В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 2 страница

Старым иноком возвратился он в края, где некогда разбойничал. На бывшем пепелище к тому времени выросла деревня Горелый Гай. Но недостойным счёл себя Вавила обретаться среди людей, ушёл подальше, к речке Чернава, выкопал себе пещеру в глубоком овраге, стал жить отшельником, вымаливая прощения у Господа.

Молва о монахе-пещернике влекла к нему тех, кто жаждал подвизаться в спасительной молитве и суровом воздержании. Видимо, таких находилось немало. Множились пещеры, и рождался пещерный монастырь. Пригодились Вавиле и организаторские способности, нашедшие лучшее применение. Под его руководством насельники соорудили подземный храм, имевший тайный ход к пещерным кельям.

Отошедшего ко Господу Вавилу монахи похоронили на открытом месте – на отлогом, поросшем осокорем склоне оврага. Как выяснилось позже, неспроста: Господь простил разбойника, о чём поведал людям чудесами, явленными на его могиле. Нередко паломники видели здесь, над могильным холмиком, сияние Небесного Света. Многие пришедшие сюда получали исцеления от, казалось бы, неизлечимых болезней.

Свидетелем одного из чудес был и ваш покорный слуга.

Отмахав в последний день около тридцати вёрст, в Вавилов Дол мы пришли уже затемно. Вместе с паломниками из Балакова, с кем за два дня пути я успел сдружиться, попили воды из святого колодца и разместились на ночлег, расстелив под звёздным небом спальные мешки или поставив палатки. Потом с фонариком почитали к завтрашней литургии «Последование ко Святому Причащению». Уже после двенадцати ночи сходили в купальню и омылись в святой купели, трижды нырнув с головою «во имя Отца – аминь, и Сына – аминь, и Святаго Духа – аминь».

И вот тут-то, когда я залез наконец в палатку и, совершенно изнеможённый, распластался, раскинув опухшие от напряжения руки и ноги, – тут-то и услышал я пение невидимого хора. Не поверив, я приник ухом к земле – мужские голоса старательно вытягивали молитвенную песнь. То была, скорее всего, «Благослови, душе моя, Господа». Хотя, возможно, и пришедшая к нам, смертным, от ангелов «Святый Боже». А может, «Достойно есть». Впрочем, их песнь была похожа и на «Свете тихий». Но, кажется, я слышал и эти слова: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…» Они пели всю короткую ночь.

Балаковские молитвенники разбудили меня чуть свет – читать утреннее правило. Кто-то из них, во второй или третий раз бывший в Вавиловом Доле, сказал, что «вон тот» пригорок растёт, ежегодно прибавляет на вершок. Это поднимается из-под земли купол пещерного храма. А другой балаковец добавил, что здесь до сих пор видят в лесу то там то сям промелькнувшую тень монаха. Ему и самому как-то довелось видеть… Я было подумал, что в славном городе Балаково, как и везде, тоже живут фантазёры. Но мой новый друг пресёк мои мысли на корню, рассказав о своей неожиданной встрече в деталях, серьёзно и почти убедительно… Я пожалел, что не был в тот раз рядом с ним.

Предание о том, что тут, в катакомбах, ещё обитают старые иноки, прочно живёт в народе. У этого предания (которое, однако, прошу не путать с легендой) есть веская документальная основа.

Тысяча девятьсот двадцать девятый, от которого нас отделяет всего-то одна человеческая жизнь, – год разорения мужского монастыря, основанного преподобным Вавилой. К этому времени надземная часть монастырского имущества включала в себя соборный храм, часовню, хозяйственные постройки, здесь были также два святых колодца, купальня. Богоборцы, позарившись на дармовой строительный материал, именем диктатуры пролетариата разобрали храм, часовню и постройки, а купальню и колодцы сровняли с землёй. Разорялось всё руками русских людей, которые как минимум слышали предостережение: «не плюй в колодец…» Правнуки тех людей подтвердили истинность народной мудрости, прежде стерев с губ плевки своих родичей, когда пригодилось напиться воды из Вавилова источника.

С тем же революционным остервенением здесь проливалась мученическая кровь. Многие насельники монастыря, священники, миряне были расстреляны, иные упрятаны в тюрьмы, высланы на поселение в Сибирь.

