В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 3 страница

Анечка знала о простуде сына и очень беспокоилась. Я старался не доставлять ей лишних переживаний и как мог приукрашивал действительность. И в этот раз первый её вопрос был об Антошане.

– Всё хорошо, – начал я с дежурного припева. – Ему уже лучше.

– Я же чувствую, ты что-то скрываешь… Что значит лучше? – допытывалась она.

– То и значит… Сегодня я попросил врачей… вплотную заняться им.

– Что значит вплотную? Он где? – продолжала она распинать меня своими вопросами. – Не надо врать. Я же по глазам вижу… Говори правду.

– Ты только не волнуйся. Он рядом. Он тут. В детском отделении. Я ж говорю, попросил врачей заняться вплотную…

В самом деле, детское отделение было в нескольких шагах от урологического. Наш кроха попал сюда с диагнозом: двусторонняя пневмония.

До поздней ночи я привидением метался по территории старенькой городской больницы, от отделения к отделению. Палаты сына и жены находились на первом этаже, и мне было удобно, притаившись у окна, наблюдать за ними. Палатный свет не застили слёзы – я не пускал их наружу, давился и глотал, когда они ещё только собирались комом в горле.

Мне не хотелось уходить отсюда и возвращаться в пустой дом. Я был с ними, моими самыми близкими…

Что было потом?.. Права жена моя Анечка: причина нашего греха не только и не столько в её болезнях. Как же я об этом забыл?..

Невыносимо стыдно признаться в этом. И не признаться нельзя – какой тогда смысл в «Долготе…» моей? Если не вымолвить мне этих слов в откровении сердечном – как же тогда Господь отпустит и простит мне, недостойному, всё, чем я согрешил перед Ним сегодня как человек, «паче же и не яко человек, но и горее^[1] скота»?

Господи, Царь Небесный, Утешитель, Дух истины, умилосердись и помилуй меня, грешного… И сподоби меня сказать правду…

На телерадио я работал в редакции пропаганды – готовил идеологически и нравственно выдержанные передачи, от которых, однако, особого удовлетворения не получал. Честно признаюсь, «с микрофоном по родной стране» я согласился побегать из-за квартиры, которую пообещали мне, сманив из молодёжной газеты… Я отрабатывал полученную однокомнатную «хрущёвку», не вылезая из командировок по городам и весям области, но душа моя оставалась там, в «молодёжке». Я тосковал по печатному слову, по нашему легкомысленно-игривому, раскрепощённому и безусловно талантливому товариществу.

В предвыходные или предпраздничные дни, возвращаясь из командировок, иногда заскакивал в редакцию газеты. Сымпровизировать застолье мы были большие мастера.

Но что это о гнусе и позоре своём пишу такими круглыми фразами? Словно эпическое полотно рисую…

Это так, наверное, душа от собственного срама прячется. Бесчестие своё заболтать пытается… Ей столько раз удавалось…

Однако ж попытаюсь собрать всё своё мужество… Надо же наконец разобраться.

Чья-то квартира в доме старой застройки… С газовой печкой… С крохотными комнатами и коридорчиками… Стол с бутылками порт­вейна… С нарезанным салом, квашеной капустой и дешёвыми пирожками с повидлом. Смех, стихи, песни. Искрящиеся, будто антрацит под дождём, глаза нештатницы – начинающей поэтессы.

Тёмная комнатка. Страх. И сосущее желание преодолеть этот страх… Искрящихся глаз не видно, только горячее дыхание. И тело, по-змеиному подвижное, грозящее выползти…

Господи, пощади меня слабого, грешного!.. Не могу больше. Нет сил на полную правду – она пошлая, убогая.

Да помнил же я, ни на минуту не забывал, что дома, в «хрущёвке», ждут меня Анечка и Антошаня. Помнил, как недавно говорил дружку, редакционному дон-жуану, в своё оправдание: «Мне нельзя флиртовать. Характера не хватает. Я раздвоенности не вынесу, свихнусь…» И всё псу под хвост.

Где я подлинный? Где фальшивый?

На самом краю бездны – когда уже ходуном заходила грудь и вскинутые руки отчаялись ухватить равновесие – едва удержался. Так, кончиком языка лизнул чужое, а от погибельного движения всё-таки увернулся… Чудом – но увернулся.

