Дневник русской женщины

Елизавета Дьяконова. Дневник

— Я привезла вам из России портрет Толстого, только
я не принесла его с собой. Я не знала, могу ли предложить
его вам взять на память.

— Вы меня этим очень обяжете, мадемуазель. Пришли­
те мне этот портрет, — с живостью возразил он.

Я понемногу успокоилась. Вуаль скрывала следы слез.

Надо было уходить.

Провожая меня до дверей, он говорил:

— Вам надо гулять. Париж так красив сейчас... До сви­
дания, мадемуазель.

Я вышла из госпиталя, и пока шла до трамвая, смотре­ла на деревья, покрытые свежей зеленью, на ясное голу­бое небо...

На душе было как-то легче, спокойнее: точно солнеч­ный луч заглянул в нее.

Париж так красив сейчас...

10 мая 1901 года

Ну зачем я пойду и понесу ему сама этот портрет? Я так устала... К чему? Ведь все равно меня трудно вы­лечить, а вот заодно с посылкой портрета напишу ему, спрошу, чем был болен брат, что его воспитатель не хо­тел мне сказать? В какой медицинской книге можно об этом прочесть?

12 мая 1901 года

Я еще спала, когда постучали в дверь. Заказное письмо! Странный здесь обычай: почтальоны обязаны передавать заказные письма лично, без церемонии входят в комнату во всякое время дня. Я набросила пеньюар, приоткрыла дверь из опасения, чтобы почтальон не вошел ко мне, неодетой, взяла книгу, расписалась. Вместе с толстым па­кетом подали и изящный белый конверт, подписанный незнакомым почерком, по городской почте. Я вскрыла толстый пакет: это Надя добросовестно писала отчет о своих похождениях по духовному завещанию, как его утверди­ли, как она делала раздел. Меня это не так интересовало, как конверт с незнакомым почерком. От кого бы могло быть это письмо? Я разорвала конверт и прочла.

1901 год

«Мадемуазель! Принося вам свою живейшую благодарность
за то, что вы взяли на себя труд прислать мне великоТп
ныи портрет Толстого, должен вас предупредить Zo_C
ним произошла досадная неприятность между тТм момен­
том, как вы доверили его понте, и моментом, как он до меня
дошел. Коробка порвалась, и я получил его с множеством
повреждении...                                                         ыпеим

У меня не получится в двух словах ободрить вас но я приглашаю вас прийти утром или в пятницу вечером в Буш ко, мы побеседуем с вами обо всем. Обязательно надо чтобы вы победили саму себя, и вы победите.. »

Чудное майское утро начиналось. Вся моя комната была проникнута его светом. Я сидела на постели с этим пись­мом в руках, читала и перечитывала его с каким-то безот­четным удовольствием.

Как хорошо он пишет!

Впрочем, неудивительно: ведь все французы — при­рожденные стилисты и ораторы... Почерк элегантный, тон­кий, ясный, мелкий, точно бисер...

В душе поднималось какое-то чувство облегчения: он пишет, чтобы я пришла в госпиталь. Напишу ему, что приду в пятницу, а портрет Толстого можно и другой выписать из России.

14 мая 1901 года

Сегодня предпоследний день для взноса платы за пра­во учения. Пошла в университет. Давно я там не была. Пока нас там, женщин, очень мало: всего две — Кореневская одна на втором да я одна на первом. Обе совершенно теря­емся в толпе студентов. И как там скучно! Студенты-юри­сты, должно быть, во всех странах мира одинаковы: ниг­де, ни на одном другом факультете нет такого наплыва богатых, ограниченных и праздных буржуа. Французское студенчество не то, что русское: почти сплошь буржуазно. Все они хорошо одеты, получая от 150—200 франков в месяц, искренно считают себя небогатыми людьми. На пер­вом курсе все мальчишки лет 17—20. Не посещая лекций, я и знакомств ни с кем не завела. Но перед экзаменами это необходимо. Встретила сегодня Кореневскую, у кото­рой есть знакомые с первого курса. Она обещала привести одного в субботу.

12*

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

 

17 мая 1901 года

Сходя с лестницы вниз в столовую, я еще издали уви­дела на полочке для писем конверт с изящным почерком.

Значит, от него.

«Мадемуазель, я совершенно не хочу, чтобы вы выписыва­ ли мне из России еще один портрет Толстого, я намерен хранить тот, что у меня уже есть, так, словно он не по­ врежден...

Не приходите завтра вечером, в пятницу, меня в этот день не будет в больнице, но я буду ждать вас, если захоти­ те, в субботу с полудня до шести вечера...»

Идти туда в субботу! Но я не могу: придет Кореневекая с французом. Досадно. Надо написать отказ.

