В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 1 страница

Содержание

Время литературы

ПОЭТОГРАД

Игорь ТЮЛЕНЕВ. Звезда любви

ОСТАНЕТСЯ МОЙ ГОЛОС

Николай БОЛКУНОВ. Долгота дней моих(Окончание)

ПОЭТОГРАД

Светлана СЫРНЕВА. Час торжества

ДЕСЯТАЯ ПЛАНЕТА

Александр БУНЕЕВ. Игры ангелов

ПОЭТОГРАД

Андрей ФРОЛОВ. Родина любимей не становится…

ОТРАЖЕНИЯ

Георгий ГОРЬКИЙ. Скрипка

Татьяна ГРИБАНОВА. Мальва

ПОЭТОГРАД

Иван ПЕЧАВИН. Яблокопад

КАМЕРА АБСУРДА

Нелли КРЕМЕНСКАЯ. Жизнь-жестянка

ОСТАНЕТСЯ МОЙ ГОЛОС

Борис БЕШАРОВ. Песня моя недопетая…

ПОЭТОГРАД

Алексей БОРЫЧЕВ. И то, что с нами было…

В САДАХ ЛИЦЕЯ

Алексей НИКИТИН. Ощущение чуда

ЮБИЛЕЙ

Виктор ШЕПТИЦКИЙ. Суворов в Крыму

ВОЛЖСКИЙ АРХИВ

Виктор ТОТФАЛУШИН. «Выходят на арену силачи»

РЕЦЕНЗИИ

Михаил МУЛЛИН. Спешите делать добро

Сергей ФОЛИМОНОВ. Одна лишь истина – любовь…

Елизавета МАРТЫНОВА. Ускользающая реальность

«Бирюзовое колечко» Александра Дивеева

Время литературы

В соответствии с Указом Президента Российской Федерации 2015 год объявлен Годом литературы. Разумеется, это должно стать одним из важнейших культурных событий, которое сможет привлечь внимание нашего общества к чтению и литературе, решить проблемы, связанные с книгоизданием, и повысить интерес российских читателей к книгам.

Русское общество издавна было литературоцентричным. Печатному слову верили безоговорочно, литераторы чутко реагировали на веяния времени, на изменения, происходящие в жизни, и писателю была определена роль если не «пророка», то хотя бы властителя дум.

Конечно, современники не всегда адекватно оценивали роль того или иного писателя в литературном процессе – достаточно вспомнить историю пушкинского журнала «Современник», в котором были напечатаны многие произведения, признанные впоследствии классическими, и который тем не менее оказался убыточным для его издателей. «Большое видится на расстоянии». И понятно, что основные мероприятия этого года будут связаны с обращением к классике, к наследию известных писателей. Но, наверное, не следует забывать, что литература – это не только классические произведения, не только традиция, но и живой процесс, отражающий как творческие искания современных писателей, так и жизнь общества. А живой литературный процесс, равно как и его критическую оценку, мы можем наблюдать в периодических изданиях, прежде всего – в толстых литературных журналах. Думается, именно в Год литературы стоит попытаться вернуть читателя современной литературе, а её – читателю, тем более что сама литература, особенно поэзия, в нынешнее время переживает настоящий расцвет.

Для этого возвращения необходим целый комплекс мероприятий: литературные конкурсы, творческие вечера, презентация книг, альманахов и журналов, ну и, конечно, стимулирование издания последних. Ведь литература существует прежде всего в виде книги, уровень читательского интереса к настоящей прозе, поэзии, публицистике зависит в том числе и от объёма тиражей авторских сборников и журналов, и типичная для последних лет низкая тиражность художественной литературы повышению этого уровня явно не способствовала.

Если читатель будет обеспечен книгами и журналами, если на литературных вечерах критики и литературоведы объяснят ценность этих изданий и читатели сами её осознают, тогда Год литературы можно будет признать действительно состоявшимся. Ведь главное не сами «торжества», а их результат. Важно, чтобы после Года литературы наступило Время литературы – то, которое всегда цементировало наше общество, делало его живым и единым.

