкое хрупкое существо, вся погло­щенная медициной. Она только что перевелась из Лиона на первый курс. Спрашивала ее, к кому обратиться, она ничего и никого еще не знает. Целыми днями сидит над книгами, к экзамену готовится. Мать ее, специалистка по женским болезням, тоже ничего не знает.

Дочь посоветовала справиться в Медицинской Школе. Пойду завтра. Совсем измучилась.

12 декабря 1900 года
Пошла в Медицинскую Школу. Спросила консьержа,

где консультация по нервным болезням. Тот сказал — в Сальпетриер, от 9 до 11, спросить клинику доктора Рай-мона. Я посмотрела на часы, было половина десятого. Мож­но было надеяться попасть на прием.

Стояло холодное серое утро. Парижане не шли, а бежа­ли по улицам, подпрыгивая на ходу, чтобы согреться.

Скверно здесь зимою: холод, по-моему, сильнее, чем у нас, в России, потому что нет снегу, под ногами холод­ный камень. В доме тоже холодно... Солнца нет, тусклый, серый дневной свет, серые дома... При моем теперешнем настроении такая погода тяжело ложится на сердце...

Консьерж весьма обстоятельно указал мне омнибус. Дорога до Сальпетриер показалась мне бесконечной.

Вот она, эта знаменитая больница...

За высокой каменной стеной — точно город, выстро­енный на особый лад: пять огромных серых каменных кор­пусов, между ними — тихие пустынные улицы...

— Где клиника доктора? — спросила я у служащих.

— Третий дом налево.

Это был маленький чистенький одноэтажный домик с двумя дверями. Я отворила наудачу одну из них, вошла... И

остолбенела.

Большая с низким потолком комната была переполне­на студентами и студентками. Впереди возвышалась эстра­да, а на ней, небрежно развалясь в кресле, сидел, очевид­но, один из медицинских богов, окруженный своими жре­цами-ассистентами.

Перед ним стоял стул, на нем сидела женщина в трау­ре и горько плакала. Рядом с ней стоял мужчина средних

лет, очевидно, ее муж

—    Ну все время — слезы, все время — черные мысли? —
презрительно, свысока ронял слова профессор, не глядя
на больную.

Несчастная женщина молчала, опустив голову и тихо

всхлипывая.

—    С самой смерти сына всё так, — ответил за нее муж.

И за свой почтительный ответ был удостоен:

—    Ну?!

Еще вопрос, еще ответ мужа, и опять снисходитель­ное: «Ну?»

Опрос больной, очевидно, кончился. Ее свели с эстра­ды по лесенке. Профессор написал рецепт и протянул мужу. По их уходе он стал объяснять студентам болезнь, ее сим­птомы и следствия. То, что он говорил, было, очевидно,

303

Елизавета Дьяконова. Дневник

умно очевидно, хорошо, но, по-моему, не хватало одно­го и самого главного: сострадания к несчастному челове­ку и своим грубым обращением с больной ученый про­фессор подавал самый плохой пример ученикам.

И эстрада показалась мне эшафотом, а профессор па­лачом.

Взойти на него добровольно?!

Я вышла из залы, прошла немного вперед и отворила

другую дверь.

Небольшая комната, вся заставленная скамейками, на которых сидели больные, ждавшие своей очереди.

Маленькая худенькая женщина в белом холщовом пла­тье и кокетливой черной наколке с лентами подошла ко

мне.

— Вы опоздали к приему, номеров больше не выдают.

Из соседней маленькой комнатки выглянул молодой человек в белой блузе.

— Когда профессор принимает у себя на дому?

Молодой человек в белом исчез в комнатке. Я слыша­ла, как он спросил кого-то, потом вышел снова и по­смотрел в записную книжку: «По средам и пятницам».

Как в тумане, не сознавая ясно, что происходит кру­гом, шла я домой.

На меня наезжали извозчики, звонила под самым ухом конка.

Я ничего не замечала, точно в первый раз попала на площадь Сен-Мишель.

— А, это вы, Дьяконова! Здравствуйте и прощайте, не­
когда, бегу!