19 мая 1901 года, воскресенье

Еще осенью один приезжий русский, Дриль, познако­мил меня со своим приятелем-химиком. Этот молодой че­ловек очень добр, очень мил, но у нас, в сущности, мало общего. Он специалист, погруженный в свои колбы и ре­торты, и выразился как-то, когда прошел закон о женщи­нах-адвокатах: «Ну, хорошо, только могут ли женщины-адвокаты быть хорошими матерями?» — «Ах, какое горе! — сострадательно ответила я ему в тон. — А могут ли быть мужчины-адвокаты хорошими отцами?» Он растерялся и не нашелся, что ответить.

Но все-таки он славный человек. И поэтому мы хоть и изредка, но видимся. Я еще не была у него по приезде и сегодня пошла.

Он давно собирался брать уроки немецкого языка в об­мен на французский, и я не удивилась, когда встретила в его комнате студента-немца.

Он познакомил нас. Карлсен, студент одного из бес­численных германских университетов, не то Боннского, не то Берлинского.

— Мы собираемся ехать в Сен-Клу, погода такая хоро­шая. Не хотите ли, поедем вместе? — предложил Дриль.

Я согласилась. И пока он искал какие-то записные книж­ки, я рассеянно взглянула на письменный стол. На нем лежал развернутый лист приложения к Медицинскому ве-

стнику - список всех парижских госпиталей, их врачей-интернов и экстернов.

Я взяла его, и глаза инстинктивно начали искать гос­питаль Бусико.

Господи, какой большой лист! Сколько фамилий! Вот рубрика интернов. Где же он?

А вот - внизу, в левом углу, госпиталь Бусико и там Ленселе! Какое красивое имя! Оно все состоит из мелких ласкающих звуков, самое красивое из всего списка... Все остальные звучат как-то грубо в сравнении с ним.

— Дайте мне, пожалуйста, этот лист... — попросила я
Дриля.

— Зачем вам? — удивился он.

— А это для статистики. Мы с одной медичкой давно
интересуемся, какой процент иностранцев между экстер­
нами.

— С удовольствием, берите... Мне он больше не нужен,—
согласился добрый Дриль.

А мне даже и совестно не было за свою ложь. И я в благодарность была как можно внимательнее и любезнее с ним и его немцем, рассказывала им разные разности, спорила, словом, развлекала их до самого Сен-Клу.

Немец оказался «с душою прямо геттингенской». Сна­чала дичился и говорил мало, но под конец прогулки чи­тал из Гейне и, прощаясь торжественно заявил, что «та­кой женщины, как я, он еще никогда не встречал...»

23 мая 1901 года

Немец попросил позволения бывать у меня. В восторге от того, что я как-то зашла к нему в его комнату. Немед­ленно вытащил свой альбом, показал портреты всех род­ных, всех барышень, в которых был влюблен...

Я в двадцать два года была куда серьезнее его. Оттого что я внимательно выслушала все его признания относи­тельно прошлого, все мечтания о будущем, он пришел в восторженное настроение и чуть не клялся в преданности до... самой смерти, в том, что оказать мне какую-либо ус­лугу- _ составит величайшее счастье его жизни. Это меня

рассмешило.

— Ну а если я поймаю вас на слове и действительно

пошлю с поручением? — спросила я.

358

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

359

 

— Я все исполню, — пылко воскликнул юноша.

— Хорошо. Я сейчас напишу письмо, а завтра рано ут­
ром вы пойдете в госпиталь Бусико, спросите месье Лен-
селе и подождете ответа.

Я внутренне смеялась от души. Забавно было видеть, как он весь насторожился при слове «месье», как явное огорчение отразилось на его лице. Пришлось для его успо­коения объяснить, что посылаю его к интерну за книга­ми, нужными мне, а посылать письмо по почте — долго ждать ответа, так удобнее, он скорее принесет.

По мере того как я объясняла, лицо его прояснилось, и, наконец, вполне убежденный, что «ничего тут нет», он с тем же восторгом принес мне бумагу, перо, чернила и конверт, и я наскоро написала записку.

24 мая 1901 года, пятница В одиннадцать часов утра немец стучался в мою дверь.

— Войдите.

Он вошел сияющий. Я знала, что ему доставит удо­вольствие подробно рассказать об исполненном поруче­нии, а мне — выслушать. Недаром немцы — народ обсто­ятельный. Он начал с того, как нашел конку, как сначала перепутал и не на ту попал, потом догадался, пересел на другую и т.д. Наконец, как пришел в Бусико, как его впу­стили, как он долго ждал. «И вот он вышел. Я ему передал ваше письмо, он взял, прочел, спросил, как вы себя чув­ствуете, я сказал, что не знаю, и потом он куда-то ушел и принес ответ. Вот».

