Дневник русской женщины

450

Елизавета Дьяконова. Дневник

1902 год

451

 

За это время я забыла обо всем на свете, забыла о Рос­сии и о том, что у меня, как у всякого, есть долг по отно­шению к родине, что, живя за границей, я не должна терять времени, что всякая минута должна быть употреб­ляема с пользой. И я должна дать в ней как бы нравствен­ный отчет обществу.

Что же я делаю?

И я чувствовала, как стремглав падаю куда-то... Я со­всем потерялась... И не знаю, что с собой делать...

7 января 1902 года

Когда я оделась в светло-голубой сарафан, кокошник, и белая фата спустилась сзади до полу, я невольно засмот­релась на себя в зеркало...

Что, если бы я пришла к нему в этом костюме, опусти­лась бы перед ним на колени, устоял ли бы он против моей мольбы? Неужели его сердце не тронулось бы?

И какой-то тайный голос шепчет: «Попробуй, иди...» Что ж? Завлекать его своею внешностью, что ли? Того, который знает мою душу...

Я вся блестела холодным блеском, как снег и лед моей родины.

Когда сегодня принесли сарафан, Кларанс просила не­пременно сойти показаться. Я знала, что опять встречу у нее то же общество... Оно дает мне забвение, туда я убегаю от себя самой. И как магнит какой-то тянул меня в эту беспорядочную среду художников, литераторов, артистов, где все живут надеждами и любовью, в эту атмосферу бес­шабашного веселья.

И я уже так привыкла к этому обществу, что сама сме­юсь, кокетничаю, выучила даже вставлять скабрезные на­меки, что возбуждает общие смех. Точно пьющий ребенок в кружке пьяниц... Им надо что-нибудь острое, всем этим пресыщенным людям, и они видят во мне свежее, сше не зараженное их атмосферою существо, забавляются мной, как приятной игрушкой... А я ищу забвения.

Общий крик восторга приветствовал мое появление среди них...

Но сейчас еду на бал... И там найду забвение...

8 января 1902 года

Половина девятого. Только что вернулась с бала. Пол­ный успех. Торговала больше всех. Комплименты так и сыпались. Поклонники окружали меня. К чему мне все это...

Однако холодно, хотя и топится камин. Простудилась я, должно быть, в коридоре был сквозняк.

9 января 1902 года
Мне хуже... Должно быть, инфлюэнца. На душе целый

ад. И теперь уже не буду обращаться к нему... Нет.

14 января 1902 года
Три дня пролежала в постели, стало лучше. Сегодня

получила приглашение от Декурсель прочесть реферат об учащихся женщинах в России, у нее соберутся несколько приятельниц. Это меня взволновало: может быть, я осла­бела настолько, что придется отказаться.

Ужасный обруч снова стискивает голову. Пошлю ему телеграмму с оплаченным ответом: «Можно ли принять Valer, cTammoniaque?» Из гордости я не хотела больше об­ращаться к нему. И когда увидела себя вынужденной сде­лать это — писать телеграмму — рука моя дрожала...

15 января 1902 года
Ответ не получила. Что ж это значит? От волнения и

ожидания голова так разболелась, что я послала Полине телеграмму не ждать меня.

16 января 1902 года, четверг

Только сегодня в два часа увидела серый конверт со знакомым почерком. На элегантной серой карточке я чи­тала:

«Мадемуазель! Я не имел возможности ответить раньше на вашу телеграмму... Если можете, приходите ко мне в четверг в пять часов...»

И внизу домашний адрес. Идти или не идти? Но одна мысль, что я увижу его, войдя в этот дом, мимо которого столько раз проходила, решила вопрос...

Еще рано. Не надо приходить точно в пять, лучше поз­же, а то он подумает, что я очень спешила. VI, сидя против

15*

л

452

Елизавета Дьяконова. Дневник

1902 год

453

 

часов, я стала ждать... Как медленно движется стрелка! Я беру книгу и с нетерпением читаю несколько страниц...