 

Редакция журнала «Волга–ХХI век»

ПОЭТОГРАД

Игорь ТЮЛЕНЕВ

 

Игорь Николаевич Тюленев родился в 1953 году в посёлке Ново‑Ильинский Нытвенского района Пермской области. Известный русский советский поэт. Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А М. Горького. Участник XXV Парижского книжного салона во Франции (2005 год) и XIII Международной книжной ярмарки в Пекине (2006 год).

Автор 17 сборников стихов. Публиковался в журналах «Молодая гвардия», «Студенческий меридиан», «Урал», «Молодёжная эстрада», «Наш современник», советско-болгарском журнале «Дружба», в московских коллективных сборниках «Весенние голоса», «Багульник», «Турнир», в альманахах «Истоки», «Поэзия», «Слово» и др. Секретарь правления Союза писателей России.

Звезда любви

И только Слово выше Света

Ах, эта музыка веков!

То женский визг, то звон оков,

То из могилы посвист ветра…

По житу Бледный конь бежит

Так, что Вселенная дрожит,

Связав Конец с Началом Света,

Омегу с Альфой, тварь с лицом,

А Сына – с Духом и Отцом,

С Отчизной – русского поэта…

А посмотри на небеса:

Над полем света полоса,

И только Слово выше Света!

 

Советское кино

Смотрел с утра советское кино.

Уже не помню имена артистов…

А взял вдруг и расплакался (смешно!)

Над судьбами колхозных трактористов.

 

Душе подай целительный настрой,

И я смотрел без тени превосходства,

Что со страною стало и со мной,

И тихо плакал, чувствуя сиротство.

 

Я не скажу, что повлиял запой –

Не пью, беру уроки атлетизма.

Я плакал над разрушенной страной,

Упавшей в пропасть с пика Коммунизма!

 

Я взрослым стал, а взрослым тяжелей

Всё начинать с нуля и не разбиться.

Легко взлетать лишь детям с букварей…

Смотрите, как мы жили – пригодится!

 

 

***

Жена, не пой: «Ещё не вечер…»

Какие глупые слова!

Всяк знает – человек не вечен,

Как эти птицы и трава.

 

Обнимет смертная истома,

Как в детстве слипнутся глаза.

– Чуток посплю – аль я не дома?!

– Поспи, родной, – вздохнёт земля.

 

Похороны Юрия Кузнецова

Враги пришли, чтоб убедиться,

Друзья пришли, чтоб зарыдать.

А толстозадая столица

Забыла задницу поднять.

 

А он любил тебя глубоко,

Переживал за крен Кремля.

Ты предала его жестоко,

Но ты – ещё не вся земля.

 

Державно-лермонтовской мощью

Разбившей вражескую рать…

Россия наугад, на ощупь

Его пытается понять.

 

Не стоил я его заботы –

Не самый лучший ученик,

Не зреньем, а душой высоты

Его я, может быть, постиг

 

И потрясённо крикнул: «Гений!

Пронесший небо мимо нас,

Роняя свет стихотворений,

Как яблоки роняет Спас».

***

В этой деревне уныло,

Словно никто не живёт.

Кто-то тоскует постыло,

Кто-то без удержу пьёт.

 

Мучают дети собаку,

Землю швыряют в трубу.

Баба стирает рубаху,

Но не известно, кому.

 

Редко земель этих житель

В тусклом окошке мелькнёт,

Тонет у школы учитель,

В луже летит самолёт.

 

Что мне заморские страны,

Пальмы и жёлтый песок…

Тонет учитель. И странно,

Что розовеет восток!

 

Деревня

Заросла лопухом и крапивой,

Не найти ни окон, ни дверей.

Замутились нечистою силой

Озерки, где таскал карасей.

 

То, что брошено, не безобразно.

Значит, я этот вид заслужил.

Потому что бездумно и праздно

Я отцовскую жизнь доносил.

 

Покаянная ночь бесконечная,

За свечой догорает свеча…

Лишь поэзия – стерва сердечная –

Из-за левого смотрит плеча.

 

***

Моросит. На сердце сыро.

Клапана шумят в груди.

Выйдешь в двери – там Россия,

В оба на неё гляди!

 

В клоунаде вражьих шмоток

Вдруг заметишь нашу рвань…

Через поле – самородок,

Через десять метров – пьянь.

Я на Родине в дозоре,

Службу срочную несу.

Утром провожаю зори,

Пью стаканами росу.

