Дневник русской женщины

Елизавета Дьяконова. Дневник

— Я люблю вас!

— Но я серьезно любить вас не могу... Слишком много

для этого причин...

— Я ваш паж... Керубино. Будьте моей крестной, знае­
те, как в «Свадьбе Фигаро»... — шептал Бертье.

' _ Андре, мы делаем глупости.

— Позвольте мне любить вас и любите меня немножко.
Мы уж и так друзья, - настаивал Андре.

И я позволила быть ему моим пажом.

30 ноября 1901 года

Я сидела с книгой, но не читала. Мысли были далеко, на будущем балу интернов. Звонок, и ко мне в дверь по­стучали.

— Войдите.

Вошла Полина Декурсель. Я познакомилась с ней в про­шлом году в Сорбонне. Робкая и застенчивая, эта худень­кая брюнетка с лицом испанки блуждала по коридорам, не смея спросить студентов, где секретариат. Я показала дорогу, проводила до дверей.

Студентки-француженки в Сорбонне — явление ред­кое, поэтому я заинтересовалась, на какой факультет она поступает и что скажут ей в секретариате. Подождала у дверей. Она вышла расстроенная, чуть ли не плача. Даже вольнослушательницей не принимают! У бедняжки, полу­чившей воспитание в монастыре, не было аттестата.

Мы разговорились, и она рассказала мне всю свою ис­торию — о смерти отца, умершего после того, как он по­терял все свое состояние, о том, как они с матерью оста­лись одни, без средств, среди большой американской род­ни, которая ничем не хотела помочь. Жажда учиться при недостатке средств заставила ее поступить на курсы, где ее литературное дарование было замечено преподавателя­ми. Ей советовали учиться дальше, но Сорбонна требовала диплома.

Я стала убеждать ее готовиться прямо на аттестат зре­лости и поступить действительной студенткой. Она слуша­ла и, видимо, колебалась. Потом, как-то случайно, вес­ной, она встретила меня на улице, сообщив, что решила готовиться на аттестат зрелости. Мы обменялись адресами и потеряли друг друга из виду.

 

419

1901 год

А теперь она пришла ко мне расстроенная. Мадемуазель Наге, содержательница курсов для подготовки на аттестат зрелости, не соглашается сбавить ни гроша из 50 франков месячной платы, а она могла платить только 20. За осталь­ные 30 она должна была давать несколько раз в неделю уроки в школе для детей, которую содержала все та же мадемуазель Наге. Слабое здоровье не позволяло ей делать два дела зараз, мадемуазель Наге беспощадно упрекала за дурные успехи и не уступала ни гроша из назначенных условий. И вот она в отчаянии шла ко мне, иностранной студентке, за советом.

Я возмутилась. В Москве на курсах латинского языка Шамониной чуть не половина слушательниц обучается с пониженной платой, а здесь мадемуазель Наге, феминис­тка, член Лиги прав женщины, отказывалась помочь бед­ной способной девушке. Что стоило ей принять ее одну даже и совсем бесплатно в число учениц?!

— Вы только узнайте, на каких курсах подготовлялась
Шолль, та самая, что поступила нынче на первый курс
юридического факультета, быть может, там дешевле пла­
та... — спрашивала девушка.

— Бедное дитя! Я знаю Шолль, она дочь богатых роди­
телей и брала частные уроки.

На худеньком личике Полины Декурсель отразилось полное отчаяние, очевидно, теперь у нее исчезла после­дняя надежда. И она, безнадежно махнув рукою, подня­лась с места.

— Постойте! Неужели же я вам дам так уйти? Надо же
что-нибудь придумать... Я обращусь к своим товарищам,
авось, они что-нибудь сделают. Я сама никого в Париже
не знаю, но попробуем, вы не отчаивайтесь!

И я добилась того, что черные глаза засветились радо­стью и надеждой, тоненькие ручки крепко сжали мои... И она ушла успокоенная.

А я послала телеграммы Бертье и Шолль, прося их прий­ти ко мне завтра по спешному делу.

1 декабря 1901 года

Визиты у французов делаются в послеобеденное время. Шолль не заставила себя долго ждать, хотя и живет дале-

14 »

Елизавета Дьяконова. Дневник

Г77трй~часа маленькая грациозная элегантная, как

„_а ппоохнула в мою комнату.

^П™! А а здравствуйте, моя дорогая! В чем дело? Очень, очень рада быть вам полезной, - щебетала она, оправляя перёд зеркалом шляпу, прическу, вуаль.

Я рассказала ей историю Декурсель, в полном убежде­нии что она, дочь секретаря Лиги прав женщины, воспи­танная в самых передовых убеждениях, примет участие в судьбе девушки и что-нибудь сделает. Она внимательно выслушала и пожала плечами.

