В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 10 страница

– Ну вы романтик, дедушка! – рассмеялся журналист.

– К тому же зачем самому-то? Один обещал про меня написать. Не помнишь кто? Вот где та статья, о которой ты говорил? Прочитаю ли я когда-нибудь, каким журналисты меня видят?

– Да говорил я вам… – гость замялся. – Редактор наш – человек такой: сам не знает никогда, чего хочет. Говорит: историю любви надо, День семьи скоро, то да сё. Сделаем тематический материал. Нужны пожилые пары, которые долго живут вместе. Ну, я же рассказывал всё? А как она вас нашла, не знаю. Список дала, говорит, пройдись, пообщайся.

– Ну да, а потом статья ей не понравилась.

– Да не статья ей не понравилась, а говорит: обычная история, банальная совсем. Ничего, говорит, фееричного, никаких эмоций.

– А может, статья ей не понравилась? – прищурился Семён Иванович.

– Да не статья ей не понравилась, жизнь ей ваша не понравилась! – возмутился гость.

– Жизнь не понравилась, – процедил старик. – А нам вот она понравилась. – И он снова повернулся к жене: – Правда ведь?

– Правда, правда. Может, я чайку вам сделаю? А то хватит пить, время уже.

– Да ладно, – махнул рукой старик, – ещё водочки выпьем. Немножко. Человек вон историю нашей любви написать хотел – о как! Редактор не дала. Ничего, в Москве вон вообще тем таких нет: старики какие-то, пары семейные. Провинциальная журналистика. Что у вас, писать больше не о чем?! – старик попытался изобразить возмущение.

– Ищем, – икнул журналист, – работаем.

– Да, вот и мы работали… – Старик погрузился в воспоминания. – Тянули свой ресторанчик и потихоньку старели. Если бы не эти новые дурацкие законы… Да и сил нет уже, да и передать некому было. Тоскую я по нему… Вот продали, теперь отдыхаем.

– Небось, не все денежки прокутили? – хитро спросил Аркадий.

– Мы не кутили.

Семён Иванович не хотел рассказывать, что денег, полученных с продажи бизнеса, давно никаких нет, да и работали они в последнее время в убыток. Из бывшего журналиста получился никакой бизнесмен. Которому повезло, что ресторан вообще удалось продать, с такими-то долгами, которые накопились к концу их деятельности.

– Ну, а ты-то на что скопил?

– Я, как говорит Лимонов, коплю нематериальное.

– Ты копишь себе цирроз печени и язву желудка. А это вещи, знаешь, ещё какие материальные! Как материализуются, так средств не хватит их опять, – старик усмехнулся, – в область нематериального переводить. Подумай об этом.

– Подумай об этом… – устало и как-то неосознанно повторил журналист. По его виду можно было сказать, что человеку очень хотелось спать.

– Где нахлестался -то? – спросил старик.

– На митинге был.

– А...

Старик слышал, когда включал ненадолго ТВ на кухне, что сегодня в центре собирались человек тридцать, и вроде как всех разогнала полиция. Да, он мог бы и догадаться, что журналист там. В последнее время митинги проходили часто, чуть ли не каждую неделю, их то жёстко разгоняли, то, наоборот, давали выступить. Для маленького города это было непривычно. Когда бастовал «АвтоВАЗ», выходили тысячи, но нынешние митинги никакого отношения к «АвтоВАЗу» не имели. Всегда приезжала толпа журналистов, которых было больше, чем самих митингующих, часто они сливались, и было не понять, где журналисты, а где протест.

– Ты понимаешь? – спрашивал старик, отрываясь от экрана.

– Нет, – говорила жена.

– Так и что, на митингах теперь принято пить? Или по пьяни устраивать митинг?

– Напились мы после, – сказал журналист. – На митингах никто не пьёт. Судьбу страны никто не решает пьяным.