Утешение от какого-никакого уберёга и предательство – они раскачивали стрелку весов. Не допустил последней крайности, значит, не всё потеряно – убаюкивало утешение. Однако ж предательство было, и от него никуда не деться – и стрелка, склонявшаяся в эту сторону, своим остриём больно царапала сердце… Всю ночь пролежал возле жены с открытыми глазами – боялся забыться и по-звериному зареветь от невыносимой боли.

К счастью, на следующий день Анечка вместе с сыном уезжала в Казань навестить маму. Мне предоставлялась возможность в одиночестве перевести дух, зализать раны и «собрать себя до кучи»…

Утешался чудом, как оказалось, я преждевременно. Чудо, скорчив гримасу злорадства, неожиданно превратилось в чудовище. Венеролог, к которому я обратился за консультацией, вынес безжалостный приговор: инфекция! Не может быть… Ведь ничего же не было!.. Я сумел остановиться, хоть и на самом краю… Как же так?.. К этому же венерологу потащил начинающую поэтессу с антрацитовым взглядом. Суеверное оцепенение охватило меня, когда она сообщила о результатах анализов: чиста!..

Зачем Господь попустил злому духу так поизгаляться надо мной? Не сразу, много позже я понял: за грехи надо ответствовать. Не давал мне уснуть «во греховней смерти».

Не стану пересказывать вынужденное объяснение с Анечкой о случившемся, когда она возвратилась из Казани. От одного воспоминания об этом душа разрывается в клочья. Но, возможно, сказанного уже достаточно, чтобы понять душевное состояние моей жены и согласиться с её правом на собственное видение причин, побудивших пойти на аборт.

«Господи, в покаянии приими мя». Если можешь, прости меня, блудного, окаянного, мерзкого, пакостного… Не только грех убийства лежит на моей чёрной душе, но и грех самоубийства. Что может быть страшнее? Господи, не найдётся во мне достойного Тебя места, где бы Ты главу преклонил…

 

***

Во время службы в Свято-Троицком соборе чаще всего я останавливаюсь у правого клироса, перед чудотворной иконой Спаса Нерукотворного. Пять лампад красного стекла мерцают пятью огнями над киотом. По тёмному от времени и почти неразличимому лику Христа пробегает едва уловимое сияние – это отражается пламя свечей, горящих на светильнике перед образом.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…

Всякий раз я всматривался в старинную икону и угадывал знакомые черты оживающего Бога – Господь был то суров и строг, то приветлив и ласков, но всегда готовый прийти на помощь и защитить…

Видя в Нём своего помощника и заступника, в конце ХVI века и привезли стрельцы этот образ из Москвы в недавно отстроенную крепость на левом, степном берегу Волги, на самой окраине государства. Постоянно беспокоимые дикими заволжскими племенами и кочевниками, стрельцы перенесли город на правый берег, где дорогая их сердцу икона хранилась в деревянном, а после очередного пожара – в каменном Троицком соборе, оказывая жителям небесное покровительство.

Предание настаивает, что эта икона – список с образа, написанного Андреем Рублёвым на стене Троицкого собора в Сергиевой Лавре. Её прославление началось в 1812 году, когда стало известно о чудесном исцелении от опасной болезни приехавшего в наш город рязанского купца Якова Михайлова по его молитве образу Спасителя. Икону, висевшую снаружи над южной боковой дверью, внесли внутрь храма, по заказу купца изготовили для неё сребропозлащённую ризу и тогда же впервые отслужили благодарственный молебен.

К нынешнему дню сотни, десятки сотен прихожан, предстоящих перед стрелецкой иконой Спаса Нерукотворного, веруя в чудодейственную силу её, получили исцеления… Я молился перед ней, шептал покаянные слова и, надеясь на ещё одно чудо, просил Господа простить меня и излечить от болезни и немощи греховной.

Я молился, вглядываясь в едва различимый лик, и воспоминания, будто бы всплывающие из глубины времён, беспокоили душу.