Но ведь кто-то мог и скрыться в катакомбах с системой тайных, запутанных ходов и разветвлений. Ведь Вавила, наученный горьким опытом, или, выражаясь современно, своим криминальным прошлым, должно быть, прекрасно владел конспирацией. Уж он-то побеспокоился оборудовать пещерный монастырь по уму. А те насельники, которые жили там совсем недавно, всего-то восемьдесят лет назад, – разве они не сообразили за двенадцать лет советской власти, что от неё можно ожидать, и разве не побеспокоились о своей безопасности?.. Двенадцать лет – срок большой, за это время под землёй можно было выстроить город.

Вот теперь они и поют там молитвы. Вот теперь в густых сумерках, или, как говаривали в старые времена, в пору между собакой и волком, и выходят на поверхность поглядеть – услышал ли Господь их молитвы и как мы тут, не одичали вовсе?

 

***

Простите, что-то я сильно отвлёкся, убежал надолго и далеко, на целых триста вёрст от губернского центра и женского монастыря в урочище Вавилов Дол да и застрял тут на несколько страниц. А главное, и вырваться отсюда не спешу. Ибо подспудно чую: без Вавилова Дола моя история будет неполной…

Семнадцатого июля, в день памяти страстотерпцев царя Николая и членов его семьи, здесь, под открытым небом, состоялась пышная архиерейская служба. Одних батюшек целая гвардия – со всей епархии человек тридцать собралось. А уж народу было видимо-невидимо, машин да автобусов понаехало – обочин не хватило.

Перед службой, как и положено, – исповедь. Желающих – тьма. Только и принимающих исповедь немало. Разобрали батюшки богомольцев по группам – и пошла работа.

Признаться, не лежала моя душа в этот раз восходить на Голгофу. Устал ли за последние дни или, может, статистом себя ощутил в этом грандиозном действе, только не чувствовал нынче я слёз, «души моея скверну очищающих».

– Каюсь, батюшка, в тщеславии и гордыне… – начал было мямлить я.

Но отче, видимо, хорошо выспавшийся, бодрый телом и духом, поправил меня:

– Нет, прежде всего надо покаяться в маловерии. Ведь отчего у тебя гордыня и тщеславие? Оттого что в Господа мало веришь. Поэтому надо начать так: Господи, прости меня за маловерие. Отсюда у меня и тщеславие, и гордыня. Да и все другие грехи. Скажем, грех осуждения. Ведь ты как часто думаешь: все, такие-сякие, виноваты, кроме меня. А что нужно делать? Не осуждать никого, а думать о своих недостатках…

Я внимательно слушал батюшку, в знак согласия по-козлиному потряхивая головой, и уже не пытался встрять в его монолог. Мне даже казалось, что батюшка знает о моих грехах лучше меня. А поэтому и не стоит перебивать его – невежливо как-то.

– А вот когда осуждают тебя, ты смолчи, – продолжал он. – Справедливо осуждают – смолчи. Потому как по грехам твоим и достаётся тебе. Несправедливо осуждают – тоже смолчи. Кроме того – порадуйся. Господь же знает, что несправедливо, и оценит твоё смирение. Да ещё и простит тебе какой-нибудь всамделишный грех… А ты ведь как? Чуть что – и в штопор, перечить начинаешь. А всё почему? Гордыня. Она, треклятая, – корень всех наших бед…

Вот такой мне достался духовник – как выяснилось позже, бывший лётчик, на истребителях летал. Я с восхищением смотрел на него – как же он был прав!

– Так, ещё в чём каешься?

Вопрос прозвучал неожиданно, а я уже так привык слушать отца и во всём соглашаться с ним, что поначалу даже не нашёлся, что ответить.

– Я тут с крестным ходом… – в своё оправдание сказал я. – У нас каждое утро – исповедь и причащение. Я вчера во всём покаялся. Вроде как не успел нагрешить. А старые грехи будто бы прощены. Что ж о них-то?..

Правда, ну ни в какую мне не хотелось нынче говорить, даже язык ворочался с трудом.

Батюшка озадаченно и даже как бы с осуждением глянул на меня, но, видимо, вспомнив о смирении, о котором только что говорил, спросил, как меня зовут, и потянулся к моей голове с епитрахилью…

А на построенном к сегодняшнему дню просторном помосте, символизирующем алтарь, разворачивалось богослужение. Епископ, со своей богатырской мощью, в блистающем облачении, являл собою центр торжественного действа. Служба, управляемая святителем, плавно плыла по волнам молитвенного песнопения архиерейского мужского хора. И каждый из паломников чувствовал, что и ему нашлось место на палубе гигантского спасительного ковчега.