- Что ж вы хотите, моя милая? Мадемуазель Наге впол­
не права.

Я не верила своим ушам.

- Да как вам не стыдно так рассуждать? Ведь вы же
сами учитесь? Как же у вас нет сочувствия к положению
несчастной девушки?

- О, дорогая, в данном случае о сочувствии и речи
быть не может. Есть у нее деньги - пусть учится, нет де­
нег — пусть делает что-нибудь другое.

- Но ведь это не посредственность какая-нибудь, у нее
несомненное литературное дарование. Быть может, из нее
выйдет писательница, журналистка...

 

— А она хорошенькая?

— Что за вопрос?!

— Если эта ваша протеже вздумает потом заниматься
журналистикой, для этого прежде всего надо иметь вне­
шность, уметь нравиться мужчинам — членам редакции,
а, главное, редактору. И вообще — не быть... очень добро­
детельной. Та же сцена. Только при этих условиях она мо­
жет добиться успеха. А то ее затрут, не дадут ходу. Теперь
такая масса женщин-журналисток...

Я извинилась, что напрасно побеспокоила ее.

— Ничего, ничего, — любезно щебетала Шолль. —
очень рада повидаться с вами. Кстати, мама просила пере­
дать вам приглашение, у нас второй четверг каждого ме­
сяца собираются некоторые феминистки. Впрочем, я ва
об этом напомню, напишу.

И она, поболтав еще четверть часа о лекциях и погод , уехала домой.

Потом пришли Андре с одним из товарищей ром, которого я немного знаю. Из пансиона, куда

 

421

1901 год

обедать, тоже пришел студент — серьезный и вдумчивый юноша, который сразу вызвался давать Полине бесплат­ные уроки по математике. Деметр и Андре тоже обещали сделать со своей стороны все возможное.

Я немного успокоилась.

Вечером, за обедом, болтая по-русски с Муратовыми, я рассказала о салоне Кларанс, о том, как там весело и какая свободная среда. Я думала, Муратову, как литерато­ру, интересно будет узнать. Но вдруг холодное замечание его жены: «Так вас это интересует?» обдало меня, как хо­лодной водой. Я почувствовала, что сделала непоправи­мую глупость, болтая так откровенно с этими передовы­ми людьми.

Муратова не сказала больше ни слова. Сконфуженная, я хотела переменить разговор, спросила ее, довольна ли она портнихой. Она отвечала односложно.

2 декабря 1901 года

У меня нет ни самолюбия, ни тщеславия. Я не често­любива, но теперь, кажется, все бы отдала, чтобы иметь талант и сказать, как поэт:

........................... и ты, мой ангел, ты

Со мною не умрешь: моя любовь Тебя отдаст бессмертной жизни вновь. С моим названьем станут повторять Твое: на что им мертвых разлучать?

Я сознаю, что во мне что-то есть... Не могу выразить это словами, но, быть может, при других условиях, из меня вышло бы что-нибудь... А теперь — не выйдет ничего...

О, если бы он любил меня! Хотя бы один час, миг один.

Для меня началась бы новая лучшая жизнь. Он совер­шил бы чудо: дал человеку новую жизнь.

3 декабря 1901 года

Сегодня в гостиной Кларанс было серьезнее обыкно­венного. Анри рассказывал о смерти молодого художника Монье. Я только что прочла его некролог.

Очевидно, он был один из постоянных посетителей Кларанс и имел много друзей в ее салоне.

Елизавета Дьяконова. Дневник

Каждому вновь прибывающему Кларанс с серьезным лицом сообщала печальную новость, и разговор возвра­щался снова к этой смерти.

И мне легко было узнать, что это был красивый моло­дой человек, умер двадцати шести лет от чахотки, до ко­торой сам себя довел беспрерывным трудом и неумерен­ными наслаждениями жизни.

Странно было видеть серьезную Кларанс: я так при­выкла, что она вечно смеется, мне так и казалось, что она не выдержит и вот-вот разразится громким смехом. Но она оставалась серьезной.

— Я ему говорила в июле: «Что вы из себя делаете?
Или хотите умереть?» И знаете, что ответил? «Не ваше

дело».

— А, здравствуй, Леснер, как Медный Цветок? — об­
ратилась она к вошедшему молодому человеку, которого
я еще у нее не встречала.

Тот сначала раскланялся со всеми, потом сел у камина

и ответил:

— Она очень убита... Ведь, в сущности, она сама нема­
ло виновата в его смерти. Чем бы стараться удержать его от
такой безумной жизни, она его еще больше увлекала. Да,
можно сказать, что она убила своего жениха.

— Кто это Медный Цветок? — тихо спросила я Кла­
ранс.

— Это одна из моих приятельниц. Она была невестой
месье, который умер.

