Дневник русской женщины

386

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

387

 

И долго еще она рассказывала мне об этом специаль­ном мире, где медицина служит усовершенствованным оружием в борьбе за существование, где связи, протек­ция, наука, знания, энергия, способности прочно спле­лись в одно крепкое целое — карьеру.

9 октября 1901 года

Познакомилась с румынками. Одна сестра, медичка, такая красавица, что я тотчас же прозвала ее Прекрасная румынка; другая — не так хороша, но с лицом очень сим­патичным и интеллигентным, обе чрезвычайно симпатич­ные девушки.

Сестры посвятили меня в свои намерения и планы жиз­ни. Медичка готовится к экзамену на экстернат — и объяс­нила, что это такое. Студенты медицинского факультета могут держать конкурсный экзамен на экстернат и интер­нат. Экстерны состоят как бы помощниками врачей — де­лают перевязки, присутствуют при обходах. Интерны — уже самостоятельно заведуют палатой, нечто вроде наших ординаторов. Экстернат и интернат — по четыре года каж­дый, при чем экзамен на интернат можно сдать и ранее этого срока. Стать интерном — идеал всякого студента-медика, так как будучи студентом интерн уже имеет за собой большую практику, и когда кончает курсы, выхо­дит опытным и знающим врачом. Некоторые из них чита­ют и частные лекции, подготовляя к конкурсным экзаме­нам на экстернат. Они много работают, но зато и веселят­ся же! Для них в каждой больнице отведено особое поме­щение... Так вот они что там выделывают!

Слушать такие разговоры для меня и величайшее на­слаждение, и мучение. Я все-таки узнаю что-нибудь о нем, какая его жизнь, в чем состоит его работа, но это... Кажет­ся, кто-то вкладывает нож в сердце. У него такие редкие волосы на голове. И как подумаешь, что люблю всеми си­лами души, со всей искренностью первого чувства этого преждевременно истасканного парижанина... Ужас!

Несмотря на свою буржуазность, медичка все-таки вы­ражается более свободно.

— Вас возмущает эта безнравственность? Что же? Ведь для мужчины женщина — это первая необходимость.

— А я с вами не согласна. Я бы не хотела выйти замуж
за... такого...

— Мужчина-девственник! Что может быть хуже! — с
ужасом восклицает Прекрасная румынка, лениво раски­
дываясь на постели. — Ни за что! А ты? — спрашивает она

сестру.

Та, в своем качестве не-медички, считает нужным кон­фузиться и молчать.

А я спорю с ней и доказываю, что такой брак — самый нравственный.

Но я не могу не ходить к румынкам, не могу не слу­шать этих бесконечных разговоров... Нет! Все же я услышу о нем. Я показываю необыкновенный интерес ко всем мелочам, касающимся экстернов и интернов... И мы, сидя втроем у камина, болтаем целыми часами.

11 октября 1901 года

Пошла сегодня в музей Гимэ. Мне говорили, что там находятся мумии Таисы и Серапиона. Я читала прелест­ный роман Анатоля Франса «Таиса» — и интересно было взглянуть на эти мумии.

О, какой ужас! В стеклянном ящике, в почерневшей от времени одежде лежит то, что было некогда красавицей Таисой... Желтый череп с остатком темных волос. Рядом с ней — бесформенная темная масса почерневшей одежды с куском пожелтевшей кости сбоку — должно быть, рука, обвитая железными веригами, это что-то было когда-то

Серапионом...

Неужели когда-нибудь и он, мой милый, любимый бу­дет таким же?!

Жить можно только тогда, когда не думаешь о смерти...

Стремясь уйти от этого ужасного зрелищам, я свернула в одну из зал. Там со всех сторон сидели статуи Будды, и на лицах их отразилось торжественное спокойствие Нир­ваны. Модели индусских храмов дивной красоты, настоя­щие чудеса искусства.

Впервые за все время пребывания в Париже я почув­ствовала себя как бы в своей сфере, меня окружал ска­зочно-таинственный мистический Восток, знакомый с дет­ства по сказкам, который так близок к нам.

Я бродила по этой зале, как в волшебном царстве.

13*

1901 год

389

 

15 октября 1901 года

Одна только мысль — как бы увидеться с ним. Но как? Притвориться больной и позвать его к себе? Но я не умею притворяться. Пойти к нему самой, опять как будто бы у меня начались головные боли? Я так не привыкла лгать... Как быть? Надо придумать.

Побывала в секретариате своего факультета. Там мне сообщили, что нынешний год подали прошения о приеме четверо русских... Прекрасно! Значит, идея носится в воз­духе, если мы в разных концах России приходим к одной и той же мысли... Начало лекций еще через месяц...