 

И берёзовые слёзы

Лью на плечи из ведра.

Плачьте, девушки-берёзы,

Ваши слёзы – сон-трава.

 

Из эфирного тумана,

Русь, явись передо мной!

И любима, и желанна,

Потому что Бог с тобой.

 

Плачет женщина

Плачет женщина над страницей

Тихо-тихо, почти не дыша,

А за окнами носится птица

Или чья-то шальная душа.

 

Может, чьё-то письмо запоздало,

А не думало запоздать,

Но слезинка на строчку упала

И заставила строчку дышать.

 

Потому ли, что жизнь быстротечна

И не всё, что в душе, – на устах,

Плачет женщина, ночь бесконечна,

И опять что-то в мире не так.

 

 

Звезда

Звезда любви из космоса мерцает,

Выхватывает крыши и сады.

Пусть стынут чувства, а слова ветшают,

И не поют давным-давно дрозды.

Хотя звезда из космоса мерцает,

С седьмых небес из непролазной тьмы,

Но отражённым светом освещает

То, что сказали или скажем мы.

 

 

Полёт

Это сокол крылами – простор,

А не ножик щепу расщепляет…

Вместе всё: глубина и обзор, –

Но чего-то душе не хватает.

Птицы-тройки, летящей с небес,

Чуда-юда в кипящей пучине,

Иль картёжника на интерес,

Или бритвы опасной – щетине.

 

Землю ухом прослушает слух.

Оком зрение даль превозможет.

И скупой свой откроет сундук

И в него ничего не положит.

 

Русский дух поперечно мелькнёт

И, сгорая, исчезнет продольно,

Приглашая в последний полёт,

Где всегда глубоко и привольно.

 

***

Хочешь слово сказать, а не можешь,

Взял перо, а не мог расписать.

Кто стоит за спиной моей, кто же?

И не хочет поэта спасать.

 

Я родился для правого дела,

А на ложные стогны набрёл.

Видно, Муза моя очумела,

Потому-то и слов не нашёл.

 

Русь – подножье Престола Господня!

Так учил нас святой Серафим.

Крепок дух наш! И снова, и снова –

Ничего не поделаешь с ним.

 

Мне сказали: «К чему ты стремился –

Час не пробил, а день не пришёл.

Ты святыни читать разучился,

Потому верных слов не нашёл».

 

Видение

Есть видение русских пророков,

Что антихрист отправился в путь.

Будет всем беспросветно и плохо,

И у каждого взрезана грудь…

 

«Бесы в городе» – углем на стенах

Отрок выведет слабой рукой.

Русь! Не стой перед ним на коленях!

Это отрок его, а не твой!

 

Он скрижали читать научился,

Заминировал наш арсенал!

Твой глашатай ещё не родился.

Час не пробил, и день не настал.

ОСТАНЕТСЯ МОЙ ГОЛОС

 

Николай БОЛКУНОВ

Окончание. Начало в №№ 11–12 2014

Долгота дней моих

***

Мы, как всегда, после крепкого мужского рукопожатия нежно обнялись и на миг припали друг к другу – щека к щеке. Нам всегда удобно делать это, потому что с Антошей мы одинакового роста. Здоровые ребятки – за метр восемьдесят, как и положено быть потомкам вольных казаков-хлебопашцев. Правда, он жидковат в кости – мамкина тонкая косточка, – зато и красив, как мама: брови дугой, глаза ясные и профиль античный, точёный.

Анечка иной раз признавалась, что и впрямь в её роду, где-то там в «надцатом» колене, то ли грек, то ли гречанка отметились. Однако ж родилась она под Казанью, потом с девяти лет жила в многодетной семье на Кубани, там окончила школу, приехала учиться в наш город, где и наскочила на лихого потомка заволжских воинов-хлеборобов.

Устанавливая её национальную принадлежность, мы с сыном, прежде всего, отмели греческую кровь за незначительностью таковой. Памятуя о том, что если русского хорошенько поскрести, то можно увидеть татарина, мы всё-таки отказали нашей ближайшей родственнице в праве принадлежать и этому гордому племени: девять лет, прожитых под Казанью, нам показались всё же недостаточным сроком, чтобы «отатариться». Не нашли мы убедительных аргументов, чтобы признать в ней и кубанскую казачку, хотя это в большей степени устраивало бы её. «Родилась в Казани, жила на Кубани, – рассудили мы, – ни то ни сё. Нет, будешь ты у нас не кубанская казачка, а казанская кубачка».