Вновь пришедший господин рассказывал о пережитых тяжелых впечатлениях, когда пришлось убирать опустев­шую мастерскую художника, его картины, наброски...

— Так и казалось — вот-вот он войдет... Ох, как грустно
сознавать, что его уже нет, он мог бы жить...

— Он делал, точно нарочно. Ведь знал, что никакой
организм не выдержит такой безумной жизни: спал по три
часа в сутки, — неодобрительно отозвалась Кларанс.

— Значит, вы против такой жизни?

— Конечно, конечно! Она дана нам не для того, чтобы
мы безумно швырялись ею. Я и против самоубийства. Это
тоже грех, мы не должны уходить самовольно из этого
мира, так как искупаем в нем свои грехи.

 

423

1901 год

— А кстати, Кларанс, погадай-ка мне на картах, —
попросил один из гостей, шатен небольшого роста с уз­
кими карими глазами, лениво поднимаясь с места.

— Пойдемте в спальню, — охотно согласилась Кларанс
и, обращаясь к гостям, прибавила: — Извините, я вас
оставлю: уединимся на консультацию.

Я с недоумением смотрела им вслед.

— Что это она, серьезно?!

— Вполне серьезно, — подтвердил Анри. — Кларанс
прекрасно гадает... Удивительно верно. Разве вы не слыха­
ли про ее таланты? Она и хиромантией занимается и фи-
зиономистка замечательная.

— Ах, да, мне что-то говорила про нее мадам Тесье, —
припомнила я. — Но, по-моему, все это вздор, фантазия.

— Как фантазия?! Послушайте, Дериссе, вот мадемуа­
зель Дьяконова не верит в то, что по линиям руки можно
узнать человека, — заметил Анри.

— Конечно можно, — лениво протянул Дериссе, ком­
фортабельно развалившись в кресле и следя глазами за ко­
кетливой мадам Монпе, которая сидела напротив.

— А, по-моему, это вздор. Вон мне как-то раз, помню,
одна барышня посмотрела руку и сказала, что у меня нео­
быкновенные линии, и она не настолько знает, чтобы про­
честь их, — сказала я.

— Ну, покажите... Действительно, у вас очень стран­
ные линии. Смотрите, господа, не так как у всех.

Все показывали свои, сравнивали и, однако, у меня линии были не такие, как у большинства.

— В самом деле? — Вмешался в разговор небольшого
роста брюнет в штатском, но с военной выправкой, с
добродушной круглой физиономией.

У Кларанс каждый раз видишь новые лица. У нее быва­ет масса народу, и этот господин, очевидно, был введен к ней одним из ее друзей.

— Вот вы не верите, мадемуазель, — так же лениво
говорил мне Дериссе, — а доказательства будут налицо.
Этот молодой человек здесь в первый раз. Кларанс его со­
всем не знает, а я — очень хорошо. И вы увидите, как она
его сейчас узнает.

Я с трудом удерживалась от смеха, но Дериссе и его друг были серьезны, и когда Кларанс показалась на поро-

Елизавета Дьяконова. Дневник

ге гостиной, Дериссе схватил ее, как маленького ребенка

и посадил в кресло.

— Теперь мы собираемся вас эксплуатировать!

Кларанс смеялась.

— Хорошо, хорошо, подойдите сюда, молодой чело­
век. Дайте вашу руку.

Она взяла его руку в свои, подержала с минуту, потом посмотрела на линии, коснулась пальцем его затылка и

начала:

— Вы родились от молодых родителей. Характер у вас

положительный, но есть известная доля сентиментально­сти. Иногда, под влиянием гнева, вы способны на жесто­кость.

На лице молодого человека выразилось удивление.

— Верно, верно!

— У вас прекрасное здоровье. Вы любите женщин... О,
как любите! Ваша молодость прошла в борьбе, в тяжелых
испытаниях. Но вас ожидает спокойная счастливая старость.

Лицо молодого человека прояснилось.

— Вот это хорошо! Действительно, я провел ужасную

молодость.

— Вы упрямы, но в общем — очень добродушный че­
ловек. Вот все, что я вижу... Но можно сказать гораздо боль­
ше, я мало знаю.

И Кларанс вскочила с места.

Дериссе с торжеством смотрел на меня.

— Что? Я знаю его, как самого себя — все верно. Убе­
дились теперь? Посмотрите на нее и скажите что-нибудь о
ней, Кларанс, — не унимался Дериссе.

Кларанс очутилась на ручке моего кресла.

— Вы с характером. Но вами можно управлять. Кротос­
тью, — сказала она, глядя на меня.

Я не могла сдержать удивления проницательностью, с какой Кларанс схватила самую основную черту моей на­туры.

— У вас аналитический ум... О, вы все, все анализиру­
ете, — разбирала меня Кларанс.