– Так там судьбу страны решают?! – удивился старик. – А я и не знал. Так, а чего они хотят, ты выяснил?

– Я уже говорил вам, дедушка. И хотят не они, а мы. Я не как журналист туда ходил. А сам по себе. Ну, в смысле, как гражданин.

– Тогда что вы хотите?

– Мы хотим изменений в стране. Мы хотим, чтоб началась нормальная жизнь. Чтобы тот, кто сидит у власти, не сидел там ещё столько же лет, чтобы дали дорогу молодым, энергичным, чтобы светлые головы могли рулить государством, вместо этих мракобесов. Чтобы настал рассвет над страной. Чтобы шансон не звучал по радио, чтобы люди читали Канта, наконец. Чтобы люди учились жить, а не бесцельно сидели, уставившись в ящик. Чтобы те, кто чувствует себя человеком, кто умеет думать хоть сколько-нибудь, не были бы в этой стране презираемы… – Аркадий громко икнул. – Чтобы элитой общества была её настоящая элита, а не эти… с мигалками. Чтобы полиция нас не трогала. Мы хотим собираться – и будем собираться. И никто нам не запретит. Никто! – Он плеснул ещё водки в стопку, но не рассчитал и залил стол. – Ой, извините. Вы же согласны со мной, все тут присутствующие? – с трудом выговорив последнее слово, он посмотрел на Семёна Ивановича, на Нину Валентиновну, потом опять на Семёна Ивановича.

Тот выждал паузу, подумав, что речь продолжится. Но этого не случилось.

– Так это что, вы, все тридцать человек, таких убеждений придерживаетесь?

– Какие тридцать? – не понял журналист.

– Ну а сколько вас – тридцать пять выходит? Или сорок? – спросил старик.

– В Москве выходят тысячи, десятки тысяч. Вы же там жили, должны это знать.

– Там людей на порядок больше живёт. Это капля в море. И даже с теми тридцатью, что здесь.

– Там их всегда больше, – затараторил журналист, – их больше с каждым днём, потому что люди просыпаются, люди хотят жить, хотят думать, хотят чувствовать. Там всё больше людей, скоро так будет и здесь. Хватит спячки. Никто за нас не постоит, ну а Москва – это ж сердце, там всё начинается.

– Хм, подожди, – остановил его старик, – хочешь, я скажу, где сердце? Оно совсем не в Москве. Когда я ещё жил там, мне тоже казалось – первое время – что это сердце. Причём такое, которое пламенный мотор. Но движение ещё не подразумевает цели. Это может быть просто мельтешение, колебание. Как броуновское. Движение в Москве – оно у каждого своё, как и сама Москва у каждого своя. Но движение там вовсе не означает, что оно двигает весь организм. Движение есть, а организм стоит на месте. От этого движения устаёшь. И, устав от него, я однажды пришёл в православный храм и с тех пор ходил туда всю жизнь. Пока вот тяжело ходить не стало. Мы вместе даже иногда ходили, – он кивнул на жену.

– И к чему вы клоните?

– К тому, что сердце России – оно там. Оно не в одном каком-то месте, тем более таком, как наша Москва. Ему невозможно быть в одном месте, потому что наше сердце – это Бог. А Бог – он может быть только везде. И где бы ты ни зашёл в храм, ты попадаешь в сердце.

– Молиться – это не для меня. Свободный человек не станет молиться. Если я перед кем и грешен, так только перед самим собой.

– А молиться необязательно. Тебя никто не заставляет. Ты заходишь в храм – и тебе хорошо. Тебе светло, ты понимаешь, о чём речь? Тебе светло от присутствия Бога, от радости, которую он дарует тебе, оттого, что живёшь. И тебе хочется говорить, говорить перед иконой – но не просить для себя, а благодарить Бога. За жизнь на земле и за свет. И когда ты закроешь дверь храма – будь это в центре Москвы, и ты побежишь по своим делам, или в какой-то глухой деревне морозным зимним вечером, когда тебе и идти больше некуда, – ты понимаешь, что сердце России – это не какой-нибудь город, не какая-нибудь площадь, а это вот тот самый храм, в котором ты только что был. И крестишься, благодаря Бога за то, что побывал здесь. Да, православный храм.