Художник Анания, посланный к Иисусу в Иудею с просьбой исцелить Эдесского царя Авгаря, страдающего чёрной проказой… Иисус, омывающий водой лицо и вытирающий его убрусом – четырёх­угольным платом… Вода, превратившаяся в краски и запечатлевшая на ткани образ Спасителя… Исцелившийся Авгарь на коленях перед убрусом… Дым веков… Чудотворный образ, замурованный в стену, укрытый от завоевателей-иноверцев. Горящая перед ним лампада, зажжённая 400 лет назад, полная елея…

В этот час воскресной литургии от большого скопления народа в Троицком храме становилось душно и приходилось открывать окна. Волной свежего воздуха погасило пламя одной из лампад. Я подошёл к иконе, снял с лампады подгоревший фитиль и, немного выкрутив его, поднёс к нему огонёк свечи… И снова над Спасом Нерукотворным горело пять стеклянных лампад…

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…

Здесь, под сводом Троицкого собора, искал я сердечной тишины, когда меня предали единомышленники, когда сегодняшние тати стали вырывать из моих рук журнал и бывшие друзья молчаливо взирали на это, а кое-кто из них даже откровенно помогал ворам. Моё сердце разрывалось от негодования и отчаяния – я терял любимое детище, которое выпестовал и которому отдал пять лет жизни, я терял веру в людей, терял последнюю надежду на справедливость. Страсти захлёстывали душу. Даже раскаиваясь перед батюшкой в памятозлобии, ненависти, вражде, осуждении и обиде на всех и вся, чувствовал гнев и жгучее желание отмщения. Отец Пахомий видел мои слёзы и старался успокоить меня:

– Надо смириться. Молитесь о ненавидящих и обидящих нас. Молитвы помогут избавиться от ожесточённости. Поверьте, пройдёт время, и вы иначе будете воспринимать случившееся…

А недавно в одной из исповедей своих покаялся и в том, что тридцать лет назад, задолго до своего крещения, зайдя в храм с маленьким сыном, остался стоять у стеночки и не позволил дьякону окурить нас благовонием. Это тревожило меня до сих пор и вносило в душу суеверный страх: а не обрёк ли я себя тем самым навечно остаться «у стеночки»?

Батюшка, принимавший исповедь – теперь уже и не вспомнить, отец ли Александр или отец Вадим, – поведал мне нечто неожиданное:

– Для Бога вы родились после того, как крестились. А следовательно, вам не нужно каяться в том, что было до вашего рождения. Выкиньте своё воспоминание из головы – в том нет вашего греха перед Богом.

Не знаю, так ли… И всё же прости мя, Боже, за легкомыслие молодости, за разменянную верность, растраченное целомудрие…

– Паки и паки миром Господу помолимся, – гремел своим басом на амвоне протодьякон Андрей.

Воскресная служба продолжалась. Забвение своих провинностей само по себе является одним из тяжких грехов. И это справедливо. Не стоит забывать о них. Как, впрочем, не стоит и постоянно расчёсывать старые болячки. Гораздо полезнее не повторять сегодня грехи, допущенные в прошлом, и изживать нынешние. А их, к сожалению, край непочатый.

– Прощения и оставления грехов и прегрешений наших у Господа просим, – словно подтверждая мою мысль, пропел громовым голосом отец Андрей.

– Подай, Господи, – поддержал просьбу хор…

Мне нравилось часами стоять здесь – у правого клироса, напротив чудотворной иконы, в тёмном, осиянном оранжевыми бликами пятне угадывать знакомый лик и вести сокровенный разговор с Тем, в воле Которого вся моя жизнь. Я наслаждался благолепием церковного убранства, дивным пением хора, чистотой и проникновенностью звучащего молитвенного слова.

А ещё мне доставляло удовольствие в конце поздней обедни со­единиться с Анечкой, простаивающей службу чуть в стороне, на левой, женской половине храма, у окна, где при необходимости можно было опереться о подоконник или присесть на скамейку. Сойтись вместе и в сгрудившейся толпе прихожан послушать проповедь настоятеля Троицкого собора игумена Пахомия. Внимая его эмоциональной, глубокой и вместе с тем удивительной по простоте проповеди, я чуял, как согласно откликается душа на каждую произнесённую батюшкой фразу.

…Словно порхающие бабочки, плясали на иконном стекле огни свечей. Ровным, неугасимым пламенем горели над образом Спаса лампады. И почему-то казалось, что зажжены они почти два тысячелетия назад.

 

***

Моему знакомству с Оптиной Пустынью никак не меньше десятка лет, и произошло оно при обстоятельствах, в равной степени для меня неожиданных, случайных и счастливых.