Уже пять! Я набросила пелерину и быстро вышла.

Пятый этаж и в рабочем квартале. Очевидно, он сын мелкого чиновника, из семьи, где годовой бюджет рас­считан до последнего сантима. Быть может, он опора се­мьи, будущая радость родителей...

И я ощутила какое-то невыразимое удовольствие от того, что он не окружен внешним блеском обстановки: так лучше, естественнее, в богатом человеке всегда есть нечто постороннее, происходящее от сознания превос­ходства своего материального положения над простыми смертными.

Со странным чувством поднималась я по лестнице. Каж­дая ступенька, каждый шаг приближал меня к нему. Ведь он ежедневно проходит по этой лестнице.

Я позвонила. Он отворил сам.

— Здравствуйте, мадемуазель.

В комнате топилась печка. У окна на большом круглом столе лежали книги, склянка с клеем, корректурные листы.

— Садитесь. Извините, но я никак не мог прочесть ва­
шей телеграммы. Разобрать в ней что-нибудь было невоз­
можно. По-видимому, вы не отдавали себе отчета, что пи­
шете.

От волнения я не могла ответить ни слова. Острое чув­ство оскорбления заглушало все. И это моя любовь требует от меня такого унижения?

Где же моя гордость, где мое самолюбие?

Я молча вынула тетрадь, где было записано крупным неровным почерком...

— Я просила вас ответить, можно ли принимать лекар­
ство каждый раз, как усиливается головная боль.

Он прочел.

— Но это лекарство не производит моментального дей­
ствия, это невозможно... Вы не беспокойтесь...

^наконец овладела собой и едва слышно сказала:

Извините, что я пришла к вам сюда, но я принужде­на... я не хотела больше обращаться к вам, потому что теперь это было бы слишком унизительно для меня. Каж­дый раз, когда я прихожу к вам, вы сами без всякой

просьбы с моей стороны говорите, что я могу обращаться к вам. Я такая доверчивая, такая наивная, верю вашим словам, обращаясь к вам же, а вы... Вы... Что же вы думае­те, у меня нет никакого самолюбия? Поймите, как я дол­жна страдать... Ведь если бы я сама просила вас назначать мне дни, когда я могу вас видеть, а то я ведь никогда, никогда не просила вас об этом...

От волнения я почти не могу говорить... Вот... И голос мой оборвался.

— Извините, действительно, я был слишком небрежен
к вам, — сказал он равнодушно.

Я внимательно наблюдала за ним.

— Еще раз извиняюсь перед вами, — продолжал он. —
Ну расскажите же, что с вами случилось за это время,
пока я вас не видел.

— Вы не искренни, месье, — не отвечая на вопрос,
сказала я.

— Почему? Почему?

У меня захватило дыхание от боли.

— Я случайно услыхала разговор... Клянусь вам... Я бе­
седовала в обществе двух особ, мужчин или женщин — не
скажу. И вот одна из них говорит: «Ленселе, знаете ли,
иезуит...» А другая особа ответила: «О, да!»

Мой голос задрожал, и по щекам покатились слезы.

— А потом, через несколько времени, я встретила одну
из этих особ и спрашиваю: «Отчего вы назвали его иезуи­
том?» — «Потому что невозможно доверять его словам». И
тогда я вспомнила, что действительно, вы обещаете и не
исполняете ваших слов...

Я не смотрела на его лицо...

— Мадемуазель, наверное, есть люди, которым я причи­
нил зло... все, что они думают про меня — мне совершенно
все равно, я их презираю. Но, возможно, вы встретите так­
же моих друзей, и они скажут про меня обратное...

Я подумала, что мадам Делавинь вовсе не была достой­на презрения, но, боясь, чтобы он не догадался, кто го­ворил о нем дурно, промолчала.

Теперь мне страшно хотелось спросить: «А зачем вы делали зло?» Но я промолчала.