– Я удивляюсь вам, дедушка, – пробормотал Аркадий. – Свободному человеку это не нужно, у свободного человека одно сердце – своё. И весь мир лежит перед ним: действуй! Мир ждёт, что решит свободный человек. Сердце России – это думающие, мыслящие и переживающие люди.

– Так, значит, не все люди такие? Не знал, – улыбнулся старик. – Ну, а ты, свободно мыслящий, чего не заявишь никак миру о своём решении? А то он уже заждался.

– А у меня есть всё, что мне нужно, – развёл руками журналист. – К тому же мы живём в оккупированной стране. – он приблизился к уху старика, заставив того немного отодвинуться. – законы не соблюдаются – раз, свободы слова нет – два, чиновники всё захватили – три, – объяснил он на пальцах. – Нужна революция, – заключил журналист.

Старик откинулся на спинку стула и крепко задумался:

– Знаешь, – сказал он, – вот в этом городе, где сейчас твои тридцать человек задумали революцию, я вырос и провёл молодость. Ну, некоторую её часть. Я жил не здесь, конечно, этого района не было. Мы жили с родителями в центре, неподалёку от тех мест, где вы собираетесь, ну если обогнуть пару улиц. Я помнил там каждый двор, каждый закуточек, знал все потайные ходы, как пролезть через какую-нибудь стену, как попасть в закрытый дворик, где какие тайны есть – для ребёнка, конечно. Там росли всякие интересные деревья, какие-то низкие кусты с ягодками, названия которых я не знал. Там пахло жизнью, прелестью, молодостью. Потом, когда я жил уже в Москве, этот дом расселили, и бабушке досталась эта квартира здесь, а родители купили себе жильё в другом городе. И когда я приехал сюда, уже на старости…

– Когда мы вместе приехали, – поправила его жена.

– …когда мы вместе приехали, я прошёлся по тем улочкам детства, я заглянул во дворики, я увидел снова все старые лестницы… – Казалось, он мог бы заплакать, но собрался и бодро продолжил: – Все деревья вырубили, половину лестниц, по которым я бегал ребёнком, снесли к чёртовой матери, моего дома не было уже – вместо него высился забор, такой, что невозможно было увидеть, что за ним построили. Уцелевшие старые дома выглядели так плохо… Их белые стены сияли в детстве, они так были красивы летом, если б ты видел! Сейчас они были почти разрушены. И все были исписаны – да так неумело – вот этим словом: революция, revolution. Исписали лестницу, исписали асфальт – непонятно уже чем, да и ладно. Они хотят изменить что-то, а губят красоту? И тогда я понял, глядя на это всё: революция – это то, что уничтожает мои любимые улицы, скверы, срубает деревья и закатывает их в асфальт, сносит аккуратные дома и исписывает всё вокруг грязными, бездарными надписями. Вот такая она – революция. Она убивает моё детство. Поэтому я не хочу её.

Взгляд гостя изменился: теперь он был как будто ошарашенным. Он словно протрезвел немного, слушая старика, и смотрел на него с непониманием и даже презрением.

– Мы за бескровную революцию. Мы ничего не собираемся убивать, – медленно проговорил он. – И тем более никого. Но так дальше жить нельзя. А такая позиция, как у вас, – это позиция закомплексованного, живущего в собственных воспоминаниях человека, боящегося сделать шаг вперёд.