Навстречу мне действительно не шла, а бежала Коре-невская, единственная студентка-юристка второго курса на всем факультете. Я познакомилась с ней, когда ходила подавать прошение. Веселая, бойкая, жизнерадостная особа с типическим лицом поповны.

— Куда вы?

— Иду Жанну Шовэн смотреть — сегодня присягает.

— Как, неужели сегодня?!

— В 12 часов... В газетах было... Ну, до свидания, бегу,
меня знакомые ждут там — на мосту.

Это была самая животрепещущая для меня новость. С тех пор как в Палате депутатов прошел закон, предостав-

1900 год

ляюший женщинам право заниматься адвокатурой, я все время жду, скоро ли будет присягать Жанна Шовэн, пер­вая французская женщина-юрист, доктор прав Парижс­кого университета. И вдруг — она присягает сегодня! А я не знала! И поэтому удержала Кореневскую.

— Постойте, погодите минуту, ведь народу будет мас­
са, есть у вас билет?

— Да, один знакомый адвокат проведет.

— А можно попасть без билета?

— Попробуйте. Ну, до свидания!

И Кореневская исчезла в толпе. Этакая эгоистка. Зани­мает у меня деньги постоянно, а чтобы оказать услугу просто, по-товарищески пригласить пойти с собой — это­го нет.

Я вздохнула и посмотрела на часы. Было половина две­надцатого. В пансионе у нас завтрак в двенадцать часов, хозяйка очень аккуратна и терпеть не может, когда опаз­дывают.

Но присяга Жанны Шовэн стоила завтрака, к тому же

и есть не хотелось.

Я решила пойти во Дворец Правосудия. Публика тол­пилась у дверей палаты, где назначена была присяга. Я с любопытством осматривалась кругом, когда вдруг чья-то рука ласково взяла мою. Это была румынка, Бильбеско, красивая блондинка историко-филологического факуль­тета. Я познакомилась с ней на одной из лекций. Это милая изящная девушка, почти девочка, всегда так ласково за­говаривает со мной. Видно, что она не прочь познакомиться поближе, да кто-то мешает ей в этом, должно быть, ро­дители. Но всякий раз, как только меня увидит, всегда

подходит, улыбается.

— И вы пришли посмотреть на присягу Жанны Шо­вэн? Мы тоже. Позвольте представить вам мою старшую сестру, медичку последнего курса.

Высокая стройная красивая брюнетка, ласково улыба­ясь, протянула мне руку.

И вся еще под впечатлением виденного в больнице, я заговорила с ней о своем состоянии, о том, что не могу работать и проч. Я смутно чувствовала, что с точки зрения светских приличий поступаю, может быть, не совсем

00 год

гя анекдот, как одна барыня, ехавшая Мне вспомнился анекд ^      ендательное письмо, иа Воды, ДогаД^Сзнаменитос?ью к заграничному собра-"-Г1РГе06ИежиарнуЮ « o=ее хорошень-

304

Елизавета Дьяконова. Дневник

тактично, рассказывая сразу о себе. Но какой-то инстинкт подсказывал мне: «Говори, говори».

— Я могу вам это устроить. Я дам вам письмо к одному
интерну. Он очень хороший врач и наш хороший товарищ.
Моя сестра принесет вам письмо на лекцию.

— С удовольствием. Приходите послезавтра на литера­
туру Фагэ, амфитеатр Декарт, в половине второго, — ска­
зала младшая Бильбеско.

Мне хотелось спросить, что это такое — «интерн». Но я постеснялась. На душе стало немного легче. Неожиданное сочувствие успокоило меня.

А Жанна Шовэн все не приходила.

Очевидно, присяга не должна была состояться сегодня. Публика стала расходиться.

Вышли и мы втроем. На улице простились. Сестрам Биль­беско надо было идти вправо, а мне влево.

Ох, как устала писать!

И к чему пишу-то, интересно знать... Просто пробуж­дается старая привычка. К тому же так тяжело, так сквер­но на душе... Не хочется ничего делать. Ну, и пишешь, точно развлечение какое, благо бумага все терпит.