Журнальные дела понудили меня ехать в Калугу. Чтобы разбавить скучную домоседскую жизнь Анечке, я предложил ей составить мне компанию. Поскольку путь наш лежал через Москву, мы не преминули побывать в только что открывшемся в столице величественном храме Христа Спасителя. Гостеприимные калужане отвели один из дней моей короткой служебной командировки под культурную программу и предложили на выбор поездку в Ясную Поляну или в Оптину Пустынь. Конечно же, нам хотелось поспеть везде, но поскольку приходилось выбирать, предпочтение своё мы единодушно отдали Оптиной.

Дорога из Калуги в Козельск – не ближний свет. Да если учесть, что мы не могли проскочить мимо Полотняного Завода и не задержаться здесь на пару часов, чтобы поклониться родовому имению семьи Гончаровых, где выросла первая красавица России Наталья Николаевна и где Пушкин не единожды переживал мгновения человеческого и творческого счастья, – если это учесть, то станет очевидным, насколько до обидного куцее время отводилось нам для Оптиной. (Однако ж мимоходом замечу: в роскошном дворце Гончаровых меня крайне неприятно поразило равнодушное и, я бы сказал, бесконфликтное соседство двух портретов – Пушкина и Дантеса, чем подчёркивался хозяевами дома равноправный статус того и другого зятя.)

Но вернёмся к Оптиной… Мы рысью пробежали по территории обители, заскочили в Введенский собор, зажгли свечи и второпях помолились, потом поклонились могилам старцев Макария и Амвросия, даже, кажется, немного постояли у их часовенок в рассеянной задумчивости и наконец рванули в скит. (Женщина, сопровождавшая нас, специалист-психолог местной службы занятости, была, что называется, не в теме и, поспешая за нами, лишь молча поглядывала на часы.)

Дорожку, ведущую в скит, обступали дубы и сосны, по обочинам курчавилась по-осеннему сочная трава, лишь слегка тронутая холодными утренниками бабьего лета. Солнечные лучи пронизывали густые кроны деревьев, светлыми пятнами стелились под ногами. Святые ворота скита, облитые ярким светом, радостно будоражили душу.

Не сбавляя темп, я минул арку ворот, успев осенить себя крестным знамением перед иконами пустынножителей, расположенными в нишах стены, по левую и правую стороны от входа, и попал в объятия храма. Церковь представляла собой скромное приземистое сооружение, но, возможно, именно эта скромность внушала благоговейное чувство перед смиренномудрием, простотой и тихой молитвой обитателей скита. Отреставрированный храм был закрыт, территория скита безлюдна, безмолвие царило вокруг, и только намоленное небо над головой свидетельствовало о непрекращающемся бдении здешних подвижников духа.

Я обежал все скитские дорожки, и, казалось, ничто не скрылось от моего рыщущего взора. Я жадно припадал взглядом ко всему вокруг и впрок складывал в памяти, словно фотографии, запечатлённые картины: цветы вдоль тропинок, дуб, огороженный штакетником, колодец под двускатным навесом, скромные кельи монахов, трапезная, прудик, у берега поросший тростником, ровные жерди прясла и собранная шалашиком свежезаготовленная поленница, могилки иноков и опять небо и небо над скитом, дышащее Божьим благословением.

У «хибарки» старца Амвросия, уже на выходе из скита, я не выдержал суетного кружения и, сбившись с дыхания, упал на колени. «О, Господи, – безмолвно взмолился, сцепив пальцы в замок, – я пришёл сюда окрепнуть и обогатиться, а ухожу, обессилев и убедившись в своей нищете. Одна, может быть, из самых важных встреч в моей жизни, а я не нахожу на неё время. Стыд-то какой!.. Преподобный отче Амвросий, прости меня, грешного. И молись за меня. Я вернусь, я приду ещё сюда, чтобы поговорить, со всеми вами поговорить без спешки и суматохи».

«Лучше не трогать… Придётся немножко подождать», – услышал я за спиной чей-то голос.

Я догадался: говорила Анечка. И, надо полагать, говорила обо мне…

 

***

В день Покрова Пресвятой Богородицы, поднявшись раненько, я отправился на службу в храм, названный в честь этого великого праздника.

На троллейбусе доехал до улицы Горького, спустился низинкой, некогда называвшейся Глебучевым оврагом, и стал подниматься на пригорок. (По-моему, даже вспомнил, что этот Покровский храм, построенный в шестидесятых годах девятнадцатого века, назывался ещё и «церковь на горах».) Величественный храм, с вознесёнными в небо куполами, с высокой, луковкой своей цепляющей облака колокольней, встречал меня.