– Миленький мой, сколько мне лет? Какой шаг вперёд? В моём случае шаг вперёд – это шаг в могилу. А насчёт закомплексованных я вот что тебе скажу. Закомплексованным может быть тот, кто не хочет выставлять себя напоказ. Вот вы, все такие подчёркнуто раскомплексованные, вы кичитесь этим: я как хочу, так и веду себя, где угодно и с кем угодно, просто потому, что я так хочу. Вы любите эпатаж, любите пафос, любите, как мне говорили часто, перформанс. Встречал я таких людей раньше, не тебя одного. Вот как ты одет? Подчёркнуто ярко. Как ты ведёшь себя? Вызывающе ярко. Что пишешь? Какие-то яркие слова. А что, твоя жизнь яркая? А много ли яркости в тебе самом?

– А помнишь, как мы танцевали? – неожиданно вступила в их разговор Нина Валентиновна.

– Ну да, – улыбнулся старик.

– Мы были на каком-то мероприятии, где, в общем, народу было полно. – Она ухватила Семёна Ивановича за локоть, но смотрела на журналиста, так как рассказывала ему. – И там танцевали все, это было «что-то по работе»…

– Да, меня пригласили. Ну и жену заодно…

– И я выпила ещё, а танцевать никогда не умела, да и в толпе такой как развернёшься? Мы сидели за столом, у нас остался бокал вина и море вишнёвого сока. Я помню, мы пили, обнимались и слушали.

– Мы закрыли глаза, – вспоминал старик, – и представляли, как мы танцуем. Как мы одни на берегу большого моря – нет, океана даже, и как вокруг только песок и волны, и нет никаких людей, и есть музыка. Этот танец был красивее их всех, и чувственнее их, в нём была страсть, в нём было единение. В нём была вечность. И мы любили друг друга в этом безумном танце, мы растворялись друг в друге.

– Да уж, действительно безумный танец, – осоловело смотрел на них журналист, – сидя за столом на корпоративе.

– Ничего он не понимает, – устало проговорила Нина Валентиновна и поднялась из-за стола. – Ладно, я, пожалуй, прилягу. – Она поцеловала старика в щёку и не торопясь пошла в другую комнату.

– Вы уж меня извините, – заводился Аркадий. – Но это и есть «овощная» позиция. Это «овощи» так рассуждают: пока вокруг идёт большая жизнь, мы фантазируем, будто у нас всё хорошо. Мы сидим и ничего не делаем и представляем, что у нас всё лучше, чем у тех, кто что-то пытается делать. Мол, у нас чувств больше, мол, мы глубже. Потому мы не поднимем задницу со стула, а будем смотреть, как разваливается страна.

– Да я же не о стране, – сказал старик.

– А я о стране! – прикрикнул, сам испугавшись, журналист. – Я о стране. Сейчас нельзя думать о чём-то другом, совесть не позволяет. Сейчас всё о стране, все мысли должны быть и действия. Нельзя быть разлагающимся «овощем», который голосует за лидера нации этого, чёрт бы его побрал, вашего. Нельзя возле телевизора жизнь просиживать да детство своё вспоминать. Нельзя быть такими же «овощами», как эти… – он судорожно подбирал слова, – как это быдло.

– И что ещё нельзя? Расскажи мне, – попросил старик, вставая из-за стола.

– Нельзя так наплевательски относиться к будущему страны. Это и ваша страна, и вам тоже в ней жить. Неужели вам всё равно? Ведь вы не даёте нам взять власть, в частности, вы.

– Вы – дети, которые никогда не повзрослеют. Какая вам, к чёрту, власть? Обожжётесь, – мрачно сказал старик. – А мы вот с женой, почему мы должны быть с вами? – он настойчиво указывал журналисту на дверь и часы.

Тот хлопнул последнюю рюмку, встал и, пошатываясь, отправился в коридор.

– Вы нас считаете за «овощей». Мы для вас никто, и наше детство, и наша любовь, и наши заботы – этого всего для вас нет. Вы не знаете, что мы существуем. Да, мы живём друг другом, друг для друга и всю жизнь прожили так. Кто ещё проживёт для нас, ты? Для неё проживёшь ты? Или ваши митинги, или ваши молодые, сверкающие улыбками кандидаты? Они плюют в нас, хамят нам. У нас своя жизнь, а вы не признаёте наше право на неё, не считаетесь с нами. О чём может быть разговор?