18 октября 1901 года

Неприятный сюрприз! Оказывается, хозяйка сдала са­лон _ _и еще кому — консерваторке с пианино. Эта но­вость меня поразила, как громом. Вот тебе и раз!

Когда моя русская соседка, почти одновременно со мной, взяла пианино, я была не очень довольна. Нанимая комнату, я предварительно осведомилась, нет ли инстру­ментов, я не могу заниматься при музыке — оказалось, что нет. Но мы условились с русской, что она будет играть тогда, когда меня не бывает дома, я — когда ее нет... Но с третьим пианино, да еще с консерваторией, это уже со­всем неудобно, и я прихожу в ужас при мысли, что толь­ко будет?!

Консерваторка! Это слово для меня, как жупел для куп­чихи Островского. Ведь это беспощадные гаммы и упраж­нения по шести часов подряд. Здесь было так хорошо, и вдруг — три пианино! Вот тебе и квартира исключительно с жилицами... Три пианино — этого не могло бы быть, если бы жили студенты. Проклятое женское воспитание, и к чему только музыке учат?!

21 октября 1901 года

Мне надо было писать перевод с русского на француз­ский, консерваторка села упражняться. Я пробовала со­средоточиться, несмотря ни на что... Напрасно! В ушах зву­чала беспрерывная, точно барабанная дробь, гамма уп­ражнений.

Голова тяжелела... Вдруг острая резкая боль пронизала висок, я невольно ахнула и в отчаянии отбросила книгу и словарь...

Голова болит весь вечер: заниматься нет возможности. Консеварторка знай дубасит то гаммы, то этюды...

Но странное чувство радости охватило меня: ведь те­перь я могу обратиться к нему! И это будет правда. Я сей­час же написала ему:

«Месье, не были бы вы столь любезны назначить день, когда бы я могла приехать в Бусико? Примите, месье, увере­ния в самых лучших и искренних моих чувствах...»

24 октября 1901 года

Вчера получила ответ:

«Мадемуазель. Если вы можете приехать в четверг в два часа пополудни, мы поговорим о вашем здоровье.

Примите, мадемуазель, и пр.»

И сегодня в два часа поехала в Бусико.

При дневном свете лестница показалась мне грязной, так же и библиотека, куда ввела меня горничная, поража­ла общим небрежным видом... Можно было удивляться, как в новом госпитале все так быстро теряет чистоту.

Волнение от сознания того, что я сейчас его увижу, отнимало у меня все силы. Я сидела неподвижно у стола, опустив голову и глаза, чтобы не выдать себя, увидя, как он войдет...

— Здравствуйте, мадемуазель, как вы себя чувствуе­
те? — слова эти как музыка прозвучали около меня. И я
едва могла ответить:

— Очень плохо.

— Опять головня боль? — спросил он, садясь к столу,
против меня. — Ну, рассказывайте, что случилось с вами
с тех пор, как я вас не видел?

Я рассказала ему о влиянии музыки на мои нервы.

— Этому очень легко помочь! Стоит только переменить
квартиру! — и его серьезное лицо на минуту осветилось
ласковой доброй улыбкой.

— Но мне жаль оставить эту комнату... Там так хорошо
и удобно. И потом, что же это будет, если при всяком
подобном случае будет болеть голова? Чем так страдать от
нервов, лучше смерть...

390

Елизавета Дьяконова. Дневник

— Вы не имеете права...

— Нет, — перебила я, — теперь есть уже другие юрис­
тки, кроме меня, на первый курс нынче поступают четве­
ро..' Они будут работать во всяком случае лучше меня и
принесут больше пользы. Значит...

— Значит, вы не даете мне высказаться, — спокойно
возразил он. — Я хотел сказать, что вы не имеете нрав­
ственного права распоряжаться своею жизнью. Каждый от­
ветствен за себя. Другие будут работать на этом поприще
— прекрасно, но у вас, быть может, есть способности,
которыми они не обладают. И вы должны развивать их и
стараться быть полезной, сами лично.

Я сидела и слушала слова, которые пробуждали во мне что-то хорошее, какую-то веру в себя. Его голос звучал так ласково, так гармонично, и весь он со своим серьез­ным лицом, прекрасными голубыми глазами казался мне существом лучше, выше всех, кого я когда-либо знала.

— Ну, а как теперь ваше настроение?

Он меня спрашивал об этом! Страдание острое, как лезвие ножа, охватило меня... Ведь этот человек, которого я так люблю, не любит меня. И, несмотря на все самооб­ладание, глухое рыдание вырвалось у меня, и я отверну­лась.