14 декабря 1900 года

Сегодня пришла, как было условлено, в Сорбонну, нет Бильбеско. Она пришла только к самому началу лекции Фагэ и извинилась: сестра забыла дать письмо. Я с трудом сдержала слово упрека. Зачем? А мне ведь с каждым днем хуже.

17 декабря 1900 года

Вчера вечером вернулась с лекции. Прохожу коридо­ром, на полочке для писем — два письма. Одно на мое имя от младшей Бильбеско, другое — незапечатанное на имя месье Ленселе, интерна клиники Сальпетриер. Это и было обещанное рекомендательное письмо. Младшая Бильбес­ко сообщала мне, чтобы я шла туда к 9 часам утра: «В 9 вы уже найдете его».

Я нашла, что это очень деликатно со стороны медич­ки - не запечатать письмо, значит, можно прочесть. Впер­вые в жизни пришлось мне пользоваться рекомендацией к врачу. Чтобы такое она могла написать? Интересно.

tv «Посылаю геи», ^'fv- -

ко» Барыня благоразумно не поехала на воды.

И без всяких угрызений совести я вынула письмо и

^ПР «Дорогой месье Ленселе, рекомендую вам мадемуазель Дья­ конову, которая страдает головокружениями etc.»

Да,'«еи;.»!.. Вот как врачи определяют такое состояние!

Коротко и ясно.

Далее шли какие-то сообщения о каких-то книгах. Это уже меня не касалось, и я, не дочитав, вложила письмо в конверт. По общему тону письма видно было, что это был хороший товарищ Бильбеско. Наконец-то! Пойду завтра.

18 декабря 1900 года

Клиника уже наполнялась народом: больные и студен­ты собирались. Рыжеволосая кокетливая сиделка, играя глазами, шмыгала из аудитории в комнату, где ждали оче­реди больные, и обратно.

— Скажите, пожалуйста, месье Ленселе здесь?

— Нет, мадемуазель...

В это время высокий старик лет семидесяти, бедно, но чисто одетый, с гладко выбритым лицом, подошел с ви­зитной карточкой в руках.

— Где месье Ленселе? — спросил он.

— И вы к нему? Вот видите, барышня тоже ждет. Он

еще не пришел.

И заметив на моем лице явное нетерпение, сказала:

—   Сходите в клинику Шарко, быть может, он теперь там.
Я со стариком пошла туда. Опять тот же ответ...
Старик устал ждать и ушел. Я оставалась еще с полчаса.

Было половина одиннадцатого. Столько потерянного вре­мени, я так устала, и все напрасно! И эта румынка уверя­ет, что он приходит к 9 часам утра! Как же! Очевидно, и не думает являться ранее 11...

И какое-то злобное горькое чувство шевелилось в душе. Нечто подобное должны переживать и бедняки, ожидаю­щие очереди в приемной богача, когда им вдруг говорят,

307

Елизавета Дьяконова. Дневник \                                                                   I900joo_

что приема сегодня не будет. Эх, жизнь, жизнь! И из-за чего же переносить такое унижение?

Все из-за того, что нет сорока франков заплатить за визит на дом хорошему врачу, а идти к простому - не к профессору - не стоит. Это такая упорная болезнь, я чув­ствую себя так плохо, разве только очень хороший врач может помочь мне...

20 декабря 1900 года

Вчера так голова болела, что пролежала целый день.

Сегодня уже не спешила, встала поздно, и в Сальпетри-ер пришла только к 11 часам... Сиделка набросилась на меня с фамильярным упреком: «А вы тогда только ушли — и пришел месье Ленселе. Вы столько ждали, не хотели по­дождать еще немного!»

Еще немного! Да что же, эти люди воображают, что мы созданы для врачей, и если нам надо их видеть — так хоть умри, дожидаясь?

Но я благоразумно воздержалась высказать эти слова вслух и спросила только:

—А теперь он здесь?

—Да, мадемуазель. Только подождите, он сейчас...
Она показала на двух мужчин, выходивших на двор, из

которых один был в белом, а другой — в черном пальто и шляпе.

Они прошли мимо ворот и куда-то исчезли.

«Ну вот он и ушел, и опять неудача», — с отчаянием подумала я.