На подходе к храму не то чтобы легко подумалось – тупо навалилось: а я ведь был тут. И не однажды.

Вспомнилось, как в общежитии экономического института, во времена моей студенческой юности располагавшемся в этих стенах, устраивались танцы. И мы, студенты со всех вузов, сбегались сюда. Шейки, твисты и невинные танго горячили кровь.

Однажды я, слегка пьяный, распахнул первую попавшуюся дверь и ввалился в девичью комнату. Студентки сидели за шумным праздничным столом – одна краше другой. Я, молодой нахал, в один миг определил самую красивую и, подойдя к ней, раскинул руки. Она, видимо, умела ценить смелость и отозвалась встречным движением… Поздней ночью я возвратился в своё общежитие. Не включая свет в комнате и не доверяя хмельной памяти, попавшимся под руку куском мыла написал на крашеной панели над кроватью номер телефона и лёг спать… Этот номер недели две мозолил глаза и возбуждал лёгкие воспоминания. Но я почему-то так и не воспользовался им. Должно быть, ждал встречу с Анечкой…

И потом, уже инструктором отдела культуры обкома партии, часто бывал здесь, в мастерских художников. Помню, там, где сегодня святые престолы, располагались со своим хлопотным хозяйством скульпторы. На втором этаже, построенном ещё для прежних квартирантов, – живописцы. Не только плоды вдохновенного труда видели стены храма, не только целомудренное слово слышали они. Даже, казалось бы, безобидное, с точки зрения атеистов, пребывание наше в этих стенах было не чем иным, как святотатством. Как ни горько признаваться, но и я приложил руку к нему.

Прости нас, Господи, уродов: не ведали мы, что творили…

Прими раскаяние моё и благодарность за то, что сподобил увидеть восстановленный дом Твой и поклониться «ко храму святому Твоему в страсе Твоем»…

«Ко храму святому Твоему», к счастью, я ходил и позже. Ходил вместе с Анечкой…

Как же тяжело было ей стоять в колыхающейся многотысячной толпе желающих приложиться к святым мощам – нетленной деснице Иоанна Предтечи, к той руке, которая крестила Спасителя в водах Иордана.

Привезённая на короткое время святыня хранилась в храме Покрова Пресвятой Богородицы. Три дня и три ночи нескончаемым потоком шли к ней люди. С вечера пристроившись к концу очереди за несколько кварталов от храма, мы переступили его порог только на рассвете.

Я едва успел прикоснуться губами к стеклянному ларцу с мощами, как меня оттащило волной непрерывно движущейся очереди. Всё произошло в какое-то мгновение – я даже не успел как следует разглядеть мощевик. Восторг и досада боролись в затуманившемся от переживаний сознании. Я ухватил Анечку за руку, и нас прибило к группке людей, стоящих тут же. Как оказалось минуту спустя, это были певчие, которым только сейчас представилась возможность приложиться к мощам. Не совсем ещё соображая что к чему, мы вместе с певчими, побуждаемые дьяконом, подались вперёд и снова оказались в начале очереди.

В этот раз я использовал всю свою способность зреть и осязать. Я лобызал глазами длань Крестителя, ощущал губами, щекой живую теплоту, исходящую от святыни, прикладывал к мощевику картонные иконки, чтобы сохранить его теплоту впрок. И, кажется, чувствовал, как входит в меня целительная сила благодати.

– Это нам подарочек за твои муки ночные. За то, что выдержала их, – поделился я догадкой, когда мы светлым утром пешком возвращались домой.

– Так Господь же поддерживал, давал силы, – отозвалась Анечка…

Праздничную службу я простоял у чтимой храмовой иконы, стараясь в мыслях и чувствах своих прибегнуть к защите Божией Матери. Впрочем, под Её Покровом мы все находимся постоянно и постоянно убеждаемся в этом. Просто сегодня я просил Царицу Небесную простить мне мои прежние, совершённые по бездумной молодости прегрешения, не отвернуться от меня и остаться заступницей во всей долготе дней моих.

А ещё я просил Богородицу, чтобы Она помогла мне умолить Сына Своего об исцелении рабы Божией Анны. Сегодня из-за болезни она не смогла пойти со мной на службу. И мне было немножко горько оттого, что она не стоит рядом и не делит со мной радость праздника, молитвенного прошения и упования.