Заключительная часть литургии немного подзатянулась – Святые Дары причастники принимали лишь у трёх чаш. Я терпеливо стоял в самой длинной очереди, где Тело Христово вкушалось из рук Преосвященного. Когда две другие очереди иссякли, дьякон, следивший за порядком, предложил нам причаститься у других чаш. Никто, естественно, не двинулся с места. Тогда дьякон повторил просьбу, которая в этот раз приобрела оттенок требования. Я попросил его тихонько:

– Отец дьякон, позвольте уж нам причаститься у Владыки. Нас тут осталась горсточка.

– Какая разница, у кого причащаться. И там, и там одинаково… Не обязательно к Преосвященному… Зачем толпиться?

Он говорил громко, вероятно, рассчитывая на то, что слышащий его Владыка оценит трогательную заботу о себе. Я остановил его:

– Понимаете, есть такое понятие, как обаяние личности…

Дьякон фыркнул и замолчал – против обаяния своего начальства он, конечно же, возразить не мог.

Со скрещёнными на груди руками – правая на левой – я подошёл к Чаше.

– Причащается раб Божий… – пропел своим красивым тенором Владыка.

Заглядывая ему в глаза, я назвался. Он повторил моё имя с привычным для него дружелюбием, и не более, и я понял, что своим обличьем не возбудил в его памяти никаких воспоминаний…

Молебен служился внизу оврага, у святого колодца. С крутого склона мне хорошо было видно каждое движение архиерея, хорошо было слышно каждое его слово. Раковина глубокого яра под шатровым сводом неба создавала идеальные акустические условия для хора. Я, кажется, не только слышал, но и осязал, чувствовал лбом, щеками, кожей прикосновение божественно-прекрасных звуков.

По окончании молебна Владыка с удивительной сноровкой и, я бы даже сказал, казацкой удалью размахивал кропилом, щедро обрызгивая паломников освящённой водой из колодца. Когда он поднимался по ступенькам взбегающей вверх лестницы, продолжая кропить толпу справа и слева, я не выдержал и, подчинившись радостной минуте, воскликнул:

– Владыка, окропите «мя иссопом, и очищуся»… Омыйте «мя, и паче снега убелюся»…

Он остановился на площадке лестницы, озорно глянул в мою сторону и, зачерпнув кропилом, будто ковшом, воду из кропильницы, окатил меня и моих соседей мощной струёй. Толпа восторженно откликнулась весёлым смехом на безобидную шалость архиерея.

 

***

Однако ж к нему надо было идти. Объясняться.

Я предполагал, что разговор будет для меня неприятным – всё-таки Владыка, забыв о своём благословении, данном мне мимоходом, наступил на мою шибко больную мозоль самолюбия и, не желая того, поставил меня перед матушкой Феодосией в такое неловкое положение, что хоть сквозь пол провались.

Я созвонился с секретарём епископа, уважительной, памятливой Ольгой Владимировной (она-то не забыла меня, почти пять лет прошло после моего единственного визита в епархиальное управление, а она помнила – дай Бог ей здоровья), и попросил её похлопотать о встрече с Владыкой.

В назначенный час я был в приёмной архиерея. Ген страха перед начальством проснулся во мне и стал царапать моё свободолюбие. На мою удачу, у Владыки был посетитель, и я воспользовался временем, чтобы ещё немного подготовиться к встрече.

– Ольга Владимировна, подскажите: я вхожу, крещусь на образа, а потом вместо «здрасьте» прошу благословить на разговор… Так? – Я даже показал ей руки, сложенные крест-накрест. – А как мне называть Владыку? Вашим Преосвященством?

– Мы называем его Владыкой. И вы называйте так. Да и вообще… ведите себя естественно.

– Я боюсь по невежеству, по незнанию показаться неучтивым.

– Да будет… Вы вполне подготовлены. Не волнуйтесь. Владыка не любит церемоний.

Дверь начальственного кабинета распахнулась, и оттуда вышла матушка Феодосия. Глядя на её улыбающееся лицо, я тоже в ответ изобразил подобие улыбки.

– Да вот же он!.. – радостно сообщила она вышедшему вслед ей хозяину кабинета.