— Впрочем, вы не можете сказать, что я был с вами
неискренен. Мы достаточно говорили с вами, чтобы вы

454

Елизавета Дьяконова. Дневник

1902 год

455

 

могли увериться в моей искренности. Иногда я говорил вам неприятные вещи. Но все - без задней мысли. То, как я вел себя с вами...

И я вдруг невольно быстро прервала его:

— Да, да, месье, вы безупречны, потому что мое пове­
дение по отношению к вам таково. Не уверена, что вы
вели бы по отношению ко мне так же, явись я к вам на­
пудренная, с виднеющимся розовым бельем...

— Почему вы думаете, что мое поведение было бы со­
всем другое? — поспешно прервал он.

— Потому что... Было бы другое... Вы так любите забав­
ляться...

— Кто вам сказал такое?

— Никто, месье... Но вы, мужчины, созданы для этого.

— Женщины тоже... Они ничуть не лучше... Наоборот —
они куда более порочны, чем мужчины. Они гораздо ко­
варнее. И в общем — менее умны, чем мужчины, они бес­
конечно ниже нас...

Все это он проговорил быстро не останавливаясь, точ­но торопясь высказать свою мысль. Глаза его вспыхнули, и с минуту мы смотрели друг на друга, как два врага.

Страшная усталость охватила меня...

— Ну, я не буду вам противоречить: думайте, что хоти­
те, — машинально ответила я и подумала в то же время:
«Очевидно, ты много пострадал от женщин, если такого
о них мнения».

И мне стало невыносимо больно от сознания, что имен­но он смотрит так на женщину, как и все французы.

И какой же он злой! Как быстро проснулась в нем муж­ская злоба, мстительность за то лишь, что женщина осме­лилась высказать ему правду в глаза.

А он, как будто успокоившись, взял лист бумаги.

— Я дам вам лекарство, — и он быстро начал писать,
покрывая бумагу своим мелким бисерным почерком.

Я сидела молча и смотрела на его правильно очерчен­ную голову с прямым профилем.

— Вот, это будете вы принимать в течение десяти дней,
а потом — микстуру. А после десяти дней вы приходите...

— О, нет, нет, я больше не приду, — быстро прервала
я его. Мне стало невыносимо слышать его слова... Эти лжи-

вые слова... — Да, я не приду больше. Зачем? Ведь у вас нет времени. Вы должны сдавать экзамены в мае.

— Экзамены? Но для интернов они ничего не значат,
это пустая формальность Я занят другой работой... Вот...

Он взял огромный толстый том, раскрыл его и пока­зал свою фамилию среди многих других.

«Дерматология» — прочла я заглавие крупными чер­ными буквами.

— И еще это, — добавил он, взяв со стола корректуру.
Подав руку, я простилась. Он проводил меня до дверей.
И уходя, я почувствовала, что не увижу его больше

никогда... Никогда.

И медленно сошла я с лестницы и пошла, с наслажде­нием вдыхая свежий вечерний воздух.

Если б он знал, сколько раз тихой летней ночью про­ходила я мимо его дома... Если б он знал, если б он знал!

17 января 1902 года
На меня нашло какое-то отупение. Страдание дошло до

высшей точки, и дальше идти некуда.

Я люблю человека чуждых убеждений, которому непо­нятны самые дорогие, самые заветные мои убеждения... Люблю француза с извращенным взглядом на женщину.

18 января 1902 года
Если нет сил для жизни, надо умереть. Нельзя занимать

место в этом мире, которое с большей пользой могут за­нять другие.

Сколько ошибок сделала я в жизни! И кажется мне, что вся моя жизнь была одной сплошной ошибкой, бес­смысленной загадкой, которую пора наконец разрешить.

Я и решаю... Раз навсегда...

Кто пожалеет меня?