И он достал из бокового кармана сюртука вчетверо сло­женный желтый листок. Там наскоро, рукою Ленселе были написаны две строки: «Приходите сегодня, до ужина. С уважением, Ленселе».

— Знаете, мадемуазель, — прибавил честный немец, —
он очень красивый, и такой серьезный.

Так он красив? А ведь, в самом деле, я до сих пор не успела рассмотреть его лицо.

Я от всей души благодарила милого юношу.

В восемь часов я одевалась, чтобы ехать в Бусико. На­ступающее лето заставило расстаться с траурным платьем и вместо черного корсажа я купила несколько белых. Боль-

шая белая шляпа... Впервые в жизни я одевалась с удо­вольствием: зеркало отражало прелестную молодую жен­щину, которая счастливо улыбалась мне...

Мне казалось, что электрический трамвай идет мед­ленно... И еще пришлось ждать бесконечные десять минут у вокзала Монпарнас...

Вот наконец улица Лекурбе. А там немного дальше Бу­сико...

Я позвонила. Горничная отворила дверь.

— Месье Ленселе просит вас подождать здесь, — ска­
зала она, вводя меня в библиотеку.

Дверь соседней комнаты тотчас же отворилась, и из нее вышел Ленселе.

— Здравствуйте, мадемуазель. Прошу вас подождать в
моей комнате...

— Конечно.

Мы прошли в его комнату. Он зажег электричество. Окно было открыто, и поток майского воздуха лился в комнату.

— Извините, что я вас оставлю.
И он быстро ушел.

Оставшись одна, я с любопытством осмотрелась. Двер­ца зеркального шкафа была приотворена. Я заглянула туда: толстые книги в красивых переплетах... Ни вещей, ни пла­тья — ничего! Как странно... Туалетный стол — пустой. Чем больше вглядывалась я в обстановку комнаты, тем более она производила впечатление чего-то двойственно­го, точно она служила каким-то временным пребыванием. Письменный стол был буквально завален книгами на фран­цузском и немецком языках с массой рисунков... Среди них валялась пачка запыленных визитных карточек. Я взя­ла и прочла: Ленселе, интерн, 5, rue Brezin.

Так вот оно что! Значит он живет не здесь, а где-то в городе.

Ящик письменного стола был не вполне задвинут: в нем лежала масса всяких бумажек, писем.

Я плотно задвинула ящик и рассеяно перелистывала толстый медицинский том. Из книги выпала закладка — узенький клочок бумаги, вырванный из тетради, как мне сначала показалось.

Я подняла его, чтобы вложить на место, и вдруг не­чаянно прочла: «...не застшш дома...*

Елизавета Дьяконова. Дневник

Письмо от женщины... А-а-а!

И только тут заметила я, что клочок бумаги был эле­гантной голубой узенькой карточкой с золотым обрезом, такой узкой и длинной формы, какой я еще не видала.

Так вот как...

Я вертела в руке бумажку. Взглянула еще раз... Какой неразборчивый почерк! Вверху стояло число: 2 февраля

1900...

Мне стало стыдно, что я нечаянно прочла хоть одну фразу из чужого письма. Но черт бы побрал эти модные бумажки, похожие скорее на клочки, чем на письма. Знай я, что это письмо, никогда бы в руки не взяла. Хорош тоже и он, употребляет женские письма на закладки своих

книг...

Я села у стола. Как хорошо в этой уютной светлой ком­нате! Уже одно то, что я в ней была, действовало на меня успокоительно.

Ленселе вернулся с толстым томом и начал разговор.

— Я был в большом затруднении относительно вашего
брата. И притом я не знаю, в чем дело.

— Да я и сама не знаю. Воспитатель наотрез отказался
сказать, чем был болен брат...

— Удивляюсь. Отчего он не мог сказать? Вот предрас­
судки-то! — сказал он и сел напротив, перелистывая кни­
гу. — Видите ли, я не знаю, вряд ли эта книга будет вам
полезна. Вы ничего не поймете.

— О нет, нет, пойму! Ведь понимают же медички, —
живо возразила я.

— Как хотите. Вот тут говорится о болезнях мужских
половых органов, о влиянии этих заболеваний на нервную
систему...

Он говорил, а я смотрела на него. Свет лампы ярко освещал его голову. Тонкие правильные черты лица. Тем­ные изящные брови казались почти черными, и голубые глаза с длинными пушистыми ресницами смотрели серь­езно и внимательно сквозь стекла пенсне. Черная бархат­ная шапочка интерна очень шла к нему. Это была красивая изящная голова, какой я еще никогда не видала...

Я слушала, смотрела и переживала чудные минуты...