Можно было подумать, что они только что говорили обо мне и для матушки было счастливой неожиданностью видеть меня живым и здоровым в приёмной архиерея. Ольга Владимировна напомнила всем мои «ф.и.о.». Я поспешно поднялся со стула и раскланялся…

В первую же минуту общения с Преосвященным я совершенно успокоился и уже не пугался своего невежества – собеседник действительно без лишних «церемоний» усадил меня за столик напротив себя и сразу же сумел расположить к искреннему, доверительному разговору. Я напомнил ему о нашем давнем, более четырёх лет назад, знакомстве, о моём неудачном благословении трёхмесячной давности и стыде, который мне пришлось испытать недавно перед настоятельницей женского монастыря.

Владыка с пониманием отнёсся к моей докуке, по-простому, если не сказать по-товарищески, попросил прощения и пообещал постараться уже никогда не забывать о нашем знакомстве. Прежде чем благословить меня, он подробно расспросил меня, что за книгу я намереваюсь писать. Я объяснил, как мог.

– А в каком жанре? Это будет документальный очерк или художественный рассказ?

Меньше всего я хотел бы отвечать на этот вопрос – у меня ещё не было достаточного материала, чтобы определиться с жанром. Я попытался ответить обтекаемо.

– Скорее всего, это будет художественная публицистика.

– Так будет там вымысел или нет? – настойчиво допытывался он.

Я понял: от прямого ответа не уйти. Было нетрудно догадаться, что главу епархии устроит только сугубо документальное повествование о конкретных святынях нашего края, а не фантазии на вольные темы. «Ой, откажет он тебе, – сработала в сознании защитная сигнализация, – ой, уйдёшь ты отседова несолоно хлебавши. Соглашайся на строгую документальность!» Но ведь и от вымысла – ангельских крыльев творчества – я не мог отказаться. Как там у Пушкина? «Над вымыслом слезами обольюсь…» Ах, будь что будет…

– Как же без вымысла, Владыка? Там будет не только то, что конкретно было, но и то, что могло быть с конкретными людьми в конкретном месте и в конкретное время. Я не совру в главном – так могло быть!

– Нет, нет, это меняет дело. Я не могу благословить то, что вы выдумаете. Мало того, я не знаю, в какой степени вы подготовлены к этой работе… Недавно у одного писателя прочитал: мол, батюшка жалуется: «Мне надоело махать паникадилом…» Как вам фраза? Заметили несуразицу?

– Да, но я не настолько самоуверен, чтобы пренебречь помощью подготовленного редактора. Сфера для меня новая, малознакомая, и я обязательно покажу свою рукопись знающим людям, священникам, монашествующим.

Я готов был поделиться с собеседником своей давней находкой. У Льва Николаевича в «Хаджи Мурате» есть такая фразочка: «Накурившись, между солдатами завязался разговор». Не будь Толстой известным гордецом и не гоняй он от своих гениальных рукописей редакторов, легко можно было бы избежать такого досадного ляпсуса. А то ведь получается, разговор накурился… Филологическая задачка для «пэтэушников».

Однако Преосвященный вернул меня к тому, чем закончил:

– Так вы можете сказать, в чём несуразица? «Мне надоело махать паникадилом…» Улавливаете, в чём тут глупость?

О, Господи, взмолился я, ощущая, как мозжечок мой наполняется жаром и мутится сознание. Что он хочет от меня? Ведь он о чём-то спрашивает меня? Как это называется?.. Проверяет на вшивость? Я напрягал мозги, но они не слушались меня.

– И‑и‑и в чём? – только и мог я выдавить.

– Батюшка машет не паникадилом, а кадилом. А паникадило…

Мне было дурно. И не хватало сил, чтобы поднять глаза к потолку и, преодолев досаду, поделиться-таки своей трудной догадкой.

– А паникадило, – Владыка показал пальцем в потолок, – это же люстра.

Стыд и ужас охватили меня. Он, что, издевается надо мной?.. Да разве ж я мальчик, которого можно экзаменовать?! Мне шестьдесят лет. Я член Союза писателей с каким-никаким, но, смею надеяться, именем. А ещё того… лауреат. И пришёл-то я не спонсорскую помощь просить на издание книги – но поддержать меня в намерении доброго дела во славу Божию… Да, да, во славу Божию…

Оставалось поблагодарить епископа, поделикатней расшаркаться – что ж, мол, на нет и суда нет – и тихо удалиться. Чтобы уже этим и ограничить наше неудавшееся знакомство.