Перво-наперво гостеприимная кубачка потащила сына к столу. Как же иначе? Главнейшая мамкина забота – накормить любимое чадо. Антоша не сопротивлялся – знал, что бесполезно.

Сегодня она особенно настойчиво угощала его. Грешным делом, во мне даже ворохнулась некоторая зависть – вся её любовь без остатка опрокинулась на кудрявую голову Антоши. Впору хоть вскинь над собою руки и закричи голосом утопающего: «Эй, я тута!»

Конечно же, это шутка. Анечку можно было понять.

Впервые за много лет и я по-особому смотрел на сына. Он был старший между ними. По правую руку от него мог сидеть младший. Или младшая. Как Богу было угодно… Зачем Он позволил нам, человекам, самовольничать? Зачем позволил нам, неразумным, издеваться над Его любовью, над Его бесценным даром новой жизни? Разве мало Он перенёс издевательств, когда восходил на Голгофу? Зачем мы продолжаем ещё и ещё раз унижать Его?

Я смотрел на Антошу и понимал, какой тяжкий груз я взвалил на его плечи. Ведь он должен прожить эту земную жизнь за двоих. Не надорваться бы ему, не сломаться и выдюжить.

Прости, сын: рано или поздно мы с мамой уйдём и оставим тебя одного – безродным сиротою. Не повтори наших ошибок… Господи, помоги ему, помоги…

– Мамуль, ну всё, ну уймись, ну пожалуйста, не подкладывай больше, я сыт, – отбивался Антоша. – Пап, так когда ты отправляешься в крестный ход?

– Ой, Антошаня, все сроки прошли. А я всё канителюсь.

– Что значит канителишься? – возразила Анечка. – У тебя дела. У тебя встречи в монастыре. Тебе с Владыкой встречаться…

Она почему-то без восторга отнеслась к моему намерению отправиться в многодневное паломничество. То ли боялась, что не выдержу трудных дневных переходов. То ли просто не хотела расставаться со мной, по опыту зная, что именно в разлуках, как правило, нас подстерегают неприятности. Но я был одержим страстным желанием писать о святынях, включая Вавилов Дол, куда шли уже вторую неделю паломники, и ничто уже не могло остановить меня.

– Эти встречи от меня не убегут. А крестный ход раз в году… Догонять придётся. График передвижения паломников у меня есть. Так что где-нибудь примкну. В Балаково уже опоздал. Надеюсь, в Пугачёве… Это последний мой шанс…

– Я принёс тебе палатку. Она там, в коридоре. С ней тебе будет надёжней.

– Спасибо, Антошаня.

«Антошаня» – так привык я называть сына с детства. И снится мне он до сих пор только таким – трёх-, пятилетним Антошаней. Что же так рвётся моя душа туда – к его детству, к младенчеству? Неужели не насытилась созерцанием этого ангельского возраста? Неужели не удовлетворилась скупым опытом молодого моего отцовства? Странно, до сих пор я как-то не задавался такими вопросами.

Ах, Боже мой, прожить бы эту жизнь сызнова!..

– Что у тебя дома? – спросила Анечка. – Ладите?

– Всё хорошо, мамуль.

– Берегите, Антошань, друг друга. Это так важно…

– Ладно.

– Э…

– Ладно, мамуль.

Я нутром, кожей чувствовал, с каким трудом она удерживала себя, чтобы не спросить Антошу, не беременна ли его жена. А может быть, ей даже хотелось забыть о деликатности и откровенно попросить сына: сделай меня, пожалуйста, бабушкой, очень прошу, сделай…

Возможно, нутро в этот раз обманывало меня и ничего подобного Анечка не испытывала. Возможно, мне просто так казалось, потому что слишком велико было моё желание стать дедом. Это мне не терпелось надеть белый костюм и белую шляпу, повязать на белокурую кудрявую головку розовый бантик, взять в руку крохотную тёплую ладошку и вдвоём пройтись по улице Московской…

Сына мы проводили до Музейной площади.