Человек, которые сделал мне столько добра, так хо­рош, так симпатичен, в эту минуту он мне казался совср-

 

361

1901 год

шенством, в котором гармонично сливались красота души с красотой внешней. И это сознание доставляло такое глу­бокое, такое невыразимое наслаждение, что все существо мое, казалось, жило какой-то новой жизнью... Да, немец был прав...

— Но вряд ли это даст вам что-нибудь, — продолжал
он. — К тому же, если бы вы даже и узнали кое-что из
этой книги, все равно вы теперь от него далеко, все равно
не можете ничего сделать. Сосредоточьте лучше свое вни­
мание на том, что сейчас непосредственно важно для вас
самих. Помните, что у вас впереди есть цель, которую вы
должны достигнуть... Занимайтесь, готовьтесь к экзамену...

— Но я так устала... Мне кажется, что я совершенно ни
к чему не способна, памяти нет.

— Это вам только так кажется. Вы просто на время по­
теряли волю, а память восстановится, за это нечего боять­
ся. Поддерживать в самой себе упадок духа, уныние — со­
вершенно бесполезно, это убивает вас. Вы должны овла­
деть собой. Помните, что вы человек интеллигентный, что
ваша работа может быть полезной для женщин.

Говори он так целую вечность, я все слушала бы... Сло­ва его поддерживали, оживляли меня...

И я вспомнила его совет выйти замуж, и как в Москве представился случай, и мне захотелось рассказать ему об этом.

— С вашей стороны вполне естественно было уехать,
если молодой человек вам не нравился. Выходить замуж
нужно не иначе как по взаимной любви или симпатии! —
сказал он, выслушав меня.

— По любви! Но я знаю, что такое любовь! Читали вы
у Шопенгауэра в «Мире как воле и представлении» главу
«Метафизика половой любви»?

-Да.

— Ну так вот там верное представление любви... Вот
что это такое, как я смотрю на нее — это мираж, обман и
больше ничего, — сказала я с отчаянием, чувствуя, как
вновь зашевелились в душе ужасные воспоминания.

Мне захотелось узнать, как он смотрит на брак.

— И потом — замужество! С человеком, который вдо­
воль пользовался молодостью. С таким еще рискуешь быть
обманутой... А я этого не допускаю в браке...

362

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

363

 

— Я также.

— Выйдя замуж, по вашим законам женщина оконча­
тельно теряет право над своей личностью. Ее имущество
принадлежит мужу. Это возмутительно, это несправедливо!

— А я нахожу, что вполне справедливо. Деньги зарабо­
таны не женщиной, ее приданое дает ей отец, значит ес­
тественно, что она и не может ими распоряжаться, а муж.

Мне стало больно... Зачем он так говорит? Я не выдержала и с упреком возразила:

— И не стыдно вам так рассуждать? Да разве можно
насильно учреждать опеку над взрослым человеком? Вам
важен не факт происхождения состояния, а в данном слу­
чае способность распоряжаться им. Неужели женщина, раз
она замужем, должна быть на положении ребенка? У нас,
в России, на этот счет гораздо справедливее: имущество
мужа и жены раздельно...

— Я не знаю, как у вас, в России... Но наша, француз­
ская женщина в среднем стоит неизмеримо ниже мужчи­
ны... И она в настоящее время не может еще требовать
правоспособности в браке. Посмотрите на наши лицеи,
они пусты, туда отдают своих дочерей только чиновники.

О, зачем он так говорит! Ведь это же грубо, несправед­ливо, узко, эгоистично!

И главное, он так говорит!

Но стрелка показывала без четверти десять. Надо было уходить. А он, очевидно, и не заметил, какое впечатление произвели на меня его слова. И, провожая до дверей, го­ворил:

— Все мы страдаем, более или менее... Люди на земле —
прах. И единственное утешение — это делать добро.

Мы прошли двор и вышли на улицу. «Однако он сам себе противоречит», — подумала я. Если люди на земле — прах, то к чему же им делать добро?

— Но в таком случае жизнь теряет всякий смысл! —
воскликнула я.

— А в чем ее смысл? — насмешливо-грустно спросил он.

— В том, чтобы идти к прогрессу... Цель жизни — добро...

— А что такое добро?

— Добро есть справедливость, — убежденно ответила я.

— Поддерживать своего ближнего — вот наша задача. А
сами мы, люди, — слишком ничтожны... Мы прах...

Мы стояли на крыльце. Теплая майская ночь спусти­лась над Парижем, и в ее тишине, среди наступившего безмолвия ночи как-то особенно безотрадно прозвучали слова молодого скептика, точно подавляемого тяжестью собственного убеждения, что он — прах на земле...

Я опустила голову...

Простившись с ним, потихоньку пошла по тротуару, не зная, на какой трамвай сесть. Было темно, и я забыла направление. На углу стояла группа в ожидании трамвая. Я присоединилась к ней.

