О БУЛАТЕ ОКУДЖАВЕ И ВЛАДИМИРЕ ВЫСОЦКОМ

Кажется, впервые Пушкин употребил это выражение «властитель дум» в стихотворении «К морю». Он думал о Байроне, когда писал эти строки:

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум.

С тех пор эти слова вспоминают, когда говорят о великих людях, оказавших огромное

влияние на духовный мир своих сограждан. Среди таких людей могут быть государственные деятели, революционеры, полководцы, ученые, писатели, композиторы, артисты... В них видят учителей жизни, героев и совесть своей эпохи.

В 50—60-х годах у нас в стране вновь расцвела авторская песня под гитару. Ее «второе рождение» было связано с благодатными переменами, начавшимися после XX съезда КПСС.

Авторской песне обязаны мы появлением двух выдающихся мастеров этого жанра, ставших властителями дум всех мыслящих и остро чувствующих людей разных поколе­ний,— Булата Шалвовича Окуджавы и Владимира Семеновича Высоцкого. В лирической песне они заговорили так, как никто до них не говорил, о судьбах народных и человеческих, о войне и цене нашей победы, о страданиях и бедствиях людей, о личном нашем пред­назначении и месте в жизни, о смысле жизни и труда, о добре, которое преследуют, и о зле, которое торжествует, о вечной ценности любви, доброты, сострадания, правды и человеческого достоинства. Их песни не были похожи, как и они сами, как не похож мягкий, ровный, чуть глуховатый голос Булата Окуджавы на рвущий душу, хриплый, кажется, на пределе возможностей голос Владимира Высоцкого. Но было в их разных песнях и нечто общее: пронзительность личного чувства, богатство личного опыта, неподкупность и выстраданность слов, продиктованных моральным приказом. И когда в 70-х годах наше общество стала разъедать социальная и духовно-нравственная коррозия, идеология и пси­хология застоя пагубно отразились на всей нашей культуре, литературе и искусстве. Вот тогда песни Окуджавы и Высоцкого превратились в своего рода «глас народа», стали выражать подлинное общественное мнение, истинные мысли, чаяния, печали и надежды лучших людей. Такое бывает в истории нечасто (напомним вам великого французского поэта-песенника Беранже).

Булат Окуджава считает, что Александр Вертинский был создателем жанра современной

авторской песни.                                                       

Владимир Высоцкий не раз признавался, что начал писать песни после того, как услышал

 Окуджаву, называл его своим «крестным отцом». Окуджава открыл ему, что воздействие стихов, положенных на, музыкальную ритмическую основу и спетых под гитару, многократно увеличивается.

Ту же мысль не раз подтверждал и Окуджава: «...песня—исповедь автора,разговор по душам со слушателем... И потому для меня авторская песня — это, прежде всего стихи. Стихи под музыкальный аккомпанемент. Мелодия только углубляет их, придает им особую теплоту и лиричность... Гитара усилила выраженноев стихах настроение, сделала их более доступными, приблизила к массовому слушателю».

Сам Булат Окуджава называет свои романсы и песни «скромными городскими песен­ками». Наверно, их можно было бы назвать даже «московскими» или «арбатскими». Как Пушкин воспевал «лицейское братство», так Окуджава тихо прославляет «арбатское брат­ство». Его муза вечно там, «где полночь, и двор в серебре, и мальчик с гитарой в обнимку — на этом арбатском дворе». Отсюда этот мальчик ушел на кровавую и тяжкую войну, возмужал на Великой Отечественной, прожил большую жизнь, побывал во многих странах мира, но остался верен убеждению, что «погода двадцатого века началась на арбатском дворе». Годы проходят, как песни, а память не остывает: «Я тоскую, и плачу, и грежу по святым по арбатским местам». Любовные «арбатские напевы» не иссякают в песнях Булата Окуджавы. Больше четверти века назад он восклицал: «Живописцы, окуните ваши кисти в суету дворов арбатских и в зарю...» Прошло много лет, и в 1982 году он посвятил стихи «Надпись на камне» учащимся 33-й московской школы, придумавшимслово«Арбатство», столь созвучное слову «братство».

