В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 7 страница

У мальчика был чистый, хрустальный голос, ищущий несбыточную мечту. Его впитывали листья яблонь, светлея и свежея от этой благодати. Он пел и пел. Божья коровка высвободила чёрные крылья и улетела. Мальчик остался ждать её, и я остался вместе с ним.

Она принесёт хлеб, принесёт счастье, радость и любовь. Надо только немного подождать.

ПОЭТОГРАД

Андрей ФРОЛОВ

Андрей Владимирович Фролов родился в 1965 году в Орле. Окончил Орловский строительный техникум. Автор книг стихотворений «Старый квартал» (2000), «Над крышей снова аисты» (2004), «Над туманом сад плывёт» (2011) и сборника рассказов «Конечная остановка» (2006). Стихи и рассказы публиковались в альманахах «Поэзия», «Невский альманах», журналах «Наш современник», «Роман-журнал. XXI век», «Простор», «Родная Ладога», «Молодая гвардия», «Литературный Омск», «Огни Кузбасса», «Подъём», «Бийский вестник» и др. Произведения включены в антологию современной литературы «Наше время» (Москва–Нижний Новгород, 2009, 2010) и антологию «Русская поэзия. XXI век» (Москва, 2010). Член Союза писателей России. Живёт в Орле.

Родина любимей не становится…

Поливальщик

Картину детства в сердце берегу я:

Володька Рыжий, дворничихин внук,

Схватив за шею радугу тугую,

Над головою чертит полукруг!

 

Широкий веер радужных осколков

С шипением врезается в газон.

А мы поодаль, хмурые, поскольку

К Володьке подходить нам не резон.

 

Штанины клёш – такая нынче мода,

Под синяком сверкает хитрый глаз…

Что говорить, он старше на три года –

Почти эпоха разделяет нас!

Весна во дворе

Весна шарахнула во вторник,

Её уже заждался двор.

И дед Савелий, бывший дворник,

Слезу нежданную утёр.

 

Вразбег по пенящимся лужам

Снуют весёлые лучи,

Ворона скачет неуклюже

Через проворные ручьи.

 

Играют в салки две девчонки,

И, словно принятый в игру,

Наш новый дворник

Саня Пчёлкин

Гоняет мусор по двору.

 

Скворец пальнул

картечью трелей,

Ему откликнулся другой!..

А на припёке дед Савелий

Сердито топает ногой.

 

На покосе

Отава изросью умыта.

Из лога выплыла заря.

Литовка шикает сердито

На неумеху косаря.

 

Срываю потную рубаху –

Не деревенских я корней,

Но я упрям, и с каждым взмахом

Строка прокоса всё ровней.

 

Здоровье, вроде, не воловье,

А не устал за два часа –

Шепчу старинное присловье:

«Коси, коса, пока роса!»

 

Съёмки

Глухое рявканье мортир,

Дым в поле как стена…

Снимают фильм «Война и мир» –

Сейчас как раз война.

 

Гороховецкий полигон

Теперь – Бородино.

Наш взвод в массовку приглашён…

Такое вот кино!

 

На десять дней ворвался свет

В армейский серый быт!..

Жаль, во француза я одет

И должен быть убит.

 

Красиво падать учит нас

Известный каскадёр.

И вот грохочет, как приказ:

«Внимание! Мотор!»

Кино – серьёзная игра:

Бежим в атаку, но

Лихое русское «ура»

Кричать запрещено.

 

Штабной московский генерал

Безмерно горд за нас,

А я бы русского играл

Правдивей в десять раз!

Когда-нибудь

Стало в городе постыло –

Я подамся до села,

Там жила прабабка Мила,

Очень правильно жила.

 

А когда туда приеду,

Как в насмешку над собой,

Заведу за жизнь беседу

С покосившейся избой.

 

Мне расскажут половицы

Про скрипучий свой недуг,

И ворчливо забранится

Старый бабушкин сундук:

 

– До каких таких пределов

Под замком добро стеречь?!

И дымком заплесневелым

Поперхнётся гулко печь.

 

И прабабушка к обеду

Выйдет, памятью светла…

Я когда-нибудь приеду,

Наплевав на все дела.

 

***

Ивану Рыжову

 

В деревне Коровье Болото

Совсем не осталось коров,

Да и от деревни всего-то –

Двенадцать замшелых дворов.

 

Воюет старик-долгожитель

С колодезным журавлём:

– Помрём-то когда же, скажите?

Ведь всё же когда-то помрём…

Горбатятся крыши косые,

Хребтами белеют плетни…

Храни, Вседержитель, Россию!

И эту деревню храни.

 

Родина

Дойдёшь до чёрного столба,

Сверни направо –

Твоя здесь скорбная судьба,

Твоя держава.

 

Твой худо-бедный огород

В тени крапивы,

Тебя заждались у ворот,

Рыдая, ивы.

 

В лугах не кошена трава

Четыре срока.

А мама… всё ещё жива,

Да одинока.

 

Ждёт обветшалая изба

Тебя так долго.

Сверни у чёрного столба –

Нет выше долга.