Но сиделка в порыве усердия была до крайности вни­мательна и любезна. Видя мое растерянное лицо, она об­няла меня за талию и повела к воротам.

В эту минуту двое мужчин опять показались на дворе.

— Смотрите, тот, в белом, — месье Ленселе, — тыкала
она пальцем по направлению к нему. Мне стало смешно и
неловко: эта женщина обращалась со мной уж чересчур
по-детски.

— Большое спасибо, мадам, теперь я дождусь его.
Но сиделка все-таки подвела меня к нему.

— Ну вот, мадемуазель...

И она ушла, очевидно, очень довольная собой.

 

— Месье, у меня письмо для вас, — робко сказала я,
опустив голову и подавая ему письмо.

— Спасибо, мадемуазель, — серьезно сказал он, при­
нимая письмо.                          ^

Это показалось мне излишней вежливостью. К чему/ Ведь он должен был мне оказать услугу, уж никак не ему надо было благодарить меня.

Он внимательно прочел письмо.

— Вы уже приходили сюда?

— Да, месье.

Он извинился. В свою очередь, я из вежливости сказа­ла, что это лишнее, так как он не виноват, если неверно указали часы пребывания его в больнице.

Он подошел к дверям клиники Шарко, заглянул в ауди­торию. Там никого не было. Лекция кончилась, и только стулья, стоявшие в разных направлениях, напоминали о том, что всего несколько минут назад она была полна ве­селой деятельной учащейся молодежью.

— Войдите сюда, мадемуазель, — сказал Ленселе.

Большая комната, увешанная по стенам изображения­ми больных женщин в разных позах, с обнаженными ру­ками и плечами, с распущенными волосами, казалось, производила впечатление чего-то таинственного и страш­ного. Ленселе указал мне стул около письменного стола и сел сам.

Я дрожала, не смея поднять глаз. Обстановка комнаты

давила меня.

— Откуда вы? Давно приехали в Париж? Чем занимае­
тесь? Давно вы больны?

На все это я могла ответить, так как язык был обыкно­венный разговорный. Но когда вопросы перешли на чисто медицинскую почву, я понимала уже с трудом, о чем он спрашивает. Внимание напрягалось до последней степени, в виски стучало.

— Сколько часов в день вы занимаетесь? — спросил
он, покончив с чисто медицинскими вопросами, на ко­
торые я отвечала отрицательно, так как у меня нет ника­
ких болезней. Мне было страшно больно отвечать, что не
могу совершенно заниматься умственным трудом. И одно
мучительное опасение всегда приходило в голову: а что,

309

Елизавета Дьяконова. Дневник

если такое состояние является предвестником потери ум­ственных способностей? Что, если я сойду с ума?

На такой вопрос петербургские знаменитости, снисхо­дительно улыбаясь, как глупости больного ребенка, все­гда отвечали: «Вот фантазия! Да это у вас просто пере­утомление... Отдохните недельки две-три в деревне — и

все пройдет...»

Но если такое состояние делает из меня ни к чему не пригодное существо?.. Та же мысль инстинктивно пришла в голову, и я высказала ее вслух.

— Ну, за это вам вовсе нечего опасаться, — отвечал он
тоном, не допускавшим никакого возражения. — Видите
ли, жизнь в Париже слишком сложна, сюда надо приез­
жать уже вполне сложившимся человеком лет 25—28.

— Но мне уже двадцать пять лет.

— Не может быть! — сказал он с самым искренним

удивлением.

Мне было не до смеха, чтобы улыбнуться на это вос­клицание.

Однако это вечное людское недоумение становится, наконец, смешно. Я росла под общий говор сожалений о своей «старообразности». И вдруг, начиная с 17 лет точно застыла на этом возрасте, и теперь мне самое большее дают 21 год.

«Маленькая собачка до старости щенок!» — хотелось мне ему ответить насмешливой русской пословицей, да не знала, как перевести по-французски «щенок». И огра­ничилась тем, что устало возразила: «Очень даже может быть, месье».

Я слишком горда, слишком привыкла скрывать от лю­дей свое состояние, даже разговор с врачом казался уни­жением. И я страдала от этого допроса, как раненые, ког­да исследуют их раны.