Но Ангел-Хранитель в который раз не посчитался с моей волей и настоял на своём, не позволив мне за неимением сил подняться на ноги.

– Что же мне делать? Отказаться от замысла? – спросил я.

– Зачем же… Собирать материал, а там и писать.

– И что же мне сказать матушке Феодосии?

– Давайте мы договоримся таким образом… На сбор материала я благословляю вас. А на книгу – прежде почитаю вашу рукопись. Я ведь тоже редактированием занимаюсь.

– Да, я в курсе. Читаю иногда и «Православную веру», и «Епархиальные ведомости», и «Альфу и Омегу», некоторые книги епархиального издательства. Как вы со всем этим управляетесь?

– Приходится управляться. Вот и сейчас… через полчаса встреча с редакцией.

Владыка встал из-за стола, подошёл к стеллажу, заставленному книгами. Набрал изрядную стопку.

– Хочу подарить вам наши последние издания. Кстати, тут книги и светских авторов. Полистайте.

Я вытащил из портфеля пару книг: избранную прозу и публицистику.

– А я вам тоже принёс свои. Для закрепления знакомства. Простите, что раньше этого не сделал. Постеснялся как-то… Здесь есть повесть о моём деревенском детстве. Очень хочу, чтобы вы почитали. Вы в селе росли?

– Нет. Но деревню люблю. Каждое лето к бабушке ездил.

– Рад буду, если повесть вам лето у бабушки напомнит.

– Спаси Господи, обязательно прочту.

Преосвященный собрал свой подарок в пакет, потом добавил туда несколько номеров крупноформатных журналов, потом сунул компакт-диск с записями архиерейского мужского хора. Потом достал красочный настенный календарь с цветными фотографиями храмов нашей епархии, но календарь оказался слишком больших размеров, чтобы влезть в пакет, и Владыка положил его поверх пакета.

Я стал прощаться.

– Спаси Господи и вас, Владыка. Простите, коль что не так… И благословите меня… Надеюсь в следующий раз показать вам рукопись.

Нашим мажорным расставанием можно было бы и удовлетвориться, но – не стану скрывать – ушёл я от Владыки в полной уверенности в том, что он вряд ли захочет когда-нибудь встретиться со мной, неотёсанным, безнадёжно тщеславным и амбициозным человеком. Хорошо ещё, что Ангел-Хранитель сегодня попридержал меня с моим чудовищным самолюбием.

 

***

Жизненная эпопея Толстого по своему драматизму нисколько не уступает его романам. Монахи Оптиной Пустыни оставили свидетельства о внутренних борениях литературного гения, запутавшегося в сетях собственной гордыни. Он так погряз в ней, что стал подправлять Православную веру. За это и был справедливо отлучён от Церкви. После беседы с писателем, часто бывавшим в Оптиной, преподобный Амвросий сказал о нём монахам: «Никогда не обратится ко Христу! Горды-ы‑ыня!»

И всё-таки душа отверженного постоянно тосковала, пыталась преодолеть высокоумие и «обратиться». Пыталась до глубокой старости… Перед смертью, сбежав из дома, Лев Николаевич навестил свою сестру Марию – монахиню Шамординского монастыря, который находился в двенадцати верстах от Оптиной Пустыни. Должно быть, не только проститься с любимой сестрой приезжал к ней «Лёвушка» – ему важно было посоветоваться с ней о возможности встречи со старцами Оптиной. Он жаждал примирения, но боялся, что те не примут его. Мария Николаевна заверила, что в обители его примут с любовью.

По слухам, Толстой наведался-таки в Пустынь. Он прошёл в скит, приблизился, побуждаемый решимостью, к хибарке старца, ступил на крылечко, взялся за ручку входной двери, но… духу не хватило переступить порог. Видимо, признать своё поражение было выше его сил. А может, он отодвинул желанную встречу до лучших времён, когда окончательно преодолеет свою гордыню и кажущееся поражение воспримет как выстраданную, сполна оплаченную душевными муками победу. До неё было совсем близко.

Скорая, внезапная смерть на полустанке Астапово прервала цепь земных его попечений. Дьявол потешался и хлопал в ладоши, когда безбожники, окружавшие в это время умирающего писателя, не подпустили к его постели прибывшего сюда старца Оптинского Варсонофия.

…Господи, продли ещё чуть долготу дней моих земных, дай срок замолить грехи свои. Подай, Господи, «христианския кончины живота нашего, безболезнены, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове».