— Правда, — подтвердила я.

— Вы нисколько не чувственны, ничуть... И если полю­
бите кого-нибудь, то главным образом со стороны нрав­
ственной или умственной.

 

425

1901 год

«Как хорошо, что по лицу нельзя, угадать, кого я люб­лю», — подумала я.

— Вы мечтаете об отдаленном путешествии.

— Но как это вы узнали?! Действительно, я очень ин­
тересуюсь Новой Зеландией, так как там женщины имеют
политические права, мне хотелось бы съездить туда...

— Я вижу. А вот теперь вы поверили, что можно узна­
вать людей по лицам, по линиям руки? Дайте-ка вашу руку.

Но я вспомнила, что линии моей руки не похожи на линии других людей, и какой-то смутный страх перед воз­можностью узнать что-нибудь страшное вдруг охватил меня.

— Нет, нет, не покажу!

— Да ведь вы же не верите! Полноте, дайте! — настаи­
вала Кларанс.

— Не дам. У меня, говорят, линии особенные...

— Так я вам ничего не скажу, сама только посмотрю.
И она взяла мои руки. А я смотрела на нее и в душу

забирался какой-то тайный страх перед этой странной жен­щиной, которой, казалось, было открыто все существо человеческое.

Я ушла к себе гораздо ранее обыкновенного.

5 декабря 1901 года

Дане давно собирался ко мне прийти. Встречаясь на лекциях, спрашивал, когда можно застать меня дома. Но все не шел.

Сегодня я вымыла волосы и сушила их, распустив по плечам. Мягкие, длинные, они покрывали меня, как шел­ковистым покрывалом. Пришел Дане.

— Здравствуйте, мадемуазель...

И он запнулся, с восторгом глядя на меня.

— Какие волосы! Боже, какие волосы! Я никак не по­
дозревал... Вот так красота...

Он забыл и раздеться и, стоя посредине комнаты в паль­то и шляпе, любовался мною.

«Он в моих руках», — подумала я и, не говоря ни сло­ва, быстро подошла к трюмо, вынула большую черную фетровую шляпу с широкими полями, надела и медленно повернулась к нему. Я знаю, это так ко мне идет, что его артистическое чутье не должно было устоять.

426

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

427

 

Дане действительно терял голову.

— Как вы хороши!.. Картина! Если вас одеть в пеплум,
и так, с распущенными волосами... А я буду одет римля­
нином... Да ведь это чудно хорошо будет! Произвели бы
такой эффект! Слушайте, мы поедем вместе на бал интер­
нов, я сегодня же нарисую для вас костюм, а дома у нас
его сошьют.

Я нарочно молчала.

— Хотите? Я готов сделать для вас все, все, только бы
вы позволили видеть себя такой... Что за волосы! Я никог­
да таких не видывал... Что же вы молчите? Так едем вместе
на бал, да? Ведь это такое интересное зрелище в самом

деле!

— По-е-дем... — с расстановкой проговорила я, и, мед­
ленно, подняв глаза, окинула его взглядом, в котором он
мог прочесть, что хотел.

Он с жаром поцеловал мою руку.

— Теперь давайте чай пить, русский чай, с лимоном.
Вы никогда еще не пили? Так вот, попробуйте...

И, сняв шляпу, я занялась хозяйством. Вся душа моя так радовалась... Я увижу его на балу интернов! Я увижу его!

И я кокетничала с Дане, позволяла ему целовать мои волосы. Ведь только через него я и могла попасть на этот бал. И чем больше он увлекался мной, тем вернее было то, что он сделает все, этого только мне и было нужно.

7 декабря 1901 года

Вчера достала для Декурсель письмо к редактору газе­ты «Разум». Та пошла, но редактор, ничего для нее сделать не мог, дал ей тоже два-три адреса. Она везде была, все сочувствуют, и все ничего не могут сделать, всем некогда. Я уже совсем было пришла в отчаяние, и даже приход Дане с рисунками костюма и образчиками фланели не мог обрадовать меня.

Звонок... Я расслышала в прихожей голос Бертье. И, поскорее схватив со стола образчики фланели и рисунок, сунула все это в карманы Дане.

В комнату влетел сияющий Андре.

— Я устроил ваше дело! Нашел учителя! Согласен за двадцать франков в месяц давать два раза в неделю уроки

по древним языкам и поправлять французские сочинения. Это мой бывший преподаватель, превосходный педагог. Вот его адрес. Пишите поскорее....

— Да неужели правда?! Правда?! — и только присут­
ствие Дане удержало меня броситься на шею Андре, и я
ограничилась тем, что протянула ему обе руки. — Не знаю,
как вас и благодарить!

Андре видел, что он не один, и поэтому не хотел ос­таться ни на минуту.