Те немногие интеллигенты, которых я знала. Но они, вечно занятые «принципиальными вопросами» или соб­ственной личной жизнью, никогда глубоко не поинтере­совались моею душою, моим внутренним миром... Они не поймут и осудят беспощадным судом теоретиков, кото­рые все стараются подвести под определенные заранее рамки.

Елизавета Дьяконова. Дневник

Семья? Да разве она есть у меня? О матери и говорить нечего... Братья? Здоровые, жизнерадостные, ограничен­ные юноши, для которых я была как бельмо на глазу... Валя? У нее двое детей — залог будущего, источник радо­стей, надежд и печалей, который скоро изгладит следы

горя.

Меня пожалеют разве только бабушка, тетя и бедная

забитая Надя.

Надя будет горько плакать над моей могилой и никогда не поймет, отчего это Лиза, которой, кажется, дано было все, чего она хотела — и на курсах была, и за границу поехала, и вела такую самостоятельную жизнь, — отчего это Лиза вдруг покончила с собою...

Бедная, милая сестра! Авось, она выйдет замуж, и в новой жизни забудет меня.

А бабушка, милая, наивная старушка! Она вместе с тетей будет с ужасом молиться об упокоении моей «греш­ной души», и обе будут глубоко убеждены, что, не посту­пи я на курсы, все было бы иначе...

Да еще искренно пожалеет обо мне бедный Андре. Мне жаль его, я все-таки любила его... Немножко... И его лю­бовь доставила мне несколько хороших минут в этой жиз­ни... Спасибо ему!

А Кларанс? Она будет рассказывать своим друзьям убеж­денным тоном, что я возвращусь в этот мир в другом виде и, пожалуй, увидит меня на дворе... Все готово. Письма написаны.

Я отворила окно. Стоит холодная зимняя ночь. Как хо­рошо, как тихо кругом. И страшно мне кажется, что завт­ра в это время я уже не буду существовать. Страшно...

Чего я боюсь? Боюсь перешагнуть эту грань, которая отделяет мир живых от того неизвестного, откуда нет воз­врата...

Если бы он мог быть моим, моя измученная душа вос­кресла бы к новой жизни, но этого быть не может, следо­вательно, незачем и жить больше...

Но если выбирать между этой жизнью, которая вся об­ратилась для меня в одну страшную темную ночь и этим неизвестным...

 

457

1902 год

Жить? Нет, нет и тысячу раз нет! По крайней мере, покой и забвение... Их надо мне.

А долг? А обязанности по отношению к родине? Все это пустые слова для тех, кто более не в силах быть полез­ным человеком...

Родина, милая, прости...

И ты, любовь моя, прощай!

* * *

Далее записей нет. Через полгода, в августе 1902 года, тело Елизаветы Дьяконовой нашли в горах Тироля. Следов насилия обнаружено не было.

Эпилог

459

 

эпилог

НЕОТВРАТИМОСТЬ СЛУЧАЯ

Пишу эти строки по праву редактора этой книги. (Кстати сказать, я пользовалась самым полным текстом ее днев­ников — они пополнялись от издания к изданию; несколько сократила первую, «детскую» часть, опустила педагоги­ческую и народническую публицистику, включенную во вторую часть, и практически не трогала третью, «париж­скую».)

Итак, место действия — австрийский Тироль, окрестно­сти Ахенского озера, гора Унитц, ручей Луизенбах. В июле 1902 года здесь в гостинице «Зеехоф» остановилась тетка Елизаветы Дьяконовой, Е.О., с дочерью и зятем.

В конце месяца погода закапризничала, и Е.О. решила отправиться в Мюнхен. Но прежде она телеграфировала племяннице и сообщила о намерении оставаться в гости­нице еще три дня.

Накануне отъезда Е.О. (28 июля) в гостинице неожи­данно появилась Елизавета.