Вскоре господин в пенсне и в цилиндре подошел ко мне.

— Добрый вечер, мадемуазель... Вы дожидаетесь трам­
вая?

Это был он, уже переодетый. Я подумала: очевидно, он носит цилиндр потому, что знает, как это к нему идет.

— Я узнал вас по белой шляпе. Вы здесь дожидаетесь
трамвая?

-Да.

— Это не ваш. Надо пройти дальше метров триста. Я вас
провожу. Я еду к одному из своих друзей, который болен.

Он дождался, пока подошел мой трамвай, посадил меня и скрылся в темной пустынной улице... А я — поехала до­мой в каком-то странном настроении, которое поглощало меня всю.

И когда в пансионе мадам сообщила мне, что прихо­дили двое русских, которых я ждала — мне это было уже безразлично.

26 мая 1901 года

Начала читать книгу. Ничего не понимаю! Ни одного слова! Специальный язык оказался для меня, точно ки­тайским. В словаре нет таких слов, да и долго искать. Пусть он объяснить мне все, что я не поняла.

30 мая 1901 года

Сегодня утром была в секретариате — вынимала жре­бий, когда сдавать экзамен. Вынула номер 1029-й.

— О, это на последнюю неделю! — сказал чиновник.
Сама не знаю почему, но я была довольна, что еще

долго останусь в Париже... Увижусь с ним...

Елизавета Дьяконова. Дневник

_—————-—"~~——————

Написала ему сегодня письмо, что если не получу от­вета до 3-х часов в пятницу, значит он свободен и я приду вечером.

31 мая 1901 года, пятница

Я одевалась, чтобы идти в Бусико. Накануне принесли полутраурное серое платье: я сама придумала фасон - глад­кий лиф с белой косынкой «Мария Антуанетта» Я очень люблю этот жанр. Но насколько наши русские портнихи не умеют понимать идеи заказчиц и исполнять их, настоль­ко здесь всякая последняя швея — художница. Теперь, в эту минуту, одеваться доставляло мне такое же наслажде­ние, как год тому назад чтение Лаврентьевской летописи. Я любовалась своим отражением в зеркале, и сознание того, что я молода и хороша собой, наполняло меня чем-то новым.

Как могла я прожить на свете столько лет — и не знать и не замечать своей внешности!

Я уже прикалывала шляпу, как в дверь постучалась наша мадам.

— Вам сообщение, — сказала она, с улыбкой смотря на меня и подавая городскую телеграмму. До чего чувстви­тельны к внешности эти француженки! Они не пройдут молча мимо того, что красиво. Я сейчас же догадалась, что это была телеграмма от него.

«Мадемуазель, не приходите сегодня вечером, у меня не будет времени поговорить с вами. Пожалуйста, примите мои сожаления, а также уверения в почтении...»

Вечером пришел немец, и мы пошли с ним гулять в сквер. Он что-то говорил... Я не слушала... Какое-то досад­ное чувство наполнило мою душу, и я не могла дать себе отчета, почему.

2 июня 1901 года. Троицын день

Отчего все чаще и чаще думаю о нем? Неужели полю­била его? До сих пор я не знала, что такое любовь... и не понимала. Ну что ж? Все надо испытать в этом мире... А любовь для меня нечто такое новое-новое...

Какое-то радостное и гордое чувство наполняет душу. Мне кажется, будто я не жила до сих пор, точно чего-то ждала... Теперь начинается жизнь...

 

365

1901 год

7 июня 1901 года, пятница

Конверт со знакомым почерком. Это было от него «Мадемуазель, я уезжаю на несколько дней в деревню, не было никакой возможности предупредить вас об отъезде за­ранее... Надеюсь, в данный момент у вас все не так плохо, и вы изучаете право самым серьезным образом. Работа — луч­шее лекарство от многих болезней ума...» Так он уехал! Точно ли, правда ли? Я взялась за книги, раскрыла программы... При мысли о том, что он отдыхает там, на даче, тогда как я должна сидеть здесь, в душном городе — как-то хорошо делалось на душе. Если бы эти мои занятия — могли заменить его! Пусть бы он отдыхал, я бы работала за него...

9 июня 1901 года, воскресенье

Когда он должен вернуться? Он пишет, что поехал на несколько дней... Наверное, приедет в пятницу, так как это его дежурство в госпитале.

11 июня 1901 года, понедельник

Еще только начало недели! Как долго...

Сегодня на электризации познакомилась с интересной сиделкой, мадам Делавинь. Бывшая коммунатка, член партии социалистов-революционеров, очень энергичная и неглупая женщина. Мадемуазель Анжела, которая элек­тризует больных, тоже очень симпатичная и простая. Го­раздо лучше — чем в Сальпетриер. И с больных взяток не берут, хотя на стене и нет объявления о том, чтобы их не давать.