— Значит, вы находитесь по-прежнему в угнетенном
состоянии? Надо же быть мужественной. Что же делать,
если жизнь так устроена. Она тяжела — согласен... Я сам не
хотел бы иметь детей. Но раз мы уже родились, то наш
долг стараться делать все возможно лучше и совершен­
ствоваться самим.

Он вздохнул, подвинул к себе чернильницу и взял лист бумаги.

— Я дам вам лекарство... Принимайте ежедневно три
раза чайную ложку в полстакане сахарной воды. Когда кон­
чите — приходите сюда. И если вы думаете, что я могу
служить вам нравственной опорой — я всегда сделаю все,
что в моих силах...

Он проводил меня до дверей и я ушла... Почти счастли­вая тем, что опять могу увидеть его.

 

391

1901 год

25 октября 1901 года, пятница

Мой товарищ Андре Бертье вернулся с вакаций. Тотчас же побежал в пансион, где я жила весной, узнал мой на­стоящий адрес... И сидел в моей комнате сияющий, счаст­ливый...

— О, мадемуазель! Я с ума сходил от отчаяния, не
видя вас! Так долго тянулись эти вакации, так долго! И
какая вы жестокая! Отчего не писали мне? Отчего не отве­
тили мне на мое последнее письмо?

Я с трудом припоминала... Да, ведь это правда, он пи­сал, и я, кажется, один раз ему написала, после этой ис­тории с немцем. Потом, право, не до того было.

Я хотела так и ответить ему, шутя, но при взгляде на его лицо, запнулась. Столько искренней любви, столько преданности было в этих больших черных глазах, во всем выражении его красивого юношеского лица.

Мне стало жаль бедного Андре. И я сочинила какую-то историю, из которой он мог ясно понять, что невозмож­но было ответить ему, что в Лондоне решительно теряешь голову.

Он успокоился и смотрел на меня, блаженно улыба­ясь, пока я приготовляла чай... И уходя, робко, почти­тельно поцеловал мне руку... Что мне с ним делать?

/ ноября 1901 года

Пошла сегодня на русскую вечеринку. Давно не видала соотечественников. Узнала, что в зале находятся муж и жена Муратовы, приехавшие из Петербурга. Они меня очень интересовали. Оба — известные в интеллигентных кругах Москвы и Петербурга общественные деятели, оказались очень симпатичными людьми. У нас нашлись общие зна­комые. Я поспешила сообщить им последние новости от­носительно Дервальда, с которым встречалась в Англии.

— Я виделась с его женой в Петербурге перед отъез­
дом, — ответила Муратова, и тон ее голоса из любезным
стал холодным.

— Но не может быть! Его жена живет в Англии с де­
кабря прошлого года! У нее недавно родился ребенок!

— Его жена живет в Петербурге, на Васильевском ост­
рове, на Большом проспекте. И дети... У него трое... Все

392

Елизавета Дьяконова. Дневник

большие, в гимназию ходят... - холодно, почти враждеб­но проговорила Муратова.

— Значит... — и слова застряли у меня в горле. Я почув­
ствовала, что погружаюсь в какую-то тину, из которой

нет выхода...

— Значит, вы знаете в Англии одну Дервальд, а я в
Петербурге — другую, настоящую. И никакой другой не
признаю, так как она не имеет права носить его имя...

Возможно ли, этот милейший талантливый умница Дер­вальд — двоеженец?

— И она согласилась с ним жить? Но, может быть, он
ее уверил, что свободен, и она — жертва? — робко спро­
сила я Муратову.

— Петербург не так велик, и Дервальд слишком извес­
тен, все знают, что он женат.

— Но как же относится к этому его первая жена? Отче­
го не разведется?

— Она ничего не знает. Это болезненная женщина и
мало где бывает. Он же человек занятой, целый день его
дома нет, куда хочет, туда и едет. Та, его другая семья,
жила на другом конце Петербурга. Нет ничего легче, чем
спрятать концы в воду. Жена и подозревать ничего не мо­
жет, так как он очень ее любит и ведет себя с нею, как
самый примерный муж. В прошлом году на Рождество он
поехал в Англию «по делам редакции»...

— В прошлом году в это время как раз родился ребе­
нок, — задумчиво сказала я, подавленная нечаянным от­
крытием.

А Муратова, которой этот разговор, очевидно, был неприятен, отошла и заговорила с другой дамой.

— Вы танцуете? — раздалось над моим ухом.
Я отказалась, мне было не до танцев.

Впервые в жизни я столкнулась с таким явлением и где же? В среде писателей, о которых мы, простые смертные, наивно думали, что раз они пишут хорошо, то и сами стоят выше нас...