«Лиза приехала в девять с половиной часов вечера, — вспоминала Е.О. — Ужинала, поговорила со мной полчаса и пошла спать. Из разговора я узнала, что экзамены она отложила до осени, едет теперь в Киев к сестре, а потом в Нерехту заниматься. Денег на дорогу у нее не хватает. «Соб­ственно, я к вам, тетя, за этим и приехала», — вот ее слова буквально».

Наутро Елизавета засобиралась в горы. Тетка и М.Б., двоюродная сестра Елизаветы, приня­лись отговаривать ее.

«Мы ее просили не ходить, — вспоминала М.Б., — так как погода была холодная, дождливая и на горе туман... Но и после уговоров Лиза сказала, что идет на Унитц... Я попросила показать ее башмаки. Они оказались совсем

легкими, и я сказала, что в них невозможно идти, когда кругом такая ужасная сырость.

Лиза ответила, что башмаки английские, необыкно­венной прочности. Я опять спрашиваю, ходила ли она ког­да-нибудь в горы, знает ли, как это трудно. Лиза ответила, что была на Кавказе, где очень много лазила по горам.

Я показала ей на гору, на которую она собиралась идти: она была вся в облаках. Я хотела ее этим испугать.

По-видимому, что-то дрогнуло в Лизе. Но со свойствен­ным ей упрямством она сказала, что дойдет до вершины, хотя бы пришлось возвратиться ночью.

Говорили ей еще, что она не знает местного наречия. Она рассмеялась: «В Лондоне не потерялась, а тут вдруг потеряюсь!..»

Делать нечего, уж раз она во что бы то ни стало реши­ла идти, мы снабдили ее бутербродами, я дала свою аль­пийскую палку с большим стальным остроконечником, которым можно убить человека, а мама дала две кроны на молоко и на всякие случайности. Она засунула деньги за перчатку. Одета была легко — в короткое резиновое ман­то, белую соломенную шляпу и легкие английские баш­маки.

В десять с половиной часов утра, в ту самую минуту, когда Лиза вышла, полил сильный дождь, небо заволокло тучами... Дождь как бы предупреждал ее...»

Елизавета не появилась ни вечером, ни утром. Поняв, что произошло несчастье, но не предполагая еще худше­го, муж М.Б. с проводником отправились на поиски.

М.Б. продолжает: «Когда он (муж) дошел до половины горы, где обыкновенно отдыхают и пьют молоко, ему ска­зали, что Лиза была здесь вчера в 12 часов дня и спраши­вала у старика, мимо которого должны пройти все, кто идет к вершине, сколько времени еще идти. Старик отве­тил, что до вершины часа полтора-два, и советовал не ходить дальше, показывая, что в горах, выше, туман. Лиза плохо понимала, и ей объяснили на часах. Пить молока не захотела и ушла в направлении вершины. И не возврати­лась, хотя должна была непременно пройти мимо, чтобы вернуться обратно.

Эпилог

461

 

Мой муж тут же нанял двух людей обыскать гору, а двух других послал по предполагаемой дороге, на которой Лиза могла заблудиться, — до той деревни, куда эта доро­га приводит. Через несколько часов посланные возврати­лись: никого не видали».

Ничего не дали и усилия, предпринятые полицией. Дни проходили за днями, не принося разгадки случившегося. Елизавета Дьяконова исчезла, казалось, бесследно.

По словам М.Б., «исчезновение это — прямо загадка. Сначала думали, что Лиза расшиблась, потому что ее мог застигнуть туман, или она заблудилась, или ногу сломала, или вывихнула, — и замерзла, не будучи в состоянии дви­гаться. Но против всего этого говорит то, что Лизу непре­менно нашли бы, ведь столько там народу искало!

Остается предположить, что Лизу убили и зарыли, так как на ней были бриллиантовые серьги. В таком случае найти

ее невозможно.

Но мы думаем еще и совсем другое: не была ли Лиза членом революционного комитета, и не подстроено ли

все это?»