Полифония современного города, голоса горожан, их раздумья и разговоры, их во­споминания, признания, жалобы и утешения, звуки городских троллейбусов, полдневного «вечного движения» улиц, вечерних встреч и расставаний, шумных праздников и быстро­текущих будней — все это переплавилось в негромкую и проникновенную музыку городских песенок Окуджавы. Раньше казалось: их может петь только сам автор. Теперь их поют другие: Жанна Бичевская, Манана Менабде...

В песенной Москве Окуджавы живут его любовь и разлука, счастье и несчастье:

Там, за поворотом Малой Бронной,

 где окно распахнуто на юг,

за ее испуганные брови

десять пар непуганных дают...

В песенной Москве Окуджавы остались его сверстники, ушедшие на войну и не вернувшиеся домой. Помните Деньку Королева? Они возвращаются в песнях своего барда.

Светом романтики его отрочества освещен «веселый барабанщик» с кленовыми палочками в руках.

Вернулась в песне и «комсомольская богиня» юности 30—40-х годов.

На углу у старой булочной,

там, где лето пыль метет,

в синей маечке-футболочке

 комсомолочка идет.

 

 

А ее коса острижена,

в парикмахерской лежит.

 Лишь одно колечко рыжее

 на виске ее дрожит.

И никаких богов в помине,

лишь только дела гром кругом,

но комсомольская богиня...

Ах, это, братцы, о другом!

Вечные идеалы любви, как прежде, живут в песнях Окуджавы: «Вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей!»

     И постаревший рыцарь любви благословляет юных влюбленных:

Часовые любви на Смоленской стоят,

Часовые любви у Никитских не спят,

Часовые любви по Петровке идут.

Неизменно часовым полагается смена...

...Когда у Булата Шалвовича спрашивали, почему он начал петь свои стихи, он отвечал, что всегда имел пристрастие к романсу, к студенческой песне. Первую песню сочинил на фронте — «Нам в холодных теплушках не спалось». В журнале «Сельская молодежь» Окуджава рассказывал: «Когда я поступил в Тбилисский университет (в 1946 году), то мне захотелось сочинить студенческую песню, очень грустную и красивую. Мне тогда едва исполнилось двадцать два года, но за плечами было уже много чего — и война, и... И как-то все это совпало — поэзия, музыка и судьба, и получилась песенка, а друзья ее подхватили... Я никогда не учился музыке, даже не знаю нот. Мои песни, такие, как «Арбатские ребята», «Ванька Морозов», «Король»,— дворовые, их музыка очень проста и потому так много проигрывает при оркестровке (исключение — песня к кинофильму «Белорусский вокзал»)... Многим кажется теперь появление поэтов с гитарами чем-то феноменальным, загадочным... А никакого феномена нет. Тогда, как вы знаете, изменились времена, вошли в моду поэтические вечера... Вот оно и пришло в 1956 году, мое творческое время, и не только мое... В те годы как раз появились первые магнитофоны. Как нам повезло! Еще никто о Высоцком, или Окуджаве, или Матвеевой ничего не писал, не вышло ни одной пластинки, а уже появились первые слушатели... Вспоминаю свои первые выступления — в тесных московских квартирах собиралось человек двадцать таких тихих интеллигентов, я брал гитару... А где-то рядом со мной стояло странное громоздкое сооружение — маг­нитофон «Днепр». «И будет бренчать гитара, и будет крутиться пленка...»

Драматург Александр Володин сказал о песнях Окуджавы, что это фольклор городской интеллигенции. Ныне это важная и неотъемлемая часть отечественной песенной культуры второй половины XX века.

Случалось, Булат Окуджава стилизовал свои песни под старинные офицерские или солдатские песни. Есть у него и «Старинная студенческая песня», и шутливые философские песни-размышления вроде «Старого пиджака», и лирически-шутливые зарисовки («Шел по улице троллейбус»), и почти юмористические куплеты («На фоне Пушкина снимается семейство»), и пародии на «жестокий романс» старых городских окраин («Она по проволоке ходила, махала белою рукой...»). Есть почти «шарманочная» миниатюра «Голубой шарик», в ней всего несколько строк — и вся несчастная жизнь женщин. Поэт умело использовал много из того, чем богат жанр городской песни и романса.

Его песни скажут будущим поколениям о нашем времени куда больше, чем иные исторические фолианты и многотомные «эпопеи». А поначалу кое-кому казалось: голос так себе, негромкая гитара... Но как написал недавно сам Булат Окуджава:

Врут, что она увядает.

 Время ее не берет.

Плачет она и сгорает —

Снова из пепла встает.