И ещё одна просьба к Богородице была у меня: послать мне внука… а может быть, внука и внучку… или ещё больше. В оправдание моё. Когда у сына родится первенец, я наконец буду знать: Господь сжалился надо мной и, милосердный, простил мне причастность к греху Ирода. После этого и умереть не страшно.

В конце службы, когда хор уже спел «Многая лета», я подошёл к иконе Иоанна Крестителя. Она всегда притягивала меня: пророк здесь – на фоне скудного пейзажа древней Иудеи, в верблюжьей власянице, в деревянных сандалиях на босу ногу, и удивительно похожий на Иисуса. Те же длинные, с прямым пробором каштановые волосы, раздвоенная борода, пронизывающий насквозь взгляд… Глядя на икону, невольно приходило в голову: а ведь не случайно это сходство, если иметь в виду, что Дева Мария доводилась родственницей Елисавете, матери Иоанна.

От этой мысли почему-то всегда становится теплее на душе, а Иисус, должно быть, через своё человеческое естество – ближе и роднее.

 

***

Нет худа без добра: не уйди я тогда из Оптиной с чувством не­удовлетворённости от слишком короткого, торопливого пребывания там – не рвалась бы так душа моя продолжить знакомство с обласканным Богом местом и его насельниками. Вот почему я не упускал малейшей возможности, чтобы побольше узнать о знаменитой обители и назидании Оптинских старцев. Постепенно многие из них обрели для меня зримые, индивидуальные черты и общение с ними стало не только потребностью, но и вполне живой реальностью.

Не могу точно сказать, пригрезилась ли сегодняшняя наша беседа или всё это лишь плод фантазии отдохнувшего за ночь рассудка. Скорее всего, я выскользнул на рассвете из-под сени непрочного сна и уже в состоянии яви услышал их голоса. Этот разговор я помню почти дословно – вот что главное.

Меня по-прежнему угнетало воспоминание о несуразной встрече с Владыкой, оставившей в душе неприятный осадок, о нескладной беседе с матушкой Феодосией в последнее моё посещение женского монастыря, о нашей размолвке с Анечкой, наконец. Тяжёлое чувство моего недостоинства и даже как будто богооставленности лежало на сердце. С этим я и явился к Оптинским старцам.

Я стоял перед ними.

«Мы должны быть уверены, что Промысл Божий всегда о нас промышляет и устрояет к пользе, хотя и противными нам случаями…»

В говорившем я узнал преподобного Льва, первого Оптинского старца. Узнал по известной иконе «Собор преподобных старцев Оптинских». Правда, в руках он держал не свиток, как на иконе, а клюку – более привычного и верного своего помощника в земных усердиях.

«Описываешь своё жизненное неустроение и нерадение, – продолжал он, – в чём прошу тебя не отчаиваться, ибо отчаяние доказывает явную гордость, но уповать на Бога».

Преподобного Варсонофия отличала от других старцев армейская выправка – даже в старости видом своим он внушал мысль, что некогда носил полковничьи эполеты. Поправив круглые очки, отче глянул на меня с сочувствием:

«Ту гордыню, в которой бесы стоят перед Богом, мы себе даже представить не можем. Мы не можем понять, с какою ненавистью относятся они к Богу… «Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать». Почему не сказано, что Бог противится блудникам или завистникам, или ещё каким-либо, а сказано: именно гордым? Потому что это бесовское свойство. Гордый становится как бы уже сродни бесу…»

«Пред Богом приятнее грешник с покаянием, нежели праведник с гордостию», – добавил старец Макарий, известный в обители исполнитель покаянных песнопений – его искренние слёзы кающегося грешника приводили в умиление братию.

«Главные козни вражии две – бороть христианина или высокоумием и самомнением, или малодушием и отчаянием, – присоединился к беседе преподобный Амвросий, чьи брови домиком внушали мне почему-то чувство родственной близости. – У всех нас немощь одна – желание быть всегда правыми; и желание этой правости и другим досаждает, и людей делает виноватыми перед судом Божиим».

– Но как же преодолеть в себе гордыню? – взмолился я. – Как победить страсти? Где он – путь ко спасению?