 

Глубинка

Сдвинув в сторону плетень,

Бог поставил мету

Из окрестных деревень

Именно на эту.

 

В холода дворы тесней

Прижимались к тыну,

Отмирали по весне,

Пережив годину.

 

Быт размерен,

у людей

Вкусы простоваты:

Сговорясь, в апрельский день

Все белили хаты.

 

Дружно – вспашка,

Дружно – сев,

И любой при деле.

Здесь и немцы, обрусев,

Под гармошку пели.

 

 

Сторож

Десять лет колхоза нету,

Сад давно уже ничей.

Сторож ходит до рассвета,

Он привык не спать ночей.

 

В ширину – шагов сто двадцать,

Двести семьдесят – в длину.

Он не может отвлекаться

На бездельницу луну.

 

Перекурит за избушкой,

Пристегнув себя к ружью,

И пугает колотушкой

Тень горбатую свою.

 

Свадьба

На два дома поделено счастье:

Невзирая на серенький дождь,

Шумно, весело едет венчаться

Из обеих семей молодёжь!

 

Чинны сваты, задиристы сватьи,

Поцелуи по-русски – взасос,

На невесте шикарное платье,

Море радости, толика слёз!..

 

Всё путём, по обычаям древним:

Пир горой…

Да ведь речь не о том.

В этой Богом забытой деревне,

Почитай, уже есть третий дом!

 

Храм

Храм рождался тяжело,

Туже истины.

Собиралось всё село

Возле пристани.

 

И стучали молотки

Лето целое.

Поднималось у реки

Чудо белое.

 

В небеса взметнулся крест

Ярким всполохом.

Долгожданный Благовест

Грянул колокол!

 

Воскресенье

Висели дома на высоких дымах –

Отчаянно печи чадили в домах,

И в каждой четвёртой по счёту печи

Румянили к Пасхе бока куличи.

Клубился ванильный над крышами дух,

Творились молитвы устами старух,

И вздох колокольный летел до небес,

И верили люди:

– Спаситель воскрес!..

 

***

Родина любимей не становится

С добавленьем прожитых годов.

По моей судьбе промчалась конница –

Глубоки отметины подков.

Выбоины тотчас же наполнила

Светлая небесная слеза.

Сердце от рождения запомнило

Родины усталые глаза,

Спрятанную в сумерках околицу

И дымки лохматые над ней…

Родина любимей не становится,

Родина становится нужней.

 

***

Кажется, я не умру никогда…

Речка дымится над вспаханным полем.

Вслед отступающим страхам и болям

Смотрит насмешливо с неба звезда.

 

Ей говорю: «Не меня сохрани,

Но береги без конца, год за годом

Тех, что с моим невесёлым уходом

Могут пред миром остаться одни…»

 

Сорванный лист устремлён в никуда –

То ли падение, то ли паренье.

Дочка вишнёвое варит варенье…

Кажется, я не умру никогда.

ОТРАЖЕНИЯ

Георгий ГОРЬКИЙ

Георгий Горький (ранее публиковался как Георгий Панкратов) – финалист независимой литературной премии «Дебют» (премиальный сезон 2014 года). Финалист литературной премии «Золотая тыква» (2014). Третье место в литературном конкурсе «За далью даль» и др. Публиковался в журналах: «Нева» (Санкт-Петербург), «Кольцо А» (Москва), «Иные берега» (Хельсинки, Финляндия), «Интеллигент–Москва» (Москва), «Наше поколение» (Кишинёв, Молдавия), «Нижний Новгород», «Лиterraтура», «Первая роса» (Ульяновск), «Пегас» (Санкт-Петербург), «Эрфольг», «Русская жизнь», «Новая реальность», «Литературно-философский журнал «Топос», «Ликбез», «Мастерская Евгения Берковича», «45-я параллель», «Современная сетевая словесность».

Родился в Санкт-Петербурге, в разное время проживал в Нижнем Новгороде, Екатеринбурге, Омске. В настоящее время проживает в Москве и Севастополе.

Скрипка

Старик долго ждал того дня, когда просто пойдёт дождь. Во все окна летел песок, и, когда бы он ни открыл их, мелкие песчинки засыпали подоконник, спешили в холодную кровать, на рваные тряпки, служившие постельными принадлежностями, старые газеты, в неприличном количестве скопившиеся на прикроватной тумбочке, и фотографию, всё время норовившую завалиться набок. Счастливые глаза немолодых, но крепких, исполненных жизненных планов людей смотрели на полусгоревшую розетку, куда-то в бездну ее чёрных внутренностей. Старику становилось не по себе в такие моменты, вздыхая и охая, он шёл к тумбочке и поправлял упавшее фото. В их доме было много пыли, но фотография всегда блестела: в стекле, защищавшем от внешнего мира их ставшее кадром счастье, отражались свет люстры, солнце и пристальные, редко мигающие и словно удивлённые глаза жены, когда она подолгу смотрела на запечатлённый момент прежней, когда-то бывшей реальностью жизни. Куда торопилась, куда мчалась та жизнь? В эту постель, в летний песок сквозь окно, в растрёпанные ветром муниципальные газеты... Старик протирал рамку тряпкой, лежавшей тут же, на тумбочке, или (в те дни, когда не подводила память) аккуратно помещённой в верхний ящик.