Я вспомнила, как у нас мужья ездят к любовницам и незаконным семьям потихоньку. А талантливый передо­вой писатель устраивает свою жизнь вполне по-передово-му: под предлогом здорового климата английского курор-

 

393

1901 год

та переселяет туда второе семейство, и там вторая жена носит его имя, а в Петербурге - окончательно нет риска, что первая жена узнает что-нибудь.

Хороша же и та, вторая жена... На все согласилась.. Го­ворят, любовь все извиняет. Я согласна в данном случае, если у человека такая странная психология, то ему, как татарину, нужно многоженство. Это дело его совести. Но меня возмущает ложь, нравственная трусость этих двух людей, не имевших мужества открыто заявить о своем со­жительстве.

И главное — если бы его вторая жена вращалась в об­ществе неинтеллигентном, а то ведь в доме бывают пере­довые либеральные люди с самыми широкими взгляда­ми... Казалось бы, чего же перед такими скрываться? Нет, все-таки трусят. А туда же, искренне убеждены, что они просвещенные люди, и до полуночи готовы кричать о пред­рассудках и невежестве массы...

4 ноября 1901 года

Устроилась в новой квартире. Кажется, мои хозяева слав­ные старички, офицер в отставке с женой и теща, дрях­лая восьмидесятилетняя старушка. Трогательно видеть, в каком мире и согласии живут они. Хозяйке моей 64 года, но на вид нельзя даче более 45: так она свежа, а, главное, молода душой.

Я только удивляюсь, как у нас быстро старятся! Все безразлично — мужчины и женщины, и как долго они сохраняют молодость здесь! И видно, что любовь к моло­дости служит преобладающей чертой характера хозяйки. «Первое, что старится у женщины — это шея», — сооб­щила она мне деловым тоном в первый же вечер. Я с тру­дом удержалась от смеха и вежливо выслушала такое инте­ресное сведение.

Положим, она употребляет косметику: подводит бро­ви, мажет губы, пудрится. Сначала с непривычки мне ка­залось это странным, и я готова была осудить ее. Но она такая добрая и такая живая, с широкими взглядами... Я еще не верю своей удаче: да неужели же и впрямь попала к порядочным людям?

И как трудолюбива эта французская женщина! С утра она занимается хозяйством: сама прибирает комнаты, гото-

394

Елизавета Дьяконова. Дневник

вит завтрак. Потом одевается, причесывается и, видя изящ­ную парижанку, трудно верить, что какой-нибудь час тому назад она в капоте с засученными рукавами прибирала комнаты, мыла посуду, словом, была и горничной, и ку­харкой. При всем этом она наблюдательна, остроумна и обладает неиссякаемым источником молодости души. При­ходится сознаться, что в среднем мы, русские женщины, такими достоинствами не обладаем.

У нас одно из двух: если интеллигентная женщина, и тогда почти не занимается хозяйством, или же мать се­мейства, хозяйка, опустившаяся, преждевременно соста­рившаяся, небрежно одетая и причесанная, вечно на кух­не, вечно сердитая и в хлопотах. Мы не умеем держаться золотой середины. При дешевизне прислуги, если только в нас преобладает интеллигентная жилка, тотчас же сва­ливаем на нее всю работу, и идем заседать в разные обще­ства, говорить и слушать хорошие слова.

Жаль, что женщины всей латинской расы, за исклю­чением энергических румынок, подавлены клерикализ­мом и Наполеоновым кодексом. Не будь этих двух пре­пятствий — они пошли бы вперед...

Наши русские женщины справедливо могут считать себя передовыми, но чтобы не останавливаться на пути само­совершенствования, надо признать, что, в среднем, мы далеко не так трудолюбивы, остроумны и изящны, как француженки. И чем объяснить, что у нас так быстро все стареются? Должно быть, климат такой...

Кажется, и я понравилась старикам. Моя любезность, мой внешний вид, безукоризненно изящный туалет, мод­ная прическа, быстрая и легкая походка очаровали мадам Тесье, и она не перестает говорить мне комплименты.

— Какой у вас чудный цвет лица! И как вы хорошо
одеваетесь, с каким вкусом... Точно парижанка, право! —
говорила она, глядя на мои платья, когда я разбиралась в
своих вещах.

Я уверила ее, что не трачу много денег на платья, что привезла из России кое-какие старые вещи и только пере­делала их здесь.

Мадам Тесье с видом знатока качала головой:

— Во всяком случае вы отлично справляетесь со своим
туалетом. А вот я так ленива стала. В прошлом году купила

 

395

1901 год

пеньюар, — и она притащила светло-голубой пеньюар с белой вставкой.