Наконец он перестал спрашивать и замолчал, что-то соображая.

— В том состоянии, в каком вы находитесь теперь, вам
лучше всего вернуться домой, в свою семью.

Эти слова точно ножом резанули по сердцу.

— Ах, моя семья, — вскрикнула я и не помню ясно,
что было дальше. Перед глазами все завертелось, в ушах
зазвенело, и я зарыдала горько, отчаянно, неудержимо.

1900 год

\j\j -~~ - __ _——■————-

Когда опомнилась и могла справиться с собой — чув­ствовала себя совершенно разбитой. Мне даже не было стыдно, что позволила себе выказать такую слабость, пла­кала, как ребенок, перед чужим человеком. Мне было как-то все равно, хотя по привычке, годами воспитанной, я сказала не своим, а точно чужим голосом традиционное:

«Простите, месье!»

А потом закрыла лицо руками и молчала... Страшная

усталость охватила меня.

Он заговорил:

— Видите ли, вы больны не физически, а нравствен­но... Вам не надо жить одной... Непременно надо иметь около себя кого-нибудь, кто мог бы заботиться о вас, раз­влекать. Вам необходимо иметь знакомых. Я вам дам ле­карство, но при том образе жизни, какой вы ведете сей­час, при таких условиях вам трудно вылечиться. Одни ле­карства не помогут.

Я сидела неподвижно и молчала.

И, как бы поняв всю жестокость своего приговора, он

спросил:

—    Где вы живете? Я пришлю к вам одну особу... Даму...

Она вас немного развлечет...

«Мне никого не надо», — хотела я сказать.

Вся гордость возмутилась, но страшная физическая сла­бость мешала мне двинуть пальцем, не то что с достоин­ством выпрямиться. И я машинально отвечала:

—    Улица Арбалет, 36.

Он вынул книжку и записал адрес.

—    Я дам вам лекарство. Его продают в любой аптеке без
рецепта. Делайте растирание всего тела, два раза в день,
утром и вечером, только не сами... Ни в каком случае.

— Некому мне этого делать. Я живу в пансионе, где все
жильцы — студенты. Комната моя наверху, хозяйка живет
внизу, она занята с утра до вечера, и мне, право, даже
неловко обращаться к ней с такой просьбой...

— Как-нибудь устройте, я говорю только, что вам это
полезно. Потом пилюли. Принимайте по три раза в день
перед пищей. Нравится вам электричество?

— Да, в Петербурге я пробовала.

— Ходите сюда три раза в неделю на электризацию. Я
дам вам направление. С ним придете сюда в понедельник к

I

311

Елизавета Дьяконова. Дневник

доктору Фуршо. Он даст вам билет на пользование ванна­ми. Только помните мое слово: не ждите прямой пользы от этих лекарств, одни они вам не помогут.

Он протянул рецепт. Я встала.

Провожая меня до дверей, он сказал:

— Приходите, когда захотите.

Я шла домой, как в тумане.

«Нельзя вылечиться при таких условиях», — и смутное сознание предсказывало мне, что это правда. Так вот от­чего не помогали мне ни морские купания, ни лекарства! Он прав, он прав, он прав...

Мне невозможно, немыслимо изменить условия своей жизни, нельзя создать семью, раз ее нет, мне не с кем

жить.

А если я совершенно одна, кто же позаботится обо мне?

А главное — кто изгладит из моей совести эти воспо­минания, этот ужас невольно совершенной ошибки, кто изгладит последствия семейного деспотизма?

Как я ни боролась со средой, как ни поднялась высоко надо всем, что меня окружало, все же и я человек, и моя душа уязвлена.

Приговор простой и ясный: меня нельзя вылечить, зна­чит, приходится жить под гнетом этого ужасного состояния.

И хотелось бы мне сказать громко: «»Люди! Вот среди вас гибнет человек, которому нужно так мало, так мало... Искра любви, ласки, участия... Дайте мне ее — и я оживу! Я буду снова в состоянии работать!»

Но я знаю, что гордость запрещает мне показывать лю­дям, как я страдаю... Она и на курсах заставила меня зам­кнуться в себе... И люди все равно не поймут, что мне надо... Так что некому мне этого дать...