– Вы же нормальные, вроде, люди, – бормотал журналист, натягивая кеды. – Разве вас не унижает, как вы живёте, что делается вокруг? Как вас это может устраивать? Никаких прав человека, никакой свободы слова…

– Какая свобода слова? – пожал плечами старик. – У меня никто ничего не отнимает. Всё, что я хотел говорить, я всегда говорил. Всю жизнь.

– Тогда и я вам скажу на прощанье, – собрался с мыслями Аркадий. – Вы – дураки. Хотя и образцовая семья. Заслуженные люди! Не знаю, где редактор откопала вас, динозавров! Я общался с вами как с равными, как с нормальными людьми. Любовь у них. Ничего вы не нажили, а главное – мозгов. Вот вы говорили, что проблема в том, что не все на своём месте. Нет, главная проблема в том, что в стране таких людей полно, как вы. Пока есть вы, не будет никаких перемен. Но ничего, ночь пройдёт… – журналист усмехнулся, махнул рукой и вышел в подъезд.

Старик смотрел на него, ищущего кнопку лифта. «Не уснул бы тут, в подъезде», – промелькнула мысль.

– Тебе 40 лет, и ты никому не нужен, кроме пригревших тебя одиноких стариков. Тебе и нужны перемены – нам нет.

Журналист не смотрел на него.

– Ночь пройдёт, наступит утро ясное, – разгорячённый, пел он. – Солнце взойдё-о‑о‑т!

Старик закрыл дверь.

 

– Зачем он нас обидел? – спросила Нина Валентиновна.

Они лежали в полутьме. Светила луна. Семён Иванович оставил дверь в комнату приоткрытой, и было слышно, как кто-то за стенкой пытается играть на скрипке.

– Мы уже не раз так говорили. Просто ты спала, – сказал старик. – Он никого не обижает. Ну, думает так человек – пусть думает. Лишь бы не повесился.

Скрипка за стеной издала особенно протяжный звук, а затем полилась грустная мелодия. Старик посмотрел на часы: без двадцати одиннадцать.

– Тебе нравится эта мелодия? – зачем-то спросила жена, кивнув в сторону двери.

– Мне не нравится, что она так поздно играет, – ответил он. – Мне, как любому старику, хочется покоя.

– Это точно. Тем более после такого беспокойного гостя. Но красивая же мелодия. Пусть и спать не даёт. Играет здорово. Скажи?

– Ты знаешь, – он повернулся к ней, – это всё глупости, но ты не думай об этом. Там живёт девочка, лет десяти, её мама всё этой скрипкой мучает. Я их пару раз видел, когда без тебя ходил. И играть она совсем не умеет, да и не научится никогда. Потому что не хочет.

– Ну и ладно. Важно ведь не как, а что. Правильно? Если мне нравится, как она играет, значит, это не зря?

Звук скрипки то прерывался – были слышны чьи-то голоса, – то с новой слой возникал, первое время даже громче, потом затихал, и его было еле слышно.

– Спи. – Он погладил её по щеке и укрыл одеялом. – Милая моя, дорогая…

«Живём мы хорошо, – вспомнил старик отчего-то, как рассказывал журналисту во время их первой встречи, ещё за чашкой чая. Тот сидел с блокнотом и аккуратно записывал, трезвый ещё. – Мы довольны своей жизнью и наслаждаемся ею. Наверное, потому, что всё, что надо, у нас есть. Вот только… Если б дочь не присылала деньги, наверное, было б трудно. Подумай сам: пенсий наших, вместе взятых, хватает вот, чтобы квартиру оплатить, ну и на скромную еду. А если лекарства нужно купить, то уже тяжело. Плохо, что у нас так старики живут. Посмотришь на такую жизнь и думаешь: где справедливость?»