Пока мы разговаривали до электризации, дверь раство­рилась и вошел пожилой господин, окруженный толпою студентов. Взгляд его прекрасных черных глаз, казалось, проникал прямо в душу и сразу выделял его из толпы. Он подошел к нам и стал спрашивать каждого, кто его по­слал.

— Что это за человек с таким необыкновенным взгля­
дом? — спросила я мадемуазель Анжелу.

— О, это знаменитость по накожным болезням, доктор
Дрок.

Епишиета Дьяконова. Дневник

Действительно, он очень симпатичен. Нк то так, да все-таки ои клерикал... - со вчдохом сожаления прошептала мне на ухо мадам Дслаиинь. Я нарочно нам тто юворю потихоньку. Не стоит спорить с Анжелой. 'Га - сама католичка...

Мне было жаль, что человек с таким чудным вчглядом окячался не бсчунречел...

М июня 1901 гова, пятница

Сегодня, когда вернулась ич госпиталя, подали утрен­нюю почту! Я с чамираюшим сердцем смотрела, не по­явится ли конверт с е»о почерком. Нет, ничего нет.

19 июня 1901 го()а, (рс()а

Лочдно вечером я отбросила в сторону толстый том конституционною права и вьилянула в окно. Хорошо би выйти пройтись в такую чудную ночь.

Какие яо вчдорпые предрассудки, что опасно ходить одной по Парижу почдно вечером! Рач навсегда освобо­дившись <п всех предрассудков, я всюду и во всякий час хожу одна. И теперь, конечно, не стала откачивать себе в исполнении 'яой фантачии.

Вдруг я вспомнила ею адрес удина Ьречан, 5. И мне чахотелось непременно пройти по 'яой улике, мимо дома, где он живет.

На какой стороне четные и нечетные номера? Напра­во __ 4, 6... Значит налево... Нот он, 5, с красной решет­кой, небольшой, пяти'яажный. Чодько в двух-трех окнах виднелся свет: которое ич них ею окно?

Я прошла удину до конка. Какой сюрнрич! Небольшая плошадь, усаженная деревьями и сквер!

Я села на одну ич скамеек. I ишина, чудная тишина ночи охватила меня. Круюм — фомадный юрод спал со всеми своими рачнообрачными горестями и радостями, надеж­дами и неудачами. А ко|да люди спят, начинает юворить природа. Деревья, посаженные в каменной мостовой, ок­руженные желечными решетками около корней, как за­копанные пленники, исполняют днем свою службу: укра­шают юрод, дают тень... Звон конок и уличный шум чаг-лушакл иолический шорох их листьев... И качалось, вече-

367

ром, они расскачивают друг другу о ,_ом, что видели и слышали ча день...

Торжественное спокойствие ночи чахиатывало и меня

Сидя неподвижно на скамейке, я слушала тихий ше­лест листьев и голос ночи, таинственный и странный и думала - где он теперь?

Когда вочвраншлась, какие-то люди подходили к полъет-ду ею дома. Что, если яо он вочврашается домой? Что подумает ои, если встретит меня чдесь? Ведь я не от нею у-шала адрес, а случайно сама прочла сю... Сер/шс так и замерло... Но нет, wo окачались две дамы и старик.

Этот дом... Псе, что есть у меня самого дорогого на све­те, все там...

И я уходила домой, должно быть, в том же настрое­нии, с каким бабы-боюмолки вочврашаются ич поклоне­ния святым местам...

Мне самой стало смешно при яой мысли. А ведь вер­но, хоть и чпаю, что надо мной могут смеяться...

По если бы кто-нибудь предложил мне юды успехов, реальной удачи в делах -- нет, не отдам я ча них '/гот час!

21 июня 1901 /.(к)а, пятница

Ппге пятнила и нет письма! Кик бы учнать, вернулся ли он? Идти в Ьуеико... 'Ioi;/a он, пожалуй, учнает К нему на квартиру? Немыслимо.

22 маня /90/ <w./<7, суббота

Просматривала вечером в читальне русские гачеты. На­против сидел юноша лет двадцати и усердно читал «Рус­ские ведомости*. Мы одновременно вышли ич читальни. Сходя с лестнипы, рачюворились и ночнакомились. Он окачался одесским евреем, кончившим среднее техничес­кое училише. Приехал сюда поучиться культуре и посту­пил рабочим в литейную мастерскую.

Вечер был слишком хорош чтобы блаюрачумно воч-врашаться домой.

Он предложил пройтись до парка Монсури. Я согласи­лась. На обратном нуги, мне вдруг пришло в iолову, по­прошу я сю учнать, вернулся ли Лснселе в Париж.