23 декабря 1900 года

Получила билет на электризацию в Сальпетриер. Си­делка и служитель, которые ее делают, без стеснения оби­рают больных, хотя на стене висит печатное объявление: «Служащим принимать деньги и какие бы то ни было по­дарки от больных строго воспрещается».

По окончании сеанса сиделка становится у дверей, и серебряные и медные монеты так и сыплются в ее пере­дник. Никто не ускользает от этого обязательства. Но меня,

1900 год

как студентки, она побаивается, хотя каждый раз, как я ухожу провожает долгим, яростным взглядом, потому что я из принципа, понятное дело, не стану давать взяток.

25 декабря 1900 года

Вот и Рождество. Два дня не будет лекций. Вчера вече­ром пошла немного пройтись по улицам. Нарочно выбрала ближайшую от нас, где живет рабочее население. Узкая и длинная улица извивается, точно коридор. Здесь в обычае праздновать канун Рождества, как у нас Пасху.

Было десять часов вечера. Улица-коридор кишела наро­дом, точно муравейник. Все лавки были открыты и ярко освещены. Пение, шум, музыка, крик, смех... И так везде в эту ночь, на всех улицах.

Какая разница между пестрой, шумной, веселой этой рождественской ночью и нашей, в России! И мысль уно­сится далеко-далеко, и в воображении — бесконечные снежные равнины родины, среди которых затерялись сто­лицы, города и деревни.

Как хороши эти деревни при лунном свете, как фанта­стичны леса зимою!

Среди величавой тишины зимнего вечера раздаются колокольные звоны, и эти звуки, мерные, плавные, про­тяжные, так гармонируют с настроением природы. Чудная, таинственная, мистическая северная ночь! Сколько в ней поэзии, сколько странной грусти... Хо­чется отрешиться от себя самой, хочется уйти, улететь куда-то, и не знаешь куда... Хочется уйти из этого мира жить вне пространства, вне времени... А здесь, здесь!..

Тоска еще более сдавила сердце, когда среди крика и шума пробиралась я к себе в свою холодную одинокую

комнату.

Не вышла ни к завтраку, ни к обеду... Студенты-агро­номы, такие ограниченные малые, только и умеют гово­рить о своих репетициях да экзаменах. Так как я с ними не кокетничаю, то на меня они нуль внимания.

Хозяйка опять пришла ко мне в комнату, утешает меня, ^как Умеет. Добрая душа! Но помочь она мне вряд ли может.

Мне хотелось бы, чтобы пришла эта дама. Зачем? Ведь все равно она ничем мне не поможет.

Елизавета Дьяконова. Дневник

29 декабря 1900 года Встретилась сегодня с Бабишевой.

— А-а, Дьяконова, пойдемте к нам!

И потащила к себе. Хоть у меня и очень мало с ними общего, но одиночество так угнетающе действует на меня, что я все-таки пошла. Среди болтовни о всяких пустяках, о том, как она устроилась, как начала ходить слушать лек­ции, в какие дни. Она вспомнила, что я хотела идти к

доктору.

— Ну, что? Как? Где были?

— В Сальпетриер.

— А-а, ну?

Я знаю, что ее интересует вовсе не то, что мне сказа­ли, а просто профессиональное любопытство: как, что. И поэтому рассказала ей о внешнем виде больницы, о своих впечатлениях

— Ну, а что сказал врач?

Меня передернуло от внутренней боли. Это так напом­нило его приговор — сознание своего безвыходного поло­жения. И я как можно короче ответила: «Ничего... Сказал, что мне вредно жить одной... Велел делать растирания, тоже нельзя самой. Лекарства одни не помогут. Вот и всё».

Я говорила спокойным и ровным тоном.

Бабишева очень близорука, и в буквальном смысле слова дальше собственного носа ничего не видит. Она не могла рассмотреть ни выражения моего лица, ни скрытой иро­нии, которая звучала в моем голосе.

Дочь ее в это время возилась со спиртовой лампочкой, приготовляла кофе.