«Ну, справедливость – вообще сложное философское понятие, его можно интерпретировать по-разному, – заключил журналист. – Все зависит от угла зрения. Никто ведь ещё не придумал универсального определения справедливости».

«Нет, – покачал головой старик, – справедливость – это вполне конкретный термин. И у него может быть только одно значение, всё остальное – ложь, чтобы прикрыть несправедливость. Вот нам с женой показывают по телевизору: выходят с цветными флагами, гримасничают на улицах – чего хотят? Оказывается, ориентация у них другая. Требуют защитить, требуют признать. Ну да, может, где-то их и ущемляют, возможно такое, конечно. Но они не умирают с голода, не умирают оттого, что к ним не приезжает скорая. Мы сколько прожили, ни одного гея не видели – ну вот сложилось так, а стариков, считающих копейки возле хлебного прилавка, видим каждый день. Проблемы нужно решать последовательно, – заключил старик. – Ты заходи к нам в гости, ты парень интересный, я расскажу тебе ещё про справедливость».

– Ну ты и мразь! – внезапно процедил Семён Иванович и испугался, взглянул на жену.

Она уже крепко спала, положив руку под подушку, и, конечно, не слышала его слов. Не услышала она и странный шум из коридора, который привлёк внимание и насторожил старика. Как будто кто-то тихо открыл дверь, стараясь быть незаметным, а потом столь же тихо прикрыл её за собой. «Померещилось? – с тревогой подумал старик. – Надо бы встать, глянуть». Он присел на кровать и стал елозить босой ногой по полу, нащупывая тапки. И тут отчётливо понял: в квартире кто-то есть. Неведомый гость уже не скрывал своего присутствия: раздался топот, кто-то прошёл на кухню и быстро вернулся. Сердце старика бешено заколотилось, он поднялся и чуть не упал снова: голова кружилась, слабость не давала сделать шаг.

«Давай туда», – раздался гулкий голос в коридоре. И немедленно ответил второй голос: «Их там двое». Старик мельком взглянул на спящую: она ничего не слышала, лишь размеренно дышала. Собрав все силы, он ринулся в коридор.

«Не работает, твою мать», – раздались громкая ругань, а затем ещё несколько грязных слов. Старик увидел человека, щёлкающего выключателем, а рядом с ним ещё одного, уже заметившего его появление. «Так и забыл купить лампу», – подумал старик. Надвигавшегося на него человека он не успел разглядеть. В темноте было непонятно, как выглядели внезапные гости, во что они были одеты. Он ощутил резкий удар в живот и, начав сгибаться, – в голову каким-то тяжёлым металлическим предметом. Старик упал на колени, и нападавший скользнул мимо него в комнату. Второй, проходя, ударил его ногой в лицо, затем ещё раз, и старик упал на пол.

«Туда», – указал первый голос из спальни, и второй человек прошёл в зал. Борясь с наступавшим на него мраком, Семён Иванович услышал, как открываются ящики, шкафы, вываливаются вещи. В зале с грохотом разбилась ваза, и только после этого проснулась Нина.

– Вы кто? – спросила она.

Старик вскочил, опираясь на тумбу и, шатаясь, пошёл в сторону спальни. Он понял, что ничего не видит, и ещё – что его сейчас вырвет. На пороге в спальню это и случилось. Вместе с рвотой из глаз хлынули слёзы. «Грабители!» – подумал он.

Человек схватил нож, отчего-то лежавший на трюмо, рядом с тремя тысячами рублей – всеми деньгами, что были в квартире, приблизился к ней и несколько раз ударил. Старик увидел, как хлынула кровь, но ему, согнутому пополам, было не преодолеть своего состояния, он упал и снова пытался встать. Она окликнула его по имени – два раза, отчаянно, громко.