У Троицкого собора он сел в маршрутное такси. Когда «газель» тронулась, я поднял глаза и увидел чудо. В чистом, прокалённом зноем небе, над куполом храма висела отчётливая яркая радуга. Она светилась сочными, масляными красками и, кажется, улыбалась нам. Откуда она могла появиться в безоблачном небе? Что хотела сказать нам своим чудесным, непостижимо-таинственным явлением?

Сын, сидевший у заднего окошка такси, махал нам на прощанье. Мы отвечали ему и показывали на небо. К счастью, он понял нас, припал лицом к стеклу, и в его глазах отразился восторг. Как замечательно, что мы видели это чудо вместе! Как замечательно, что мы втроём были свидетелями Божьего откровения, Его благословения в этот светлый, одновременно печальный и радостный для нас день!

Нет-нет, нам не показалось, не померещилось. И мы не спутали мечту о чуде с явью. Чудо существовало само по себе. Голопупые девчата, судя по воспалённо-обгоревшим торсам, возвращавшиеся с городского пляжа, выхватили из карманов коротких шортиков мобильники и стали фотографировать радугу. И тоже смотрели на неё и ахали от удивления.

 

***

Почему-то именно в этом месте мне хочется рассказать о том, как мы крестились.

Первым среди нас, причём задолго до своих родителей, как ни странно, окрестился пятнадцатилетний Антоша. Он болезненно пережил тот возраст, когда всякий нормальный человек решает для себя неизбежный вопрос: для чего и зачем я родился и есть ли вообще смысл в этой карусели, которая называется жизнь. Он больше склонялся к мысли, что карусель глупа: родился, женился, родил ребёнка, умер – что дальше?

Мы с женой, переживая жуткий страх, пытались внушить: смысл в том, чтобы дать жизнь своим детям, внукам и продолжиться в поколениях. Но вопрос выпирал ребром: зачем? Объяснения с материалистической точки зрения явно не годились.

Мы попытались объяснить, что призвание человека заключается в том, чтобы любить, творить и верить. Однако и этот гуманитарный ответ не устроил сына, и он опять спросил: зачем? И пустился «во все тяжкие»: перечитал уйму книг по философии и психологии, истории религий и оккультизму, вплоть до чёрной и белой магии. Но ответа на мучавший его вопрос, кажется, так и не нашёл.

В это время к нам наконец в кои-то веки приехала погостить моя славная тёща, которую я не только называю мамой, но и искренне почитаю за таковую. Её щедрого сердца вполне хватило, чтобы кроме шестерых своих кровных согреть и седьмого. У неё много общего с моей родной мамой: крестьянская мудрость и непоседливость, радушие и безмерное, граничащее с назойливостью хлебосольство, смиренное отношение к невзгодам и неизменное стремление жить «как Бог велит».

Антоша оставил свои головоломные книжки и накинулся на любимую бабулю. В непрестанных разговорах – это были осенние каникулы – они не касались Бога. Как припоминается, говорили «за жизнь». Чего уж там могла поведать сыну неграмотная крестьянка, не знаю, но только к исходу третьего дня он попросил её вместе с ним сходить в храм и окрестить его…

Это было неожиданностью для всех, включая, кажется, и бабулю. Она с радостью откликнулась на просьбу внука…

А теперь про меня.

Долгое время я пребывал в тягостном неведении – крещёный ли? Хотя припоминаю и ту благостную пору, когда об этом не задумываешься, потому что с младых ногтей носишь в себе ощущение Божьего присутствия, и это кажется таким же естественным и неизменным, как и всё тебя окружающее: мама, бабаня, старший брат Ванечка, миражи в степи под июльским полуденным солнцем и полнолицая луна, равнодушно взирающая морозным вечером на сизый кизячный дымок над крышами деревенских хат.