— Да? — сказала Бабишева своим обычным добродуш­
ным тоном. — Только как же вам это сделать-то? Здесь у
вас никого нет. Ишь, какой! Лекарства одни не помогут,
надо изменить условия жизни. А коли их нельзя изменить?
Тогда постарайтесь так, чтобы одни лекарства помогли. Это
вздор. Я никогда не поверю, чтобы обстановка могла так
много значить. Ведь он вам и пилюли дал, и электричес­
кие ванны. Подумайте только, э-лек-три-ческие ванны!
Покажите-ка мне его рецепт... М-м-м... Н-да, верно! Так
вот и принимайте-ка их, берите ванны и растирания де-

" - сами Конечно, неудобно, но что же делать? А он про обстановку жизни вам говорит - вздор это, Голубчик мой. Раз изменить ее невозможно, так и не ду­майте лучше об этом...

И Бабишева, удобно развалясь в кресле, свернула и

закурила новую папиросу.

- Лялька, да что это ты сегодня с кофе долго возишь­
ся? Или опять голова болит? Опять вчера долго сидела?
Поди ляг, отдохни, а я уже сама тебе в комнату его при­
несу.

— Ах, оставьте, мама, право! — капризно возражала

бледная Ляля. — Мне это надоело. И голова не болит, и легла я не поздно, все сама сделаю. Сидите, не беспокой­тесь, я сейчас кончу и вам подам.

Мать с дочерью соперничали во взаимных услугах и

нежности.

Они читают много хороших книг, говорят умно и ли­берально о любви к народу, к рабочим, ко всем несчаст­ным, униженным, оскорбленным. Перед ними был несча­стный человек, и, однако, ни мать, ни дочь не предложи­ли мне и сотой доли своих услуг, не дали мне ни лепты участия, симпатии, которые так существенно нужны мне.

И я ушла, отказавшись от кофе, ушла, ушла из этих меблированных комнат, где отношения матери и дочери создали почти домашнюю семейную атмосферу и придали им уютность. Я ушла в холод декабрьской ночи в свою ужасную одинокую комнату.

31 декабря 1900 года

Еще несколько часов, и человечество встретит новый век. Когда подумаешь, какое море печатной и писаной бумаги оставит по этому поводу XIX век своему преемни­ку, перо падает из рук и не хочется писать. На всех углах земного шара люди ждут его, пишут, рассуждают, подво­дят итоги, пытаются заглянуть в темную даль не только нового года, как они привыкли это делать, но и нового века.

И есть отчего работать фантазии... Ведь ни один из пред­шествовавших веков не вступал в жизнь при такой инте­ресной обстановке. Прогресс эти сто лет летел буквально

315

Елизавета Дьяконова. Дневник

на всех парах, и то, на что раньше требовались годы, де­сятки лет, в наш век делалось в месяц и недели.

Никогда человеческий гений не работал с такой си­лой, не охватывал столько сторон жизни, не проникал так глубоко во все ее изгибы. Кажется, что человечество вышло из детства, из бессознательного грубого состояния дикаря и вступает в новый век юношей, при полном бие­нии всех своих жизненных сил. Юноша не сознает вполне, что ему надо делать, но в его сознании нет уже той живот­ности, дикости, зверских инстинктов, которые так силь­ны в детском возрасте. Он стыдится этих порывов, и в нем развивается совесть, просыпаются нравственные вопросы. Мы вступаем в XX век с Толстым и Ибсеном, пусть по­мнят наши потомки...

Через сто лет не только мы умрем, но и дети наши, которые рождаются теперь, на которых мы возлагаем столько надежд и упований.

Умрет и моя племянница, о рождении которой недав­но известила меня Валя и которую на пороге XX века на­звали Надеждой.

Не сказать ей слов: «Двадцать первый век». А между тем мы живем и не думаем о смерти, и каждый раз она явля­ется для нас неожиданностью. Смерть — это нечто чудо­вищное, страшное, но вечно новое, как любовь. Недаром людская фантазия так часто соединяет их вместе.

В любви творческая сила, потому что она создает буду­щее — детей...