Мне надо было сделать над собой усилие, чтобы не рассмеяться, но бесконечное добродушие, с каким мадам Тесье рассказывала о своем пеньюаре, уничтожило в кор­не всякую насмешку... Ну, что же, ведь она действительно выглядит моложе своих лет, отчего же бы и не носить ей голубых капотов?..

Я иногда сама на себя досадую, зачем так скоро усвои­ла эту французскую внешнюю любезность. То ли дело ан­гличане: те всюду возят с собой свои привычки, не под­чиняясь ничьим обычаям. А мы — наоборот: ничего, ка­жется, кроме чаю, да и то без самовара, с собой не при­возим. С удивительной легкостью и быстротой схватываем чуждое произношение, с готовностью подчиняемся чуж­дым обычаям.

Пресловутая славянская гибкость натуры! Не в этом ли причина нашей слабости, что мы недостаточно тверды сами в себе?

5 ноября 1901 года

Все смотрю на склянку — много ли осталось, скоро ли можно будет написать ему.

7 ноября 1901 года Сегодня ровно две недели, как я видела его... И увижу

опять. О, какое это чудное время, между двумя днями,

когда живешь воспоминаниями о прошедшем и надеждой

на будущее!

Я не думаю о том, что будет дальше. Я закрываю глаза

на будущее, оно слишком страшно, чтобы думать о нем... Мне так хорошо теперь... Я — здесь, вблизи от него и

скоро увижу его...

9 ноября 1901 года

Вчера пригласила мадам Тесье пить чай. Она пришла в восторг от русского чая, и мы дружески беседовали целых два часа.

Она рассказала о соседях, но не о всех, а только о вы­дающиеся — их ведь так много, что и знать трудно.

Елизавета Дьяконова. Дневник Напротив нас, оказалось, живет французская женщи­на адвокат Жанна Шовен, под ней в прошлом году жила поманистка Марсель Финери, а внизу, в нашем доме - оаз под нами - тоже писательница - Кларанс. И ма­ ее лично и бывает у нее

 оаз под на дам Тесье знает ее лично и бывает у нее

— Это преинтересная особа. У нее вторники, собира­
ются артисты, писатели. Я, конечно, стара для этого об­
щества и воспитана была иначе, но все-таки люблю иног-
ла сойти к ней. Там так весело, и мне приятно смотреть на
эту молодежь. И сама Кларанс очень милая девушка. Ко­
нечно эта среда артистов и писателей очень свободная,
но не мое дело, как она живет, я знаю только, что это
очень симпатичная молодая особа.

Мадам Тесье, при ее возрасте и воспитании, уже не раз приятно удивляла меня широкими терпимыми взгля­дами, хотя бы самому передовому интеллигенту впору.

— И у ней бывает ваш соотечественник скульптор Кар-
зи Карей... какие трудные эти русские имена... Вот вспом­
нила — Карсинский. Я рассказала, что сдала комнату рус­
ской студентке, и он тотчас же спросил: «Красивая она?»

— Он мог бы и не спрашивать, — заметила я, задетая
бесцеремонным тоном этого вопроса за глаза.

Но для мадам Тесье как для француженки вопрос этот был вполне естествен.

— Отчего же не спросить? Я ответила: «Она очень, очень
изящна, эта ваша соотечественница». Ему очень интерес­
но познакомиться. И Кларанс тоже говорила: «Вы ее при­
ведите ко мне». Если хотите, я познакомлю вас с ней. Вам
будет интересно.

Я с удовольствием согласилась и спросила, что пишет эта Кларанс, какие романы?

—    Знаете ли, я нахожу их немного слишком... вольны­
ми... для женщины... Есть у меня один ее том, если хотите,
я дам вам прочесть, только...

И мадам Тесье запнулась. Я рассмеялась и стала уве­рять, что она все-таки с предрассудками, что нравствен­ность должна быть одна для обоих полов, и отчего же жен­щине и не написать более или мене вольного романа, ког­да мужчины на практике проделывают ежедневно то же.

Но мадам Тесье на этот раз стояла на своем:

— Вы не читали, вот сначала прочтите.

 

397

1901 год

И она принесла мне небольшой том «Жуткая страсть». О, какое забористое заглавие! Посмотрим, что это за роман!

10 ноября 1901 года
Сегодня написала ему письмо... Если бы он мог между

этими сухими краткими строчками увидеть всю бездну стра­дания моего сердца, все мое горе, все мое отчаяние...

11 ноября 1901 года

Пробежала роман Кларанс. Действительно, права ма­дам Тесье. С той только разницей, что писать такие рома­ны одинаково «чересчур» и для женщины, и для мужчины. Это был такой откровенно сладострастный роман, какого я никогда еще не читывала. Тут были и «гибкие тела», и «шелковистые ткани», и «надушенные юбки», и «оргия ночи»... Смелая и откровенная фантазия, но без таланта Золя...