– Миленький, спаси меня, пожалуйста! – прокричала она.

Грабитель схватил её за волосы, и несколько резких ударов ножом, последовавших за этим, успокоили её окончательно. Она свалилась с кровати, издав неестественное и страшное хрипение, и старик закричал нечеловеческим голосом.

– Где деньги? – услышал он голос за своей спиной и только сейчас понял, что к горлу приставлен нож, а самого его держат крепкие объятия, из которых уже никогда не получится выбраться. Он не понимал вопроса, он не знал, что ответить этому голосу, и не мог ничего ответить – после крика уже не было сил, да и добавить к нему было нечего. Темнота поглотила его, и не было ни кровати, ни мёртвого тела жены, ни окна с едва различимой за мутными облаками бледной луной. Потом стало очень больно, и никакое движение уже не представлялось возможным. Он ещё слышал какие-то голоса, шумы, но они уносились всё дальше и дальше, а там, где лежал он, лишь становилось горячо и липко, но нельзя было выбраться из этого, можно было только закрыть глаза.

 

– Ну, и неужели вы ничего не слышали в тот вечер? – аккуратный молодой следователь сидел за белоснежным столом в светлой комнате и смотрел в глаза красивой, немного усталой и оттого казавшейся печальной блондинке. «А он интересный, – подумала она и бросила взгляд на его руку. – Кольца нет».

– Вы знаете, мы ничего не слышали. У нас девочка играла на скрипке. Машенька, – крикнула она, – иди познакомься с дядей. А вы знаете что, – улыбнулась она, – не желаете кофе?

ОТРАЖЕНИЯ

Татьяна ГРИБАНОВА

Татьяна Ивановна Грибанова родилась в деревне Игино на Орловщине. Окончила факультет иностранных языков Орловского государственного педагогического института.

Автор четырёх поэтических книг: «Апрель», «Прощёный день», «Сказ о Судбищенской битве», «Соль» и книги деревенских рассказов «Лесковка». Печаталась в журналах: «Наш современник», «Роман-журнал ХХI век», «Молодая гвардия», «Московский вестник», «Простор», «Подъём», «Родная Ладога», «Народное творчество», «Сельская новь», «Огни Кузбасса», «Лик», «Славянин», «Странник»; альманахах: «Звезда полей», «Новый Енисейский литератор», «Орёл литературный»; на сайтах: «Российский писатель», «Русское поле», «Славянские традиции», журналов «Великороссъ» и «Камертон».

Лауреат-победитель в номинации «Привет, Россия!» Всероссийского конкурса «Звезда полей» им. Н. М. Рубцова. (2012). Обладатель специального диплома «Прохоровское поле» за поэму «Судбищенская битва» (2013).

Член Союза писателей России. Живёт в Орле.

Мальва

I

Вторые сутки без передыху гуляла у Потаповых свадьба. Степан Семёныч с размахом женил старшего. По всему было видно, невестка пришлась ко двору: пятистенка набита до отказу сватами, кумовьями да сродниками, и для пришедших взглянуть на молодую, а то и подруливших просто ради даровой выпивки хозяин расстарался, собственноручно выкатил из-под сарайки флягу свойской – угощайся, хуторские, знай наших!

Под грушенку, на сбитые на скорую руку, покрытые нарядными клеёнками тесины-столешницы под командой жениховой тётки Галины беспрерывно метались тарелки и миски с закусью. Никто не остался без угощенья, никто не почуял себя обнесённым на этом широком застолье.

Даже дышащие на ладан бабки Кузьминична с Егоровной не сдержались, порылись в сундуках, вытащили из-подо дна пахнущие нафталином наряды: «престоловские» шерстяные подшалки, штапельные, в тёмненький огурчик юбки, обористые завески.