(Последнее предположение не совсем абсурдно, оно вполне укладывалось в рамки тогдашних представлений о жизни русской учащейся молодежи за границей. Тем более что в вещах Елизаветы обнаружили пузырек с ядом и не­сколько книг Толстого, запрещенных в России.)

26 августа стало известно: Елизавета погибла.

Провели расследование. В официальном донесении от 12 сентября 1902 года сказано: «Тело погибшей Елизаветы Дьяконовой было найдено пастухом в мелком болоте од­ного водопада, на расстоянии почти 500 шагов вверх по ручью выше Зеехофа и около 300 шагов от дороги. Тело было совсем неодето и не обнаруживало никаких внешних повреждений. Поэтому предположили, что Дьяконова от­правилась из Зеехофа на Унитц и на обратном пути хотела выкупаться в одном из водоемов, образованных там водо­падами (так как ее платье связано в узел), но в воде умер­ла от разрыва сердца.

Однако произведенное окружным врачом вскрытие тела обнаружило, что обе ее ноги переломаны в голеностоп-

ном сочленении, так что вернее предположить, что она прыгнула в ручей в возбужденном состоянии духа...

В таком водоеме тело могло пролежать несколько не­дель — до тех пор, пока выступившая в первые сентябрь­ские дни горная вода не переправила его через стену вы­шиной почти 30 метров в мелкое болото у его основания. Так же и узел с платьем мог быть увлечен водой, тогда как горная палка найдена прислоненной вверху у стены...»

Так, значит, Елизавета погибла, не дойдя до гостини­цы нескольких сотен метров. Значит, она возвращалась по самому опасному, немыслимому для всех пути, поэтому-то ее и никто не видел на обратной дороге. Но это, пожа­луй, единственное бесспорное обстоятельство дела. Осталь­ное — по-прежнему загадка.

Племянник Елизаветы А.Дьяконов писал, что считает невозможным самоубийство тетки: «Вся жизнь Елизаветы Александровны — ряд внутренних потрясений и катаст­роф, великое разочарование и тоска. И все это не лишало ее силы жизни. Разве не несла она твердо и внешне спо­койно «крест страданий» до конца жизни? Разве не умела преодолевать в себе постоянное духовное одиночество (ту же «неразделенность»!) и не умела переносить непрерыв­ные испытания? И пусть Елизавета Александровна «нака­нуне самоубийства», а на самом деле — за полгода, 18 ян­варя 1902 года, говорит: «Если нет сил для жизни — надо умереть». Этим словам мы можем не поверить, ибо знаем, что Елизавета Александровна от природы обладала вели­ким даром любви к жизни».

Но почему же следует не верить этим словам? Кем ус­тановлено, что дар любви к жизни — неиссякаем? Любовь к жизни способна улетучиться, если улетучивается надеж­да на просто любовь. И кто измерил, чего в чувствах Ели­заветы было больше — любви к жизни или недоумения.

А.Дьяконов обратил внимание на то, что «Парижский дневник» превращается местами в художественное произ­ведение, что и сама Елизавета Александровна назвала его как-то повестью и намеревалась опубликовать, что это

Елизавета Дьяконова. Дневник

— ----------------------------------- ■------------------------------------------------------------------------------ ■

двойник а не она сама. Но даже если эти записки - и повесть (степень придуманности теперь уже не определить), то откровенно автобиографическая. Составляющее суть «Дневника» - неизбывная тоска и страдание неутоленной страсти - не придумано. Как не придуманы тоска и жажда любви и в других частях записок. И девочка из Нерехты, и девушка-курсистка из столицы, и студентка из Парижа -это одно и то же лицо, вернее, одна и та же душа.

Что же до двойника — то он пусть и не отражение, но все же предельно точное совпадение главных примет...

Исповедь можно назвать как угодно или — в примене­нии к Елизавете — как удобно. Это всего лишь форма.

Если Елизавета и впадала в искушение сочинительства, то из-за желания перекроить собственное настоящее. Как будто слишком устала жить той жизнью, которой жила.