Божница, обрамлённая вышитым рушником, украшала красный угол горницы. Перед образами, как сейчас помню, Христа Спасителя, Пресвятой Богородицы и Николы Угодника висела лампадка оранжевого стекла. Бабаня берегла масло, и поэтому лампадка зажигалась по особым праздникам – не по тем, которые отмечались в Ваниной школе. Особенно отрадно было наблюдать в сумраке приближающейся ночи, как пляшут живые блики на чистых ризах икон, и шептать, повторяя за бабаней, завораживающие слова вечерней молитвы…

В то лето, когда мне исполнилось девять годков, не стало мамы и бабани. Появился уходивший из дома отец. Он появился будто для того, чтобы вскоре уйти уже в последний свой путь, передав нас с братом на руки мачехи, сельской фельдшерицы. Мир раскололся, и обжитая его часть, казавшаяся несокрушимой, ушла в прошлое.

Потребовалось тридцать лет, чтобы я задался чрезвычайно важным для себя вопросом: крещёный ли я? При несомненном желании бабани и мамы защитить меня покровом православной веры вряд ли они имели возможность отвезти младенца в ближайшую церковь, которая находилась за двести вёрст.

К сорока с небольшим я был оторван от родимых мест. Многих людей, кто мог бы помочь мне, уже не было в живых. Батюшка, которому я поведал о своей нужде, посоветовал не торопиться с крещением и попытаться всё же разузнать истину. Я помнил, что в далёком-предалёком детстве называл какую-то женщину крёстной. После долгих поисков мне удалось-таки найти её в одном из заволжских сёл. Выяснилось, что в мои крёстные была приглашена мамой близкая подруга и что на моих крестинах елей замещала ягодная бражка, которой подружки смочили губы за моё здоровье.

Сомнений не оставалось: надо было срочно бежать в храм и принимать крещение. Но какие-то дела постоянно мешали моему намерению, и я утешал себя тем, что рано или поздно оно должно было осуществиться.

К этому времени вышла моя очередная книжка. В ней была напечатана повесть о детстве «Аз яко человек», в которой я низко, до земли поклонился бабане и маме и попросил у отца прощения за предательство. Дело в том, что переметнулись мы с братом к мачехе немного раньше смерти нашего мятущегося, искавшего и не нашедшего счастья отца. Мы оставили его одного, с его неустроенностью и беспомощностью, неприкаянностью и прогрессирующей чахоткой, предпочтя ухватиться за предсказуемо-надёжный подол женщины, столь напоминавшей нам родную маму.

Перечитав книгу, пахнущую типографской краской, я понял, что дальше жить некрещёным не смогу. Иначе просто умру, причём сегодня же – не хватит воздуха в лёгких. Утром, как всегда, побрился, позавтракал и отправился на работу. Но прежде зашёл в Троицкий храм – чудом дотянул.

Всё произошло так быстро и буднично, что я абсолютно ничего не запомнил. Помню лишь, будто в общественной бане, оплатил через маленькое оконце кассы услугу. Мне сказали, что креститься можно прямо сейчас, снимайте пальто и проходите в крещальню. И всё. Остальное как в тумане. Хотя и до этого – тоже в тумане. И, может, не было, даже наверняка не было никакого оконца-кассы – выдумал я его, потому что уж слишком формально, обыденно всё произошло. Оплатил, обслужили и выпихнули – живи как знаешь. Только и всего, что дыхалка немного открылась.

Лишь на работе начал приходить в чувство. Окончательно поверил в то, что со мною произошло, когда раскрыл корочки: «Дано сие свидетельство о том, что совершено Таинство Крещения над… (я прочитал свои имя, отчество, фамилию, написанные без ошибок). Таинство Крещения совершил протоиерей о. Владимир», и дата: 18.01.95. Я как-то отстранённо, будто не о себе, понимал: сегодня произошло моё настоящее рождение, и Господь дал мне Ангела-Хранителя. Правда мне почему-то казалось, что Ангел-Хранитель был у меня и прежде – добрый и заботливый (не зря две крестьянки – две мамы, родная и крёстная, – пили бражку за моё здоровье), но раньше он был как бы исполняющим обязанности, а сегодня Господь, радуясь за меня, утвердил его в этой должности.

Я сидел за начальническим своим столом, привыкал к своему новому положению, и назойливая мысль не отступала от меня: что же мне теперь со всем с этим делать?..