— Я только забежал вам сказать, спешу в библиотеку.
До свидания!

Он пожал руку Дане. Я пошла проводить его в коридор.

— Для вас, для вас! — шептал он, обнимая меня. —
Паж исполнил поручение крестной... Теперь — награда...
Награда...

Я чувствовала, как в темноте коридора блестели его глаза, и, взяв его голову, поцеловала беззвучным долгим поцелуем, чтобы никто ничего не слыхал и потом поти­хоньку освободилась от его объятий...

Я заперла за ним дверь.

Дане, сидя в моей комнате, усердно рисовал детали костюма...

— Как хорошо будет! — повторял он.

А я с трудом, рассеянно слушала его соображения, ду­мая, как напишу Полине, как увижу его.

— Скоро ли бал?

— 16 декабря.

Как долго ждать! Как долго! Кажется, и не дожить до этого дня.

Я увижу его там! Найду! Глаза влюбленной женщины отыщут любимого из тысячи тысяч, узнают во всяком ко­стюме, под всякой гримировкой...

10 декабря 1901 года

Я понемногу привыкла к свободной атмосфере гости­ной Кларанс. Некоторые слова все еще остаются для меня тайной, но откровенность и смелость выражений уже не шокируют меня. Я нахожу это даже оригинальным — все говорят так, как думают, все очень искренни и никогда не возникает ни малейших недоразумений.

428

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

429

 

Мне интересно изучать эту мужскую подкладку. Кла-ранс, хохоча, по своему обыкновению, во все горло, уве­ряет меня, что они нигде себя так не держат, как у нее. И прекрасно. По крайней мере я могу изучить мужчин таки­ми, как они есть. Иначе для нас, буржуазно воспитанных девиц, это почти невозможно.

Скульптор так и вертится около меня, впрочем, это слово не идет к его неуклюжей грузной фигуре.

— Как вы хороши, как вы хороши! Вы вся создана для
искусства... С вами можно сделать хорошие вещи, — гово­
рил он сегодня по-русски, усевшись около меня.

— Перестаньте... Уверяю вас, мне надоели эти компли­
менты, — отвечала я.

— Это правда, а не комплименты. Я оцениваю вас с
художественной точки зрения. Вы никогда не носили кор­
сета?

-Нет.

— То-то и видно, что вы не изуродованы, как боль­
шинство женщин. Знаете что, позируйте мне! Я сделаю с
вас красивый бюст и статую... И вам дам, конечно... Пра­
во! Сделайте мне такое удовольствие!

— Для головы я согласна.

— А так, вся?

Я строго взглянула на него.

— Отчего нет? — нисколько не смущаясь, продолжал
Карсинский.

— Оттого что... подобное предположение...

— Вот тебе и раз! А еще считает себя передовой жен­
щиной! Вот вам и развитие! Что ж, по-вашему, нечестно,
неприлично позировать для художника? А восхищаться ста­
туями, картинами, где изображены обнаженные тела —
это не неприлично? Так ведь это срисовано же с кого-
нибудь? По-вашему, выходит, что ремесло модели как
труд — презренно? А туда же, кричать всякие громкие
фразы об уважении к труду... — неожиданно заговорил
Карсинский серьезно, искренно и убежденно, как я от
него никак не ожидала, и явное презрение зазвучало в его
голосе.

Что можно было ему возразить? Я чувствовала, что скульптор, в сущности, прав: простая честность требовала

в этом сознаться... Но общественный предрассудок был слишком силен, и я молчала.

— Что? Небось, не находитесь, что ответить... Это все
ваше воспитание виной. Вбили вам с детства понятия «это
прилично» и «это неприлично» и, несмотря на все ваше
образование и развитие, социализм и прочее такое, в сущ­
ности, вертитесь в заколдованном кругу отживших поня­
тий. Неприлично позировать голой! А почему? Да ведь са­
мый ваш отказ очень безнравственен. Вы предполагаете,
раз стоите перед мужчиной обнаженной, то не весть какая
грязь. А ведь нет чище взгляда художника на модель: мы не
смотрим на нее как на женщину, а просто как на одно из
проявлений божественной красоты природы, которое ста­
раешься воспроизвести. Оно не возбуждает в нас ничего,
кроме чистого восторга. Сколько моделей я видал на сво­
ем веку! И верьте мне: полуобнаженная женщина куда без­
нравственнее голой модели. Ведь на балах-то вы декольти­
руетесь, обнажаетесь настолько, чтобы возбудить восторг
и нехорошее любопытство мужчины. А позировать — ах,
как это можно! Фу, какое гадкое лицемерие! Какая под­
лая буржуазная мораль!

И Карсинский, грузно поднявшись с места, шумно дви­нул стулом и отошел в другой угол.