«Береги сознание своей греховности. Это самое драгоценное перед Богом, – ответил отец Варсонофий. – Что спасло мытаря? Конечно, это сознание своей греховности: «Боже, милостив буди мне, грешному!» Вот эта молитва, которая прошла уже почти два тысячелетия. Но смотри, мытарь сознаёт себя грешным, но в то же время надеется на милость Божию. Без надежды нельзя спастись…»

«Мне очень не нравится в тебе то, что находишь причиною своих скорбей других людей, а не себя, – сказал преподобный Лев. – Это сильное ослепление происходит от гордости, и потому ты не находишь утешения, и печали твои бывают безотрадные».

Отец Амвросий согласно закивал головой:

«Сказано: Царствие Божие внутри нас. Мы же, оставляя искание его внутри себя, вращаемся вовне, занимаясь разбором чужих недостатков… Дело спасения нашего требует на всяком месте, где бы человек ни жил, исполнения заповедей Божиих и покорности воле Божией. Этим только приобретается мир душевный, а не иным чем… А ты всё ищешь мира внутреннего и успокоения душевного от внешних обстоятельств».

– Но ведь порочность мирской жизни постоянно провоцирует нас, – попытался возразить я ему.

«Если хочешь поставить себя на твёрдой стези спасения, то прежде всего постарайся внимать только себе одному, а всех других предоставь Промыслу Божию и их собственной воле и не заботься никому делать назидание. Не напрасно сказано: «Кийждо от своих дел или прославится, или постыдится». Так будет полезнее и спасительнее и сверх того покойнее…»

 

***

Я обнимал старцев взглядом – всех вместе и каждого в отдельности. Ах, как живописны, возвышенно-чисты были их лица, как хороши были их бороды: белые, пегие и сивые, окладистые и клинышком, длинные и стриженые. Но глаза, глаза старцев – в них горел, полыхал огонь отеческой любви ко мне, той любви, которую я вовсе не заслуживал.

«Молись только об оставлении согрешений твоих; думай о том, как бы только спасти душу свою», – посоветовал отче Иларион, высокий, седой до снежной белизны старец.

«Главное – не возносись и не думай, что твоя жизнь лучше других; а напротив, думай, что хуже, – вступил в разговор преподобный Анатолий Старший, в котором я всегда ценил афористичность мысли. – Считай себя хуже всех на свете – вот тебе и повеселеет».

Я усмехнулся, вспомнив, что где-то читал – не у тех ли Оптинских старцев? – о том, что если поставить себя ниже всех – никто уже из смертных не унизит тебя. Правда, как правило, это как раз и не удаётся.

– Отцы святые, каждый вечер читаю молитву, в которой прошу Господа простить «ненавидящих и обидящих нас». А нет-нет да и взыграет ретивое – отмщения жажду, справедливого возмездия, – признался я в грехе. – Понимаю, что это плохо, и поделать с собой ничего не могу, пока само не отпустит.

Преподобный Варсонофий вскинул на меня кругляшки очков:

«Враги, желая нам досадить и сделать что-либо злое, делают это исключительно по своему нерасположению к нам, но по большей части своим злом пресекают большее зло, которое грозило нам. Поэтому они истинные наши благодетели, за которых нам надо молиться».

– Но ведь враг в самое сердце ранит, – не унимался я. – А оно, уязвлённое, саднит. Как эту боль унять?

«Как скорби переносить? – переспросил доселе молчавший преподобный Никон-исповедник, последний Оптинский старец, по свидетельству современников, постоянно носивший «на своём лице нечто вроде духовной радости». – Положиться на волю Божию. А о тех, кто кого считает виновниками, думать, что они только орудия нашего спасения».

«Как только придёт в голову осуждение, так сейчас же со вниманием обратись: «Господи, даруй мне зрети мои согрешения и не осуждати брата моего», – порекомендовал отец Нектарий – старец последней послереволюционной поры, прошедший в советские годы тюрьму и ссылку.

«Воздаяние за прощение обид превосходит воздаяние всякой иной добродетели, – добавил ученик Амвросия, преподобный Иосиф. – Не осуждайте никого, всех прощайте, считайте себя худшими всех на свете и спасены будете…»

«Не ищи любви в других к себе, а ищи её в себе, не только к ближним, но и к врагам, – подытожил отче Макарий. – Чистотою мысли нашей мы можем всех видеть святыми и добрыми. Когда же видим их дурными, то это происходит от нашего устроения… Кто бы какой ни был, но всё считайте, что он лучше вас, и так приобыкнете помалу, будете всех видеть – ангелами, а себя – спокойными…»