12 ноября 1901 года
Мадам Тесье после завтрака предупредила меня, что

сегодня в пять часов мы сойдем вниз к Кларанс. Это зна­чило — одеться.

В пять часов я вошла в столовую — и ахнула. Мадам Тесье была великолепна: черное атласное платье с бархат­ным воланом и тюлевой вставкой, черная шляпа с белы­ми розами. Подвитая, напудренная, с ярко-розовыми гу­бами — она казалась совсем свежей сорокапятилетней жен­щиной... Я рассыпалась в комплиментах, и скорее докон­чила свой туалет, стараясь не ударить лицом в грязь рядом с такой великолепной дамой.

Внутренне вся эта церемония очень забавляла меня: я надевала нарядный корсаж, меховую пелерину и большую черную шляпу с длинным пером... для того, чтобы сойти с лестницы и позвонить внизу.

Это было смешно и весело.

Мы сошли с торжественной медлительностью: полно­та мадам Тесье, несмотря на корсет, мешает свободе ее движений, и она не может ходить быстро.

Мы позвонили. Отворилась дверь, и в полумраке прихо­жей мелькнуло бледное красивое молодое лицо, и малень­кая тонкая фигурка, хромая, отошла, чтобы дать нам войти.

398

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

399

 

— А, это вы, мадам Тесье? И со своей новой жилицей?
Очень, очень рада, — быстро сказала она, протягивая ру­
ку. — Проходите, пожалуйста, в гостиную...

И она, затворив входную дверь, отдернула портьеру.

В небольшой уютной комнате ярко горел камин и кру­гом на стульях сидело несколько мужчин и одна уже не­молодая дама.

— Дорогая мадемуазель Кларанс, позвольте предста­
вить вам мадемуазель Дьяконову, — представила меня хо­
зяйка.

Я раскланялась по всем правилам здешних обычаев пер­вого знакомства: сдержанно и церемонно, не протягивая руки, слегка наклоняясь вперед.

— Очень, очень рада познакомиться. Я уже слышала о
вас. Господа, позвольте вам представить мадемуазель Ла-
кову, — тут же переврала Кларанс мою фамилию.

Присутствующие так же церемонно раскланялись. Я села рядом с мадам Тесье, которая торжественно поместилась в широком кресле и с любопытством осмотрелась.

Кларанс была действительно очень интересная особа, начиная с внешности. Короткие черные завитые волосы обрамляли ее бледное лицо с правильными чертами и бле­стящими темными глазами. Черные, как бархат, брови от­теняли белый лоб. Ее хрупкая тонкая фигурка, несмотря на физический недостаток, отличалась необычайной под­вижностью. Черное платье безукоризненной простоты и изящества сидело на ней ловко, и вся она казалась какой-то оригинальной живой картиной, откуда-то зашедшей в эту гостиную.

Разговор, на минуту прерванный нашим приходом, во­зобновился. Ловко усевшись на ручку кресла, Кларанс рас­сказывала о чем-то страшно быстро и громко смеясь. Один из гостей, молодой человек с длинной белокурой бородой и ленивыми голубыми глазами, вставил замечание, кото­рого я не поняла. Все рассмеялись и Кларанс громче всех.

— Перестаньте, будет, Дериссе! Хоть бы постыдились
перед русской барышней... Мадемуазель Лакова, я должна
вас предупредить, не судите, видя нас, о парижском об­
ществе... Вы попали в самую свободную среду... Мы здесь
почти все художники, артисты, литераторы. Мы не боге-

ма, но все-таки свободная артистическая среда, где вся­кий говорит, что хочет...

— Еще бы, мы же друзья!

И из угла поднялась грузная русская фигура и неуклю­же, размашисто охватила сильной рукой тонкую талию хозяйки.

— Убирайтесь, русский медведь! Хоть для первого раза
постыдились бы перед соотечественницей! — крикнула на
него Кларанс, вырываясь и ударяя его по руке.

— Ну, ничего, это я так, немножко, — ни мало не
смущаясь отвечал «русский медведь», и подошел ко мне.

— Очень рад познакомиться с вами... Я — скульптор
Карсинский, — отрекомендовался он, протягивая руку и
широко добродушно улыбаясь.

И я улыбнулась, глядя на этого человека. Прозвище, данное Кларанс, подходило к нему как нельзя более. Его высокая мощная фигура, широкое лицо, пышная борода, волосы, небрежно откинутые назад с низкого лба, ничто в нем не гармонировало с этим изящным парижским са­лоном, и весь он, большой, сильный, грубоватый, каза­лось, попал сюда, как редкость, как кукла самоеда в жен­ский будуар...