И я скачала, как бы мимоходом: «Ьсли не ошибаюсь, чдесь где-то бличко докжи;« быть улица Ьрсчан. Там, в № 5,

168

[ Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

369

 

живет некий господин Лснсслс и меня давно еще просила одна товарка справиться, вернулся ли он в Париж. А я такая лентяйка, все откладываю... Так вот теперь мы про­ходим мимо, но я боюсь ночью разыскивать эту улицу».

— Позвольте мне вам помочь, — с готовностью возра­
зил юноша. — Я справлюсь у городового, где эта улица, и
сейчас все вам узнаю. Посидите здесь, на скамье, я сейчас

вернусь.

И пока он ходил к полицейскому, я старалась овладеть своим волнением... Вот сейчас... Вернется и узнает...

— Я никак не мог дозвониться, но с удовольствием
справлюсь завтра и приду вам сказать, если позволите.

Я мысленно от всего сердца поблагодарила милого юно­шу, но вслух небрежно сказала:

— О, конечно, это неважно... Зайдите завтра, если вре­
мя будет...

23 июня 1901 года, воскресенье

Я заранее сказала мадам, что если кто-нибудь придет ко мне во время завтрака, так чтобы она не заставляла ждать в моей комнате, пока я кончу, а вызвала меня тот­час же: есть спешное дело. Я ждала этого молодого челове­ка, так как он обещался прийти в это время.

И, не дожидаясь конца этой церемонии, которая тя­нется целый час и называется завтраком, я бегом побежа­ла вверх, в свою комнату, едва сказали, что меня спраши­вает какой-то молодой человек.

— Я вам помешал, вы еще не кончили? — спросил он.

— О нет, нет... Очень рада...

— А я ваше поручение исполнил. Консьерж сказал: «Он
давно вернулся», и предложил мне пройти к нему, если
надо. А я не знал, что сказать. Поблагодарил и говорю:
«Приду в другой раз...»

Так он давно вернулся! И, однако, и не подумал напи­сать мне. Чувство острой обиды наполнило душу.

— Большое вам спасибо, садитесь, пожалуйста. Я сей­
час приготовлю чай.

Юноша расстегнул сюртук, удобно развалился в крес­ле и немедленно с ожесточением закурил папиросу. Пока он курил, пил чай и говорил, я делала вид, что внима-

тельно слушаю... А у самой мысли были далеко-далеко... Сердце так и ныло от боли...

26 июня 1901 года Он не думал обо мне. Зачем же я буду думать о нем?

Или потеряла сякую власть над собой?

Надо готовиться к экзамену. Весь год ничего не делала,

так теперь трудно приходится.

10 июля 1901 года

Надо уехать... Скорее, скорее, не буду ждать экзамена до 3 августа, слишком долго. Скажу Бертье, чтобы он ула­дил дело, переменюсь с кем-нибудь номером. Буду зани­маться день и ночь — но сдам экзамен и уеду в Англию. Чтобы не терять даром времени вакаций, научусь по-ан­глийски. Буду работать, как вол, чтобы только овладеть собой.

12 июля 1901 года

Стоит невыносимая жара. Я задыхаюсь... Кажется, что в голове не мозг, а раскаленные уголья. Кладу на голову ком­пресс, раздеваюсь и завертываюсь в сырую простынь, и, несмотря на это, с трудом могу заниматься.

17 июля 1901 года

Мадам постучала ко мне в дверь и таинственно сооб­щила:

— Вас спрашивает мужчина, похож на русского ниги­листа.

Так как все ее образование ограничивается умением читать, писать и считать — то доказывать ей, что нигили­сты в России давным-давно не существуют, бесполезно. И я, заинтересованная, бегом побежала с лестницы, стара­ясь угадать, кто бы это мог быть.

Вот сюрприз! Передо мной был один из сотрудников нашей газеты «Север» Иван Николаевич Корельский.

Маленький, некрасивый, застенчивый, он всегда но­сит блузу и говорит очень медленно. Вот эта-то, совсем необычайная для французского глаза внешность, и заста­вила мадам произвести его в нигилисты.

Елизавета Дьяконова. Дневник

Я его мало знаю, но он славный человек. И, конечно, сразу предоставила себя в его распоряжение. Устроила его, наняв комнату в нашем же пансионе.

Он видел братьев перед отъездом. Никто из семьи и не подумал прислать мне ни письма, ни чего-нибудь с роди­ны. Но я была так рада, так рада увидеться с кем-нибудь

из Ярославля.

С его приездом на меня точно пахнуло ветром с Волги, и на парижском горизонте мелькнули необъятные родные равнины, поля, луга, леса...

Он сидел и рассказывал, что делается на родине, а я жадно ловила каждое слово.