Мне стало стыдно. И я подошла к нему.

— Послушайте...
Он поднял голову.

— Ну?

— Я хочу вам сказать, что вы не должны быть так резки.
В данном случае и непривычка играет большую роль.

Он посмотрел уже более смягченным взглядом.

— Хорошо, от непривычки можно избавиться привыч­
кой... Я вас приглашал к себе в мастерскую, обещал пока­
зать бюст Белинского. Приходите, все покажу, и его мас­
ку, и письмо его дочери... Придете, а?

Я обещала.

13 декабря 1901 года

Я сказала Дане, что еду с ним на бал — с условием, чтобы никто не знал об этом.

430

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

431

 

— Не беспокойтесь, никто ничего не узнает, — обе­
щал Дане. -Я просто скажу, что вы — модистка или цве­
точница.

— А так как по моему акценту догадаются, что я инос­
транка, то скажите, что я — полька.

— Хорошо. С нами будет и мой двоюродный брат —
Шарль, с первого курса, но за него опасаться нечего, что
разболтает, это могила.

— Смотрите. Я вам верю.

Вместо ответа он поцеловал мою руку.

14 декабря 1901 года

Получила от Дане письмо, что костюм готов, и я могу примерить его. Что я примерю у него на квартире, это было условлено и раньше.

Дане живет с кузеном Шарлем на отдельной квартире, поближе к факультету. Он ждал меня в изящно убранном рабочем кабинете, который одновременно служил ему и мастерской.

На широком турецком диване, обитом красным плю­шем, лежал костюм. Туника цвета мове и пеплум — кре­мовый — все из дешевой бумажной фланели. Но этот ма­териал казался дорогим и красивым в изящных складках костюма, который был сшит так, как шьют только здесь и нигде больше.

Дане все обдумал, как настоящий артист. Купил чул­ки, сандалии, ленту на голову и камни на нее наклеил...

Я, не раздеваясь, тут же на платье надела тунику и пеплум... Очень хорошо, как раз на меня. Я сняла тунику и пеплум. Дане аккуратно сложил все и усадил меня на диване.

— Ну, теперь я покажу вам пригласительные билеты.
Надо вписать ваше имя. В Брока мне выдали дамский би­
лет, не вписывая имени, по доверию. Я сказал, что приве­
ду с собой польку-цветочницу. Но все-таки имя вписать
нужно, это формальность... Так какое же мы придумаем?

Но кортежу я буду римлянином, а вы моя вольноотпу­щенная.

тс ^Со°^{ВО напомнил}о что-то! Да, ведь в романе «Камо Фядеши.'» есть вольноотпущенница Лигия... По-француз-

ски это выходит не так красиво, а лучше — Лидия, это и по-русски так же.

— Так и впишите — Лидия.

— Да, это красивое имя, — согласился Дане.

Вторник, 17 декабря

Вчера в 8 часов вечера я одевалась в рабочем кабинете, который представлен в мое распоряжение. Дане и Шарль в спальне.

— Лидия, вы готовы? — кричит Дане.

Когда я вошла в спальню, мои товарищи уже оканчи­вали свой туалет.

Дане окинул меня быстрым взглядом, схватил каран­даш, слегка провел им по бровям, чуть-чуть тронул пу­ховкой лицо и торжествующим тоном воскликнул:

— Прекрасно! Посмотри теперь на себя! О, как ты хо­
роша, Лидия...

И я увидела в зеркале прекрасную бледную молодую женщину с темными бровями и волной белокурых волос, которые падали почти до колен. В тунике и пеплуме, кото­рый падал с плеч красивыми мягкими складками... Узень­кая ленточка с цветными камнями, надетая на лоб, при­давала лицу какое-то таинственное выражение, и глаза из-под темных бровей смотрели серьезно и важно...

Дане любовался мной с восторгом артиста. В самом деле, такая, какой я была в эту минуту, разве не была я его созданием с ног до головы? Не он разве придумал и нари­совал этот костюм, настоял на том, чтобы я распустила волосы, загримировал!

Здесь в Париже научилась я ценить и понимать вне­шность... И искренно, как ребенок, залюбовалась своим отражением. Сознание того, что я хороша, наполняло меня каким-то особенным ощущением, делало почти счастли­вой... Серьезная курсистка, суровая книжница, вся погру­женная в науку, куда она делась?

Я сама себя не узнавала: мне казалось, что какая-то другая, новая женщина проснулась во мне...

Если бы кто-нибудь год назад предсказал, какой стану я, я воскликнула бы с негодованием: «Не может быть, немыслимо!»

i

Елизавета Дьяконова. Дневник

—          

Ведь я четыре года училась в Петербурге и ни разу не полюбопытствовала пойти на костюмированный бал Ака­демии художеств.