Пой же, и все тебе будет:

Сахар, объятья и суд,

 И проклянут тебя люди,

И донебес вознесут...

*

Многие считают, что подлинное признание к Владимиру Высоцкому пришло после его преждевременной смерти в 1980 году. А к середине 80-х годов возникло всеобщее убеждение, что песенная поэзия Высоцкого — самобытный вклад в нашу культуру второй половины века и что сам Вы­соцкий — большой национальный поэт. За последние годы значительно умножилось число публикаций о Высоцком, воспоминаний о нем, были сделаны телефильмы и концерты-спектакли, посвященные его творчеству. Немало молодых людей заново открыли для себя Высоцкого. После выхода пластинок с его военными песнями можно было услышать признания вроде такого: «Лет пятнадцать назад песни Высоцкого были мне плохознакомы. Тогда он еще казался мне автором приблатненных, пустых песенок. Потом я узнала, что такое Высоцкий на самом деле! Я знаю, как слушал еговоенные песни фронтовик, бравший Берлин, как он менялся в лице и как не хотел поверить, что Высоцкий сам никогда не был на той войне».

Но песни Высоцкого получили широчайшее распространение еще до выхода его пла­стинок, при жизни артиста и поэта. Сам Владимир Семенович говорил: «Люди собирают песни без моего участия. Я считаю, что как в XIX веке была литература не только печатная, но и рукописная, так теперь есть литература магнитофонная. Новая техника и новый вид литературы». Слова эти оказались пророческими и для Высоцкого: благодаря «магнито­фонной литературе» он остался с нами. Еще предстоит эту «магнитофонную литературу» превратить в книги и пластинки. Сделаны лишь первые шаги.

В 1964 году Владимир Высоцкий, за четыре года до этого закончивший Школу-студию МХАТа, пришел работать в Московский театр на Таганке. До театра он писал песни для себя и немногих близких своих друзей. Театр сделал его поющим поэтом для многих. В интервью Т. Бутковской, опубликованном в журнале «Музыкальная жизнь», Высоцкий говорил: «Театр оказал огромное влияние на мои песни... Все началось с «Доброго человека из Сезуаиа», с брехтовских зонгов. Мне брехтовский театр, уличный, площадной,— близок. Я ведь тоже начинал писать как уличный певец песни дворов, воскрешать ушедший городской романс. Песни эти шли от того, что я, как и многие начинающие тогда свою жизнь, выступал против официоза, против серости и однообразия на эстраде. Я хотел петь для друзей что-то свое, доверительное, важное, искреннее... Многие считают, что некоторые из моих песен — старые народные. Может быть, в них есть определенная стилизация. Песни трагические, гротесковые, маршевые, они разные по жанрам и темам, более того, написаны от имени разных людей. Это потому, что я актер, играл (часто для себя) разные роли, и мне показалось, что так можно сделать и в песне. Все оказалось взаимосвязано. Манера произносить свои стихи, подчеркивая смысл ритмом, звучанием гитары, петь их в опре­деленных образах — это от театра. В свою очередь песни влияют на мои роли. А рождаются песни по-разному. То строчка приходит на ум, то слово, то померещится тема, то поразит, запомнится какой-то случай. Хотя можно ли вообще сказать, как рождается песня?..»

Песня, с которой он начал свою работу в кино,— «Парус», песня беспокойная, тре­вожная, в ней уже ощущалось чувство личной причастности и ответственности за все, что происходит вокруг.               

В лучших своих песнях Высоцкий словно устремлялся к нравственным вершинам и звал туда за собой своих слушателей. Недаром таким открытием стали его песни об альпинистах в фильме «Вертикаль». Ведь они — прежде всего о людях неустрашимого, несгибаемого духа.                                

Военные его песни — благодарный долг вечной памяти погибших сынов Отечества.