— Это, месье Карсинский, и есть ваша соотечествен­
ница, — любезно обратилась к нему моя мадам Тесье.

— Вы давно приехали?

— Второй учебный год в Париже.

— А-а... Я так здесь живу уже четырнадцать лет... Но
Россию люблю и не забываю... О памятнике Белинскому,
быть может, слышали? Я его автор...

— Как же, как же, слыхала, — сказала я, обрадован­
ная такой встречей. — Вы и есть автор проекта?

— Да, я. Если хотите, дам вам фотографию с бюста
Белинского, рисунок «Апофеоз Белинского...» Я знаком с
его дочерью и внуками, они были в моей мастерской, когда
приезжали делегаты из Пензы...

— Очень вам благодарна... — радовалась я такой счаст­
ливой случайности. Шутка ли, читала об этом в газетах, а
тут вдруг судьба сводила с самим автором памятника...

— Мадемуазель, вот видите у камина даму? Это мадам
Карсоль, пишет сентиментальные романы, нравственные

400

_Гг „п^пшЕьяконова. Дневник

< нш _____________________ _____

и очень хорошие... Я очень люблю ее жанр, - прошептала мадам Тесье, наклоняясь ко мне.

Я с любопытством посмотрела на автора нравственных романов Это была уже немолодая женщина без признака французской грации и кокетства, как наши провинциаль­ные дамы, одетая в простую черную юбку и скромный шелковый немодный корсаж. Гладкая прическа и ни следа косметики на еще свежем красивом лице. Она задумчиво просматривала газету, сидя у камина и не обращая ника­кого внимания на окружающих.

Двое молодых людей — блондин с длинной бородой маленького роста и брюнет с живыми глазами и черными бровями полукругом, что придавало в высшей степени комическое выражение его молодому лицу, смеясь, о чем-то спорили с Кларанс.

Мадам Тесье сидела важно и неподвижно, не говоря почти ни слова, и с удовольствием смотря на молодежь. Анри, художник, очевидно, сказал что-то особенно смешное, Кларанс, хохоча во все горло, опрокинулась в

кресло...

— Ох, ох, ох... — задыхалась она от смеха. Скульптор

расхохотался тоже, мадам Тесье улыбалась.

Я ничего не понимала, и во все глаза смотрела на них: говорили по-французски, но совершенно новые непонят­ные слова.

— Вы не смущайтесь, мадемуазель, — сказала Кларанс,
стараясь перестать смеяться. — Вы часто услышите здесь
такие слова, которых не поймете. Это — арго. Так как здесь
народ вольный: артисты, художники, то мы не стесняем­
ся в выражениях. Я очень дурно воспитана.

— Хватит, Кларанс! — перебил ее художник.

— Молчать! Дайте мне предупредить русскую. Она мо­
жет не весть что о нас подумать. Что мы — чудовища, а на
самом деле, право, вовсе не злые люди. Мы любим пошу­
тить и посмеяться без стеснений, это верно, но ведь это
же не грех. Мы, мало того, что друзья, мы и земляки,
почти все из Тулузы.

— Мы бедные артисты, чающие славы и утешения! — сказал молодой художник, вскакивая со стула и опускаясь предо мной на колени, приложил руку к сердцу и меч­тательно закатил глаза кверху.

 

401

1901 год

Эта выходка была так неожиданна, выражение его лица так комично, что все присутствующие рассмеялись.

— Смотрите, это он вам в любви признается... Скоро
же, скоро же, Анри! — крикнула Кларанс.

— Я из страны снегов и льда... Они тают не так-то быс­
тро, — ответила я улыбаясь.

— Под солнцем юга растает лед севера! — с комичес­
ким пафосом воскликнул художник.

Я опустила глаза, придумывая, что бы ответить, как вдруг он вскочил и повелительно протянул руку:

— Сидите так... Смотрите Кларанс, смотрите все, как
хороша мадемуазель в этой позе...

Я почувствовала на себе несколько пар любопытных глаз и невольно покраснела.

— Ах, как хорошо! Какая вы чудная модель! Что у вас
за цвет лица — настоящий, розовый, живой, не искусст­
венный, как у парижанок...

— Да, с моей соотечественницей можно сделать пре­
красные вещи, не шутя. Вы должны быть хорошо сложе­
ны, — серьезно сказал скульптор, внимательно смотря на

меня.

Я не знала, что отвечать... Я чувствовала, что здесь надо выйти из рамок общепринятого буржуазного понятия о приличии и, так сказать, суметь воспринять эту новую ат­мосферу.

И в то же время мое артистическое чувство было польщено. У меня совсем нет женского самолюбия, но есть любовь к искусству, к прекрасному и понимание его. И мне приятно было слышать, что я своей внешностью могу возбудить художественный восторг, дать идею...