 

***

Недели две меня бросало в жар, когда я вспоминал о своём визите к Преосвященному. Всё мог предположить, но чтобы пережить такое унижение?! И ведь что самое позорное – на ровном месте поскользнулся, не смог ответить на простенький вопрос. Стеноз сосудов головного мозга – откуда он? Ген страха? Неужели три десятилетия при Сталине смогли превзойти три века казачьей вольницы? Нет. Скорее вольница, носившая в себе законную гордость рубежного защитника Отечества, просто остолбенела, вдруг превратившись якобы во врага того же Отечества… Ах, если бы не оскорблённое честолюбие, закупорившее мозги, неужели бы я не вспомнил, что такое кадило и что такое паникадило?! Ну, это же элементарно!

И всё-таки почему? Почему?

За ответом я побежал в женский монастырь.

Божественная литургия в этот раз не доставила мне радости. Я усердно молился, осенял себя крестным знамением, причём чаще, чем это принято, пел вместе со всеми «Верую» и «Отче наш» и удивлялся собственному «окамененному нечувствию». Вместо сердца в груди, казалось, лежал булыжник – я даже как будто ощущал его острые грани. Он не был способен выдавить из себя «ни каплю слезную, ни капли часть некую».

Всю службу я простоял истуканом, тщетно пытаясь проникнуться умилением соборной молитвы. Я ждал окончания литургии, чтобы поговорить с матушкой.

– Вы встречались? – спросила она.

– Да.

– И что?

– Он попросил прощения, что забыл меня. И благословил меня на… чтобы я собирал материал.

Картинка, которую я нарисовал, выглядела весьма приукрашенной, почти по анекдоту: все в дерьме, а я в белом фраке. Мне стало неловко, и, чтобы снизить пафос самодовольства, я добавил:

– Дело в том, что я не отказал себе в праве на вымысел. И справедливо поплатился за это. Владыка не может благословить меня на книгу. Он не знает, что я могу напридумывать там. Прежде он хотел бы почитать мою рукопись.

Я осознавал, что не любил её в это время: матушка была свидетелем моего унижения, а мы не любим таких свидетелей. Меньше всего она напоминала сейчас женщину, красивую и любимую мною. Она была абстракцией, бесполым существом, бесцветной монашкою, черницей.

Я вдалбливал себе, что любить нужно всех, кроме себя. Я не любил себя. И не любил её. Наверное, я бессознательно мстил за своё унижение. И в этот час, кажется, для меня не существовало понятия греха. Я бы оправдал себя во всём.

– Я сказал Владыке, какую неловкость испытал перед вами. И ещё сказал: мне сложно будет объяснить вам, на что он даёт благословение. Он обещал по этому поводу лично поговорить с вами.

– Что ж, хорошо. Надо продолжать работу, – просто сказала она. – Вы намерены задержаться после службы?

– Нет. К сожалению, не могу. Дела. В другой раз.

Я не кривил душой – у меня и впрямь были важные и неотложные дела: избавиться от раздражения, успокоиться и привести себя в чувство. Только тогда я имел право возвратиться к прерванной работе.

Постой-постой, что там внушал мне говорливый батюшка на исповеди в Вавиловом Доле? Гордыня – вот корень всех наших бед. Так что с раздражением и приведением себя в чувство справиться нелегко, но можно. А вот как быть с уязвлённой гордыней? Её, подлую, только с кровью клочками рвать…

Моя смятенность не осталась не замеченной матушкой.

– Я прочла вашу публицистическую книгу, – оживлённо сообщила она. – Скажите… Елена Андреевна разговаривает с молодыми супругами, с которыми ехала в одном купе... Мне понравился её разговор. А как сложилось у них?

– Молодых супругов не было, – я признался в этом с явным и даже, кажется, демонстративным удовольствием. – Я их выдумал. Они мне были нужны для сюжета.

– Вот как?! – удивилась матушка. – А что стало с вашими племянницами? Они расстались с сектой Муна? Это ведь такая беда…

– Племянницы?.. – Я напряг память. – Ах да… Но они не совсем племянницы. Родственники. Дальние родственники. Очень дальние. Они попали в беду. И их беда стала моей болью. Вот почему они – племянницы. Я переживаю за них так, как мог бы переживать за своих родных дочерей… Иначе не стоило бы и писать. Вялое чувство непригодно для публицистики…

– И что с ними теперь?