АДьяконов полагал, что «Дневник» свидетельствует: Елизавета Александровна «могла жить и с чувством нераз­деленной любви, обратив это чувство в фантазию ума и сердца. Ибо все личное — скрыто и тайна, чувство же люб­ви — уже облечено в блистающие ризы художественного слова. Таким образом, трудно допустить, что Е.Дьяконова кончила жизнь «из-за несчастной любви к доктору-ино­странцу».

А трудно ли допустить, что безответно влюбленная 28-летняя девушка с тонкой, даже шаткой, нервной орга­низацией, настолько увлеклась фантазиями ума и сердца, что перестала различать вымысел и реальность?

Не зря же М.Б. говорила (возможно, памятуя о тяже­лой наследственности Дьяконовой по отцовской линии), что при последнем свидании Елизавета показалась ей стран­ной «больше, чем когда-либо. Говорила, что французы влюбляются в нее, называют Святой Девственницей». За­мечание Елизаветы о всеобщей влюбленности в нее — это отголосок правды или прорывающиеся невпопад обрывки бреда истеричной девушки, пребывающей в «возбужден­ном состоянии духа».

Но что же так смутило дух Елизаветы? Передовая жен­щина — и вдруг несчастная любовь. Во-первых, стыдно.

тыдно, во-вторых. А в-третьих, это противоречит убеж­ дениям.

 

463

Эпилог

Временами кажется, что Елизавету угнетало бремя убеждений, что ей необходимо было разрешиться. Но чем? Убеждения (в той незыблемости, в той железной значи­тельности, которую придавала им Елизавета) — это мни­мая беременность, бесплодная мука.

Между последней записью в «Дневнике» и днем смер­ти Елизаветы — полгода. Возможно, все это время она вынашивала последний эпизод своей повести, или пове­сти о себе. И только на обратном пути с горы Унитц со­ чинила его.

Однако сочинила ли она именно самоубийство? Ведь в ее замысел мог вмешаться и случай. Но не из тех, которые называют нелепыми. Похоже, что ее случай был роковым и неминучим.

Елизавета выбрала тропинку, по которой другие ходи­ли редко, — слишком опасно. Она решила искупаться (пусть так) в ручье Луизенбах. Знала ли она о том, что выбран­ная ею тропинка, — самая ненадежная среди множества? Знала ли, как называется ручей? Может, нет. Но она шла к своему случаю. К своему ручью — Луизы — Елизаветы.

«Нас всех подстерегает случай».

Зачем лезть в ручей ненастным днем? Вернее, не лезть (осторожно пробуя холодную воду, переступая мелкими шажками, как делают нормальные купальщики), а бро­саться, да так стремительно, что ноги ломаются? И не под влиянием несчастного мгновения, а тщательно сло­жив платье, связав его в узел, аккуратно прислонив палку к скале? Как тут не вспомнить Достоевского с его послед­ней минуткой.

Последнее заголение перед миром, который не прини­мал, как казалось Елизавете, ее саму и ее личное, интим­ное, устройство? Последний протест? Высшая точка, в которой — пожалуй, в единственной — сходятся и слива­ются сила и бессилие?

Елизавета носила в сумочке яд (щавелевую кислоту). Его было слишком мало, чтобы свести счеты с жизнью, но девушка ведь могла и не знать этого. А возможно, Ели­завете, заблудившейся в собственном воображении, хоте-

464

Елизавета Дьяконова. Дневник

 

лось чувствовать близость смерти в соответствии с роман­тическими канонами - несчастным в любви героиням «предписывалось» травиться.

Но как предписывалось поступать девушкам самостоя­тельным, независимым, передовым?

Так было ли самоубийство? Произошла ли случайность?

Ответа нет.

Оставим все как есть. Все как было.

Алла Хемлин, 2003

ПРИЛОЖЕНИЕ

ДНЕВНИК