А теперь Теперь ради него пойду не только на этот бал, но спустилась бы во все подземелья ада, если бы зна­ла что встречу его там.

И я протянула Дане обе руки:

— Спасибо, спасибо, Жорж!

Он быстро окончил свой туалет перед зеркалом. Он был очень интересен в богатом костюме римского патриция: красная тога красиво оттеняла гордую темноволосую го­лову с римским профилем, а такого же цвета плащ сво­бодно драпировался на его высокой мощной фигуре... Ка­залось, этому бретонцу нужна была блестящая, театраль­ная атмосфера, что он только и жил в ней, был действи­тельно самим собой.

А бледный худой маленький Шарль рядом с ним казал­ся еще незаметнее в своей голубой тоге раба. Дане беспо­щадно торопил его.

В девять часов мы уже выехали в Брока. Я сидела, как кукла, в углу кареты, бережно укутанная Дане в его плащ, с головой, покрытой черным кружевным шарфом.

Шарль сидел напротив, а Жорж — рядом со мной.

Карета остановилась у ворот госпиталя Брока.

Дане выскочил.

— Ждите меня, — и исчез.

Ждать пришлось долго. Я совсем не привыкла быть оде­той зимой не в мех, а только в суконный плащ. Ноги в тонких чулках и сандалиях замерзли.

Холод мало-помалу пронизывал меня насквозь... Каза­лось, кровь постепенно застывает в жилах... Я закрыла гла­за. И мысль о возможности схватить серьезную болезнь, смешанная с сознанием того, что я скоро увижу его, дос­тавляла мне какое-то невыразимое наслаждение.

Я рада была замерзнуть тут же, на улице, у ворот этого госпиталя, лишь бы он был там...

Сколько времени просидели мы так, не знаю.

Дверца фиакра отворилась, и показалась красивая тем­новолосая голова в венке из роз. Молодой человек сел ря­дом с Шарлем, за ним вскочил в фиакр Дане.

 

433

1901 год

— Мой товарищ Мишелей. А это - Лидия, мой кузен
Шарль... - торопливо представил нас Дане и велел кучеру
ехать.

— Ты не очень озябла, Лидия? — тихо и быстро спро­
сил он.

— Н-нет... — с трудом выговорила я. У меня все члены
онемели от холода и язык не поворачивался.

Через несколько минут фиакр остановился перед зна­менитым Булье. Перед ним уже собирались зрители, что­бы смотреть на съезд костюмированных.

Дане быстро и ловко высадил меня из кареты и повел куда-то. Я шла с ним рядом, как в тумане, не замечая, куда мы идем и каким ходом... И яркий свет раздевальни совершенно ошеломил меня.

Небольшая лестница вела вниз в большую танцеваль­ную залу, разделенную колоннами на три части. Она была пуста и слабо освещена.

— Погоди раздеваться, Лидия... Холодно. Что ж ты мол­
чишь? Или замерзла? Пойдем греться к печке.

Он повел меня через всю залу на другой конец, к од­ной из печей невиданной мною доселе системы. Не было видно огня, и теплота доставлялась большим медным реф­лектором. Дане усадил меня около него, и сам стал тоже греться. Мало-помалу я пришла в себя, могла пошевель­нуться и сознательно осмотреться кругом.

Зала была почти пуста. Никого еще не было.

— Чего ж ты так торопился, Жорж, — спросила я. —
Мы так рано приехали.

— Другие ведь идут пешком, а мы ехали, вот и вся
причина.

Я увидела, что сидела на эстраде, которая шла вдоль всей залы и была уставлена столиками. Должно быть, это был ресторан. Дане отошел в сторону, рассматривая залу. Я сняла шарф...

— Какие волосы! Какая прическа! — раздалось за моей

спиной.

Я обернулась. Некрасивый субъект в костюме нищего римлянина фамильярно погрузил руку в волны моих волос.

— Не для вас! — резко оборвала я его, наклоняясь в
сторону. Он быстро отошел.

434

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

435

 

Дане это отлично видел и в ту же минуту был около

меня.

— Послушай Лидия, — прошептал он, обнимая меня

за талию, — так нельзя. Ведь я же тебя предупреждал, что надо быть готовой ко всему.

— Но... Это уж слишком скоро... Ведь и бал-то еще не
начался, — оправдывалась я.

— Все-таки надо играть роль до конца... Куда это делся
Шарль? Я поведу тебя в нашу ложу, видишь — налево.

Мы сошли в залу и пошли в ложу. Она была, действи­тельно, очень хороша и представляла террасу дома с ви­дом на Помпеи у подошвы Везувия. Декорация ложи была до мелочей строго выдержана.