– Они вышли замуж. Мужей им подобрала секта. Родили детей. Младшая со своим мужем покинула секту. Старшая ещё там. За неё и болит душа. За неё и молюсь…

Ах, как не хватало мне сейчас сердечной тишины! В этот час, когда над тобой кружит гордый, несмирившийся дух, когда бес противоречия откровенно издевается над тобой, вспомнить бы, что молчание – золото, и зажать себе рот! И побыть бы в молчании час и другой…

«Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю». Ну почему, скажи на милость, мне не добавить, что Елена Андреевна Сапогова, героиня моего очерка, говорила вымышленным персонажам только то, что она говорила другим таким же молодым людям, и неважно, что в другом месте и в другое время? Почему не сказать было матушке, что я не вложил в уста своей героини ни слова «отсебятины»? «Горды-ы‑ыня», – как сказал бы преподобный Амвросий.

И что значит: Оля и Наташа – «не совсем племянницы»? Пусть троюродные, но всё-таки племянницы! Да, племянницы! Зачем же открещиваться от родства? Разве я хотел этого? Конечно же, нет! Лукавый дух своеволия говорил моими устами. Мне было важно внушить собеседнице: имею право на субъективное восприятие мира – домысливая, я упорядочиваю хаотичную жизнь, делаю её более правдоподобной, чем она есть на самом деле.

Но опять же – почему по-простому не объясниться с матушкой? Почему надо непременно с вызовом, наперекор, с дерзостью? Не тот ли это случай, про который говорят: ради красного словца не пожалеет и отца? Увы, тот. Только вместо отца под лукавое словцо моё попали племянницы.

Про меня, про меня это: «всякий человек ложь».

– Так когда вас ждать? – спросила матушка Феодосия.

– Наверное, уже по осени, – пожал я плечами. – Что-то уж много поднакопилось дел. Успеть бы разгрести…

…В конце сентября, собираясь в женский монастырь на субботнюю службу – покаянный молебен Пресвятой Богородице с каноном Вифлеемским младенцам, – я услышал отчётливый голос преподобного Анатолия Старшего, старца Оптинского. Со свойственной ему афористичностью он втолковывал мне: «Ни матушки, ни батюшки тебя не спасут. А спасёт тебя только один врач, сто раз тебе рекомендованный, – терпение».

И всё, и баста: хочешь – иди в монастырь, хочешь – в ближайший храм. Только всё это – труд напрасный, если не запасёшься терпением, если не приобретёшь смирение!

 

***

Дурак я и есть дурак: зарекался не показывать никому недописанную рукопись, да всё напрасно. Не стерпел и в этот раз – поддался-таки на просьбу Анечки, позволил ей глянуть на мою «Долготу…» Пусть не похвалы, но хотя бы одобрения ожидал, ан нет – скандал в благородном семействе вышел.

Не приняла категорически, если не сказать агрессивно, не приняла она моего объяснения, почему тридцать с лишним лет назад мы допустили грех детоубийства. Оказывается, причина не в том, что её хвори на тот момент вызывали у нас серьёзное опасение за её жизнь. Оказывается, дело не в том, что мы, как мне припоминается, приняли тогда совместное решение прежде поправить её здоровье, а потом уже думать о втором ребёнке. Оказывается, проблема была в другом – в моей измене. И только эта причина, по словам Анечки, толкнула её на аборт.

(Да разве ж то вина её – слабое здоровье? То беда, большая беда, причём не её, а наша общая. Но и с этим не согласилась Анечка, предоставив мне возможность всю полноту ответственности взять на себя!)

Я растерялся, опешил и онемел, рискуя превратиться в соляной столб. После того, как поулеглись страсти и потихоньку пришёл в себя, начал вспоминать.

Сыну полтора года, и мы только что определили его в ясли… Это было очень кстати… Когда заболела Анечка и её увезли в больницу, я мог с утра оставить сына на попечение нянечки и бежать на работу, в телерадиокомитет… Вечером я забирал его, просил добрую старушку-соседку посидеть с нашим малышом и мчался в больницу. И всё было бы ничего, но ситуация усложнилась. Заболел сын – по недосмотру нянечки из-за распахнувшейся фрамуги на ноябрьском сквозняке застудилась половина ясельной группы. Мне пришлось задействовать безотказную старушку-соседку и днём. На третий день старушка, извиняясь, сообщила, что боится оставаться с нашим мальчиком – ему становилось всё хуже. Тогда я вызвал скорую…