Мадам Тесье взглянула на часы и поднялась. Ей пора было идти приготовлять обед своему Шарлю. Я встала тоже. Кларанс ласково простилась с нами, прося не забывать ее

вторников.

- Ну что, понравилось вам? - спросила мадам Тесье, поднимаясь по лестнице... Они держат себя немного воль­но, но в общем милые люди.

И я искренно ответила, что весьма благодарна за такое знакомство, и что это все действительно милые люди...

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

 

14 ноября 1901 года Сегодня утром получила от него визитную карточку. А

его почерком внизу написано: «Буду в Бусико к четырем

часам. Приходите, если сможете».

«Если сможете»! — да будь у меня хоть тысяча дел, все

брошу и пойду!

Сегодня начало лекций на нашем факультете. Когда я появилась в аудитории в парижском зимнем костюме, не то что в прошлом году — в черной шляпе и нескладной русской жакетке — студенты устроили овацию. Я несколь­ко растерялась от такого выражения симпатии. Положим, я одна на своем факультете и это не мало занимало их...

Потом поехала, в Бусико. Горничная отворила дверь.

— Месье Ленселе просит извинить его. Он должен был
ехать к больному. Он назначит вам другой день.

Я ушла, сердце мучительно сжалось. Ну, что ж? Значит нельзя было остаться. Но если бы он все-таки захотел ос­таться... Ведь мне он нужен не меньше, чем тому больному.

16 ноября 1901 года

И опять, по-прежнему, жду письма... Напрасно буду ждать! Но нет, ведь он же сказал горничной, что назначит другой день.

Сегодня, по окончании лекции, Бертье, по обыкнове­нию, вышел со мной в коридор. Бедный мальчик не отхо­дит от меня ни на шаг. К нему подошел высокий строй­ный красивый брюнет, очень хорошо одетый.

— Позвольте вам представить моего товарища Дане, —
сказал Бертье.

Брюнет почтительно поклонился.

— Впрочем, он не столько студент, сколько художник.

— Ну, просто любитель. Вы ему не верьте. Он и впрямь
расскажет так, что можно подумать, будто я настоящий
художник, — перебил его Дане.

 

— Вы много рисуете? — спросила я.

— Да. Во всяком случае, это интересует меня гораздо
больше, чем юридические науки. Особенно теперь работы
много: с одним художником рисуем ложу в госпитале Брока
для бала интернов.

Я насторожилась.

— Это еще что такое — бал интернов?

— А это очень интересно. Видите ли, интерны дают бал
в зале Бюлье. И вот некоторые госпитали делают ложи и
устраивают процессии. Мы выбрали текст из Тита Ливия:
богатый помещик дает праздник в честь освобождения сво­
его любимого раба. После празднества он отправился в храм
Юпитера и теперь возвращается к себе домой, окружен­
ный друзьями. Вот мы и рисуем вид Помпеи у подошвы
Везувия, наша ложа должна быть римская. И оденемся все
в античные костюмы.

— О, так это должно быть очень интересно! — восклик­
нула я.

 

— Да, будет весело, — улыбаясь, отвечал Дане.
Значит, он будет на этом балу, я могу увидеть его.

— А мне можно попасть на этот бал? — робко спросила я.
Дане рассмеялся, и на детском лице Бертье отразился

явный ужас.

— О, нет, нельзя... Это бал веселый и... очень свобод­
ный. Жаль отказать, но, право, это не для вас. До свида­
ния, спешу. Работы много.

Он пожал нам руки и скрылся в толпе.

— Надеюсь, вы спрашивали Дане о бале интернов не
серьезно? Ведь вам же нельзя туда идти... — сказал Бертье,
тревожно заглядывая мне в лицо.

— Конечно, конечно, нет... Я пошутила. А вы сами туда
не пойдете?

Детское лицо Бертье приняло совсем испуганное выра­жение:

— Я-то? Да как это можно?! Меня родители не пустят.
Дане живет самостоятельно. У него нет отца, он очень бо­
гат, что хочет, то и делает. А я не могу, у меня родители
очень строгие.

Я успокоила бедного мальчика, но уже решила, что буду на этом балу. Если я не могу видеть его нигде, неуже­ли потеряю такой случай?

18 ноября 1901 года

Поздно встала сегодня: накануне у Кларанс был вечер.

Она прислала мне с утра записку. И мадам Тесье, пока

я одевалась, заботливо следила, все ли хорошо. Когда я

Елизавета Дьяконова. Дневник

сошла вниз, небольшая гостиная была уже полна. Моло­дые люди — пианист, скрипач и виоло