19 июля 1901 года

Сорель пишет корреспонденции в наш «Север», и Ко-рельский хотел зайти к ней, но она уже уехала в деревню. Он пожалел, что не удалось познакомиться с этой инте­ресной женщиной.

Я с жаром стала описывать ему ее красоту, талант, ее мужа, их безмятежное семейное счастье.

Иван Николаевич внимательно слушал и вдруг сказал, по своему обыкновению, медленно, с расстановкой, точ­но заикаясь:

— Все это хорошо. Но все-таки жаль, когда русские
интеллигентные женщины выходят замуж за иностранцев.
Они нужны нам в своей стране. Смотрите, и вы не выйди­
те здесь замуж.

Хорошо, что в комнате было темно от затворенных став­ней, и он не мог видеть моего лица. Сердце точно остано­вилось, что-то холодное-холодное прошло по телу, и в глазах помутилось.

Я молча подошла к умывальнику, налила воды в чай­ник и поставила на спиртовую лампочку. И только потом могла сказать, как можно более беззаботным тоном:

— Ну вот еще, глупости какие, за это нечего опасаться.
Я слишком люблю Россию, чтобы остаться здесь. Смотри­
те, как я рада вас видеть, как я за вами ухаживаю... Нет,
нет, пусть придет сюда какой угодно красавец и умница
француз, я не променяю на него ваше общество.

 

371

1901 год

Я говорила быстро, задыхаясь, что-то сжимало горло И мне страшно было, что он вот-вот перебьет меня, и хо­телось заразить его уверенностью, с какой сама говорила

А он внимательно посмотрел на меня прекрасными го­лубыми грустными глазами и покачал головой, точно не доверяя моим словам:

— Хорошо вы говорите... Смотрите только...

Я с живостью схватила его за руку, радостно улыбаясь.

— Иван Николаевич, милый, и как же вам не грешно!
Да вы взгляните только на меня. Ведь от одного сознания,
что вы здесь, я вся преобразилась, сразу чувствую себя
лучше, спокойно как-то. Да не стоит и толковать о таких
несуществующих вещах, давайте лучше чай пить...

А когда он ушел, я заперлась на ключ и упала на кро­вать, задыхаясь от слез. Я плакала не потому, что любовь моя без ответа, я знаю это, и еще ни разу слезы не навер­тывались на глаза... Я плакала оттого, что полюбила чужо­ го, которому все наше непонятно и чуждо, как наш язык...

Отчаяние, страшное, безграничное отчаяние охватило душу, и я была бы рада умереть...

И перебирая в уме всю свою прошедшую жизнь, нахо­жу один вопрос: «Отчего, отчего я не встретила раньше человека, которого могла бы полюбить? Если я на курсах жила замкнуто в тесном кружке товарок, то по России пришлось мне поездить немало. Отчего ни на голоде, в глуши русской деревни, ни на Кавказе, ни в Финляндии, ни во время бесконечных переездов из края в край Рос­сии, в вагоне железной дороги, отчего, отчего я не встре­тилась с ним?»

И я рада была ухватиться за мысль, что тем более не надо мне его любить... Что это безумная любовь, так луч­ше вырвать ее из сердца и победить себя самое...

Все равно нет выхода...

Если бы даже он и полюбил меня? Что ж, поехал бы он, этот изящный парижанин со мной в нашу русскую деревню лечить баб и мужиков? Согласился бы променять весь блеск, всю прелесть цивилизации «города-светоча» на нашу русскую тьму и бедность?

Нет, нет и нет...

fi

I

372

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

373

 

А беспощадный внутренний голос спрашивает: «А если бы он, твой милый, любимый, сказал: «Я люблю тебя, останься здесь со мною навсегда...» Отвечай, отвечай, со­гласилась бы ты?»

И при одной этой мысли целый ад поднимается в душе.

Нет, так лучше, что он не любит меня... По крайней мере, одна я страдаю.

21 июля 1901 года

Бертье сломя голову прибежал с извинением, что ему, наконец, удалось найти товарища, согласного переменить­ся номером. Сдаю в пятницу. А как быть с книгой? При­дется написать ему, спросить, куда и кому ее отдать.

23 июля 1901 года
Получила ответ.

«Мадемуазель, единственная причина, мешавшая мне в течение какого-то времени ответить вам, — отсутствие свободной минуты. Я был очень занят операциями, и было совершенно невозможно найти хоть минуту на встречу с вами. Если вы хотите вернуть мне книгу, прошу вас принес­ ти ее в девять утра на этой неделе в Бусико. С наилучшими чувствами...»

24 июля 1901 года
Чтобы приехать в Бусико к девяти часам утра, надо было

встать рано. Я сплю долго по русской привычке. Я стара­лась не думать о нем. Как будто бы иду только по дел