Зала мало-помалу наполнялась народом. Зажгли все лю­стры и ярко осветили пеструю толпу — тут была «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний». Египтяне, финикияне, средневековые монахи и пастушки Людови­ка XV, русский казак и адвокат, алхимик и Пьеро — пес­трый поток наполнял залу...

Становилось жарко. Дане снял с меня плащ и унес в раздевальню.

На несколько минут я осталась одна...

Вдруг я скорее угадала, чем узнала его... Он шел прямо на меня вдвоем с высоким красивым брюнетом, оба пе­реодетые китайцами. Длинная коса смешно болталась сза­ди. Общий серьезный вид его и очки составляли странный контраст с пестрым костюмом.

Это он, нет сомнения — это он!

Но нахлынувшая волна вновь прибывших подхватила и унесла его...

Впервые в жизни находилась я на костюмированном балу. Голова кружилась от массы разнообразных впечат­лений.

Дане обнял меня.

— Я тебя оставлю, ты посмотришь, а я пойду танце­вать. - Он играл роль, как было условлено. И широким, видимым для всех жестом, но лишь едва дотрагиваясь до плеч он обнял меня и осторожно поцеловал в лоб.

«Как это мило с его стороны, такая деликатность», -под у мал а я.

— Вот стул, Лидия. Садись, Шарль побудь с нею, —
приказал Дане и исчез в толпе.

Рассеянно разговаривая с Шарлем, я искала в толпе его... Пестрая, многоголовая, она шумным роем двигалась по зале, и не легко было в ней найти его.

У меня уже начинала кружиться голова и глаза устали от этого беспрерывно движущегося потока, как вдруг вновь мелькнули китайские костюмы. Это он! И я скользнула за ним, как тень, увлекая за собой недоумевающего Шарля, который никак понять не мог, зачем я вдруг оставила ложу.

Кругом веселье разгоралось... Женщины — молодые, красивые, накрашенные — и все доступные.

Я начинала понимать, что это за бал...

А он шел вперед все такой же серьезный и важный, не обращая внимания на женщин...

«Зачем он пришел сюда, зачем? Ведь он знает, что это за бал и все-таки пошел... Значит...»

Я чувствовала, если только увижу, что он, как и все, развратничает с женщинами, я не вынесу этого... Убью ее, его, себя...

Я задыхалась... Рука инстинктивно искала какого-ни­будь оружия, а его не было: я никогда не ношу его из принципа.

А теперь... О, будь они прокляты эти принципы! Шагу мы, русские, никуда без них ступить не можем!

Полина Декурсель, полуиспанка, прямо сказала мне, что в день свадьбы купит себе кинжал и револьвер, чтобы убить мужа в случае измены. Она так рассуждает: если я выйду замуж, не иначе как по любви, а если он изменит мне, то за мою разбитую жизнь сам не должен жить.

Я люблю его... Он должен быть лучше других... А если ничем не лучше, так пусть погибнет и он, и я сама...

Мозг мой горел, в глазах заходили красные круги...

И вдруг меня осенила блестящая мысль. Я вспомнила, как Шарль вместе с носовым платком и портмоне взял еще и большой перочинный нож и положил все это в карман, который кое-как приколол булавкой под тунику.

— Шарль, дайте мне, пожалуйста, носовой платок. Я
своего не взяла, у меня кармана нет...

Я знала, что неловкий Шарль, вынимая платок, выро­нит и нож... Так и вышло. Он выворотил карман, и на пол

436

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

437

 

нымал и нож, и портмоне, и какие-то бумажки и, кажет­ся, даже... шпилька! Я наклонилась и, быстро подобрав нож, спрятала его в складки пеплума.

— Так вот как! Вы приходите на бал, точно в классы —
с перочинным ножом, так не отдам же я его вам!

Смущенный Шарль оправдывался, возился с карманом и просил отдать нож. Я отказалась наотрез.

— В наказание оставлю его у себя до завтра.

А сама под складками пеплума потихоньку открыла его и сжала ручку. И странно: я сразу успокоилась, словно какая-то сила и твердость от него сообщилась мне.

Но два китайца шли все вдвоем.

Дане разыскал нас в толпе.

— Скоро полночь! Пойдут процессии, пока очередь не
дошла до нас, пойдем в ложу, Лидия, и посмотрим, —
предложил он.

Чтобы он ничего не мог заподозрить, я тотчас же со­гласилась.

Мы с трудом нашли место у барьера ложи. Она была переполнена.

Женщины — хорошенькие, веселые, в самых разнооб­разных костюмах, начиная от величавой египетской жри­цы и кончая простой белой фланелевой туникой, рассы­пались по ложе.

Вдруг одна из них, сидевшая рядом со мной, исчезла и через минуту вновь появилась в одной газовой тунике, уже без шелковой подкладки. Она