Люди так часто изображают ее аллегорическими фигу­рами, женщинами в разных позах. Я бы выбрала проще — нарисовала бы толпу детей. В них будущее человечества, которое создает жизнь. Почему не избрать ребенка эмбле­мой будущего? Жизнь — творчество, которое поддержи­вается надеждой...

И на пороге XX века мысли летят к родине.

Увижу ль я, друзья, народ не угнетенный, И рабство, падшее по манию царя, И над отечеством свободы просвещенной Взойдет ли наконец прекрасная заря?

1901 год

3 января 1901 года Мы кончали обед, когда хозяйка вызвала меня в кори-

яоо «Вас спрашивает какая-то дама».

Пожилая особа, в скромном черном платье и такой же

шляпе поднялась со стула.

— Меня прислал месье Ленселе.

— Пожалуйста, пойдемте ко мне, мадам.

Ей пришлось подняться на третий этаж. Я затопила печ­ку, зажгла лампу и стала приготовлять чай, не без любо­пытства рассматривая гостью.

Пышные волосы с проседью обрамляли ее еще свежее симпатичное лицо с живыми голубыми глазами. По внеш­нему виду можно заключить, что она небогата, вернее всего

вдова.

Она заговорила первая, просто и непринужденно.

— Я пришла от месье Ленселе. Он иногда посылает меня
к своим больным. Так и теперь он сказал: «Мари, есть у
меня одна пациентка, девушка, сходите к ней...» Вот я и

пришла.

Она ласково взглянула на меня, и лицо ее светилось доверчивой детской улыбкой. И я невольно улыбнулась ей в ответ.

—Вы очень добры.

—О, полноте. Я понимаю, как ужасно быть больной на
чужой стороне. Но вы ободритесь! Не падайте духом, не
поддавайтесь печальным мыслям, и тогда у вас легче бу­
дет на душе. Вы студентка?

-Да.

— Вы знаете библиотеку Святой Женевьевы?

— О, конечно!

— Я тоже там бываю.

— Что же вы там изучаете? — спросила я осторожно,
не без некоторого недоумения, так как по внешнему виду
гостьи никак нельзя было думать, что она студентка или
писательница, а почти все немногие женщины, посещаю­
щие эту библиотеку, принадлежат именно к этим классам.

— А мне нужны были книги и словари... Я изучала даго-
меиское наречие.

— Это зачем же? — от всей души изумилась я.

Елизавета Дьяконова. Дневник

— Знаете ли, на выставке была колония — негры из
Дагомеи. Я с ними познакомилась, и в течение шести ме­
сяцев выставки бывала у них ежедневно. Это было очень
интересно. Сначала мы не могли разговаривать, а объяс­
нялись просто жестами. Потом они выучили меня говорить
несколько слов по-своему, потом я догадалась — сама по­
шла в библиотеку, спросила там словари и грамматику...
Так и научилась немножко, чтобы понимать их. Я прихо­
дила к ним в колонию с работой, садилась, около меня
собирались женщины и дети. Я учила их шить, вязать, рас­
сказывала им Священную Историю... Ах, как они меня
любили! Вы себе представить не можете, как нам жаль
было расстаться! Они звали меня к себе в Африку, обеща­
ли отвести самое лучшее жилище, только бы я приехала...

Я с интересом смотрела на добрую даму. То, что она говорила, было так просто и... оригинально. Сколько народу бывало на выставке, и вот нашелся человек, который уви­дел в неграх не простой выставочный материал для зрели­ща, а существо с живыми человеческими интересами.

«Скрыл Бог от премудрых и открыл младенцам», — вспомнилось мне когда-то и где-то читанное изречение. Эта простая женщина бессознательно давала дикарям тот свет цивилизации, которым так любят оправдывать коло­низаторы свои вторжения со штыками и пушками в дебри Африки. И я живо, всем сердцем чувствовала в этой жен­щине ту непосредственную доброту, сердечность, кото­рой так часто не хватает умным ученым людям, и мне стало отрадно и легче на душе.

А она продолжала:

— И я к ним очень, очень привыкла, и ужасно жалею,
что они уехали.

Она вздохнула и замолчала.

— Отчего же бы вам к ним не съездить? — пошутила я.

— Ах, что вы!