 

Я кругом и навеки виноват перед теми,

 С кем сегодня встречаться я почел бы за честь …

Песня «Всю войну под завязку» посвящена реальным героям войны — летчику Николаю Скоморохову и его погибшему в бою другу Николаю Горбунову. У других военных песен — о пехотинцах, разведчиках, десантниках, саперах — могло и не быть реальных прототипов. Но когда их слушаешь, поражаешься, насколько «слит» поэт с героями песен, насколько точно проник в их настроения, желания, стремления, поступки и подвиги. Не случайно большинство этих песен написано от первого лица. А право так петь от первого лица судьба дарует только истинным выразителям народных дум, владеющим тайнами сегодняшнего языка, в котором все смешалось: неиспорченность настоящей русской речи, напористый жаргон улицы, скучная проза газет, канцелярий, очередей...                                           

Есть такой старинный афоризм: «Художник есть чувствилище своего века». В. И. Даль растолковал слово «чувствилище» как «способность, возможность воспринимать сознательно деятельность внешнего мира». И еще «чувство духовное, нравственное, совесть, сознание души, побудка сердца». Таким «песенным чувствилищем» страны стал Высоцкий. Песни он писал, по его признанию, ночью, еще сам не зная, какой она будет, эта новая песня. Писал подолгу, случалось, по два-три месяца, переделывал снова и снова. Потом начинал ее петь, все более расширяя круг слушателей, проверяя песню на людях, постоянно что-то меняя в ней. И если она выдерживала такое десяти- или пятнадцатикратное исполнение, «отпускал» ее в мир. Он был необыкновенно суров к своим произведениям, судил их самой строгой меркой. Быть может, еще и потому, что среди его властителей дум были, как известно, Ленин, Пушкин, Шопен, Булгаков...

Сколько всего песен оставил Высоцкий? Называют разные цифры: шестьсот, семьсот... Сам Высоцкий с улыбкой добавлял: «А сколько еще приписывают». Когда его наследие будет наконец собрано и издано, когда «весь Высоцкий» станет доступен всем, только тогда мы поймем, как огромна, многообразна, глубока, красочна и пестра его «песенная энциклопедия» 60—70-х годов, какие меткие художественные типы навечно запечатлелись в «музыкальных портретах», созданных Высоцким,— от «черных людей» его жизни, занимавших высокие посты, и до последних бродяг и пропойц. А какое изобилие жанров! Трагические монологи, лирические баллады, хлесткие сатирические куплеты, шуточные песенки, любовные город­ские романсы... Что такое, например, «Ноль семь»? Любовный романс. Только современный горожанин его уже не сладко спел с эстрады, а прокричал сорванным голосом в телефонную трубку.

Но в этом голосе открыто и исповедально тоже «высказалось» сердце большого города.

Можно не все принимать и любить в Высоцком, но у каждого будет, конечно, свой любимый Высоцкий.

Так, Андрей Вознесенский выделилпесню «Кони привередливые»:

«Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее", но кони несли, как несли его кони?

В нем нашла себя нота городских окраин, дворов, поспешно заасфальтированной России — та же российская есенинская нота, но не крестьянского уклада, а уже нового, городского. Поэтому так близок он и шоферу, и генералу, и актрисе — детям перестроенной страны...

Он пел хрипло и эпохально: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее...»

Это великая песня.

Когда он запел, страшно стало за него. Он бледнел исступленной бледностью, лоб покрывался испариной, вены вздувались на лбу, горло напрягалось, жилы выступали на нем. Казалось, горло вот-вот перервется, он рвался изо всех сил, изо всех сухожилий...

Пастернак говорит про Есенина; «Он в жизни был улыбчивый, королевич-кудрявич,но когда начинал читать, становилось понятно — этот зарезать может». Когда пелВысоцкий,было ясно, что он может не зарезать, а зарезаться.

Что ты видел, глядя в непроглядную лунку гитары?

В сорок два года ты издашь свою первую книгу, в сорок два года у тебя выйдет вторая книга, и другие тоже в сорок два, в сорок два придут проститься с тобой, в сорок два тебе поставят памятник — все в твои вечные сорок два.

Постой, Володя, не уходи, спой еще, не уходи, пусть подождут там, спой еще...

«Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее...»

Б. СЛУЦКИЙ

НЕОТВРАТИМОСТЬ МУЗЫКИ

Музыки бесполезные звуки,

лишние звуки,      

 неприменяемые тоны,

 болью не вызванные стоны,

Не обоснована ведь ни бытом,

                            ни — даже страшно сказать —бытием

музыка!                

Разве чем-то забытым,

чем-то, чего мы не сознаем.

Все-таки встаем и поем.

Все-таки идем и мурлычем.

 Вилкой в розетку упрямо тычем,

чтоб разузнать о чем-то своем.

 

Л. МАСЛОВА,

педагог Новосибирского педагогического училища