Пригубив по рюмашке «красненькой», спробовали-оценили потаповские щедрые разносолы и, уступив место подтянувшимся, уселись в ожидании на лавку под сиренями – время от времени свадьба выплёскивалась на подворье, гомонился потерявший всякую стройность корогод. Гармонисты, сменяя друг дружку, уже путали «Барыню» с «Цыганочкой», и их рядком укладывали в саду на свежескошенную отаву.

Припозднившаяся бабка Мальва угостилась наливочкой и, прихватив кусок яблочного пирога, отошла к товаркам на лавочку.

В это самое время толпящийся на крыльце люд расступился, и из душной хаты протиснулись молодые. Невеста – девчоночка-девчоночкой, лет семнадцати. Сашке, жениху, – под четвертак, пора уж, пора-а!

– Микитична, сказывают, так и не смирилася, темней тучи! – поспешила сообщить новость подружкам Егоровна. – на порог, говорит, Людку не пушшу, а уж Сашкá тем боле!

– И чтой-то она на его узъелася? Вроде, не мозгляк худой… Малай как малай. И Людки ейной не хужей. Всё при ём, – поддержала разговор Кузьминична.

– Дак как жа не осерчать?! Вить и взаправду спозорила девка Микитичну, ой, спозорила-а‑а! Брюхо-то – выше носу! Ишь, в белое обрядилася! Какое там белое-то? Стыдоба-а‑а! И Микитичне – не запить, не заесть!

– Загундосила! Ну, и что с тово? Что теперя, ай в моток девке сигать? – с обезоруживающей простотой, не дав отвести сплетнице душу, встряла бабка Мальва. – Всё чин-чином… Потаповы от свово дитя не отказалися. И Сашка в ей души не чает, ай, не видно? Сказывают, смертным боем с зареченскими ребятами за неё бился. А ты, девка, – Мальва покачала головой, взглянула на Егоровну, – язык-то поприкуси, чужим грехам счёт не веди… В пору бы свои не забыть… да успеть отмолить. Нечево девку хаять! Разуй глаза-то: с головы до ног счастливая, вишь, как сияет!.. Ажни слезой меня, старуху, прошибло… Прямо из себя выводишь! Запамятовала, стопроцентовая девушка, как со своим Прошкой стакалась, во скоко годиков ворота ему отворила? Кажись, нам с тобой, подруга, не боле, чем Людмилке, было, кода я коло вашего сенника в сторожах сидела, а ты с Прошкой миловалася… када он тебе Серёжку-то скоростелил!

– И‑и‑и! Нашла об чём говорить! – отбоярилась с ухмылкой, замахала руками Егоровна. – То в какие годики было?!

– А и вправду, что вспоминать-то теперя, бабоньки? У меня и самой, может, рыльце в пушку.

Мальва встала, не оглянувшись на ошалевших товарок, оправила юбку и пошагала к крыльцу, дав понять, мол, не о чем тут и говорить боле.

Протиснулась сквозь свадебных, поклонилась молодым за угощение, нажелала им три короба добра и потопала к воротам.

…А вот уснуть бабке Мальве так до самого свету и не удалось. Нахлынуло-о!

II

Род Силиных испокон веку жил на хуторе Степном, в двух верстах от Козловки. Прапрадед Лёхи, мужичок оборотистый, выкупив вольную у барина Казюлеева, поселился на заброшенном суглинке, заложил недалеко от деревни хутор. Сколько годков минуло с тех пор! Сколько вёсен талыми снегами сшумнуло в Крому-реку! Сколько трав полегло под литовками Силиных на пойменном лугу и сколько журавлиных косяков откурлыкало над разросшимся в дюжину дворов приречным хутором, в котором все – Силины! Все – родня!

Лёхин отец, Павел Семёныч, осенью сорок первого, не успев допахать под озимые, прямо с поля ушёл на фронт. В составе Первой гвардейской танковой Катукова вошёл в Берлин. Не раз со своей машиной горел, но Бог миловал, вернулся – грудь в орденах, с осколком в лёгких, но живой.