О том, что крестился, я рассказал жене не сразу. Мне нужно было какое-то время, чтобы обвыкнуть в последнем рождении и сродниться с собою, новозаветным… Вопреки ожиданиям, процесс основательно подзатянулся. Я сильно переживал и, случалось, приходил в отчаяние оттого, что чем настойчивее продвигался к цели, тем дальше она отодвигалась от меня. Я бы мог окончательно растеряться и войти в непримиримый конфликт с самим собою, но, к счастью, вовремя одолел простую мысль, высказанную Христом: «Я есть и путь, и истина, и жизнь». То бишь, сколько живу – дерзаю.

Анечка не могла позволить себе остаться вне того пути, который избрали мы с сыном. Также не могла она и ступить на него с бухты-барахты, за компанию.

Как и прежде, по великим праздникам, от случая к случаю, мы заходили в ближайший храм. Иногда накатывало желание прошептать утром или перед сном «Отче наш» – особенно когда на душе скребли кошки и мучили угрызения совести. Но рука уже знала, что в крестном знамении после пупа она вначале коснётся правого плеча, а потом уж левого…

Анечке потребовался год, чтобы сюрпризом сообщить мне, что она крестилась.

 

***

…Два дня уже брёл я вместе с паломниками к Вавилову Долу – урочищу близ районного центра – села Ивантеевка.

Пéкло стояло немилосердное – плюс тридцать шесть в тени. Только где её, эту тень, сыскать в заволжской степи? Богомольцы, идущие из областного центра, вспоминали о ливнях, полоскавших их две недели назад, от которых тоже не было спасения, – вспоминали как о благе. Единственная защита у пилигримов – короткая и бесконечная молитва:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных. Пресвятая Богородице, спаси нас.

И снова взмах флажком впереди длиннущей колонны – это вожатый отец Сергий, словно армейский старшина, следивший за дисциплиной паломников, давал знать о начале молитвы:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных. Пресвятая Богородице, спаси нас.

Пятьдесят минут непрерывной, безостановочной ходьбы. Если развязался шнурок на ботинке, сдавай на обочину, завязывай не мешкая и догоняй колонну – семеро одного не ждут, а тут их двадцать раз по семеро или того больше. Дети, молодёжь, мужики, женщины, пожилые женщины… Сказать «старушки» язык не поворачивается – какие старушки, коли по тридцать километров в день одолевают? Это ж, поди, суточная норма для солдат на марш-броске.

Пятьдесят минут напряжённой ходьбы – и привал. Все присаживаются (если не сказать – падают) на придорожную траву. Десять минут блаженного отдыха. И снова подъём.

Впереди колонны – богомольцы с хоругвями, храмовыми иконами. На носилках возвышается главная икона – страстотерпца царя Николая, памяти которого с его семейством и посвящён трёхнедельный крестный ход. Прежде чем колонне тронуться, люди забегают вперёд, выстраиваются в длинную цепочку по одному, опускаются в дорожную пыль на колени – над склонёнными головами проплывает окружённый хоругвями святой образ Государя, ревностного радетеля о Русском Православии. И вот уже, колыхаясь, течёт вольно людской поток, и гудом гудит, поднимается к небу нескончаемая просьба:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных. Пресвятая Богородице, спаси нас…

 

***

История Вавилова Дола такова.

В начале XVIII века, ещё в Петровские времена, жил некий лихой человек по имени Вавила. Как сказали бы сегодня, он сколотил бандитскую структуру, которая промышляла разбоем. Грабила шайка всех подряд без разбора – торговых людей и крестьян, грабила дерзко, уверовав, что глухой лес по течению реки Большой Иргиз надёжно защитит её от мирского суда. Да, видно, не зря говорено: сколько вору ни воровать, а кнута не миновать. Чтобы восстановить законность, на помощь местным властям были высланы войска. Они-то и смогли положить конец разбою. Суд над атаманом был короткий: его ослепили, «чтобы не видел он больше ни дорог, ни проезжих людей», и отпустили с миром. Огромное же лесное урочище, по сохранившимся сведениям, было предано огню.

Блаженны не только «чистии сердцем», но, случается, и некоторые ослеплённые грешники, «яко тии Бога ýзрят»… Только лишившись глаз, Вавила смог узреть Его. Долго ходил он по святым местам, прося корочку хлеба да ночлег Христа ради. Отмаливал свои грехи в монастырях и храмах. Отмаливал со слезами – слава Богу, полые глазницы сохранили способность плакать…