«Закрой», – просила жена, и слабая рука её делала неопределённый жест, указывая то в направлении окна, то куда-то в сторону потолка.

Она практически постоянно лежала, хотя её не мучали болезни, столь свойственные пожилому возрасту, лишающие людей радости ходьбы. Ходить она могла, но радости это не доставляло.

Заунывное лето никак не заканчивалось. Лето было для молодых, а в отношении молодости, цветущей вокруг, у старика не было никаких иллюзий. Вопреки распространённому среди подростков заблуждению, он не ненавидел молодость, не терзался завистью, не томился бессилием повернуть свою жизнь вспять. «Я и сейчас не ближе к смерти, чем они, – говорил он, кашляя, приходившему его навестить журналисту. – Любого человека отделяет от смерти секунда, и с этой секундой в запасе бродит своими тропами всякий живущий». После таких слов он умолкал и неизбежно смотрел впереди себя, не в глаза собеседника и даже не на него вовсе, отчего тому становилось не по себе. Молодость была, как было и всё остальное, и всё жило в равных условиях на Земле.

«В этом и есть справедливость мира», – говорил он журналисту, чем вызывал отчаянный пьяный смех того.

Журналист Аркадий Вепрь, странный знакомый старика, был алкоголиком отпетым, его профессия приучила к мысли, что справедливости в мире нет и, более того (именно поэтому, а может, и поэтому только), мир по-своему справедлив. По крайней мере, он любил объяснять это профессией, возможно, оттого что так ему представлялась «отдача» от профессии журналиста ещё в незрелые годы. Каких-то вершин в профессии Аркадий достичь не сумел и в свои 40 неожиданно понял, что вернулся к тому, с чего начинал когда-то, мечтая достигнуть космических высот. Он не бывал под пулями, не раскапывал секретных дел, не делал сенсационных снимков звёзд, да и обычные интервью с ними брал редко. Поработал в паре городских газет, в журналах о музыке и авангардном искусстве, какое-то время был главным редактором сайта. Но время шло, и статьи, переписываемые из других источников, чьих-то блогов, или просто собственные впечатления от жизни, которые он гордо именовал публицистикой, обесценились даже в его собственных глазах. Редакторы же выбирали молодых и энергичных, благо недостатка в таких кандидатах нет. Теперь Аркадий с переменным успехом боролся с энергичными на сайтах фриланса, периодически отхватывая заказы от PR-агентств и специализированных журналов. Впереди маячила пустота, и общение со стариком хоть как-то сглаживало внутренний страх: во‑первых, у старика пустота уже наступила, а у него ещё нет. Но это слабо согревало душу. Скорее, глядя на пустоту старика, он готовился к собственной, примирялся с ней, узнавал, чего ему ждать.

Старик – а звали его Семён Иванович Французов – относился к своему приятелю скептически. Его не покидало ощущение, что зрелости журналист так и не достиг, и, встречаясь с ним, он всякий раз испытывал некоторую брезгливость. Пытался побороть её, понимая, что это единственный друг. Но не мог.

Жена его, Нина Валентиновна, журналиста не любила тоже. Но терпела, и вовсе не оттого, что старик мог – условно, но всё же – назвать его другом. Лишённая общения, гостей, подруг, приятелей – всего того, что делало яркими прежние годы, она видела в не самом приятном ей госте единственное зеркало, в котором отражалась их старческая жизнь. Не будь журналиста, их не существовало бы – о них некому было бы знать, говорить, вспоминать, – и вся та любовь, что она пронесла через жизнь, строя маленькое счастье, осталась бы незаметной. Она, посвятившая жизнь одному человеку, хотела, чтоб об этом знали, увидели, что она смогла, что она не зря когда-то так решила и ни разу не отказалась, не пожалела о своём решении.

Этот итог – их бедное и не самое яркое существование на закате жизни – всё-таки был счастьем. Все тяготы и невзгоды так и не от­учили их говорить: «Я люблю тебя» – выходя из ванной, засыпая вместе, выполняя незатейливую и несложную просьбу другого. Остальное было скучно, других достижений не было, но быть до конца вместе – это цель, которую они поставили когда-то и которую сумели достичь.

Семён Иванович был доволен: его спокойствие и достоинство, с которым он часами смотрел во двор, провожая жизнь, на том и держались, что он добился всего, чего захотел, а большего и не надо: он сделал её счастливой. Правда и то, что он совсем не нуждался в «зеркале», в том, чтобы кто-то оценил, увидел, как они живут вместе. Людей, которые не интересовались его жизнью, он оставил в стародавние времена, они стёрлись из памяти, ни имён их, ни лиц, ни голосов от них не осталось. Старик знал, что никто не интересует человека, кроме самого себя. И строил своё счастье без оглядки на тех, кто даже не слушал, что он отвечает на вопрос «как дела».

Нина Валентиновна подолгу смотрела на старика и улыбалась. Он источал спокойствие и уверенность, несмотря на больной вид. Казалось, его ничто не тревожило, ничто не могло задеть и побеспокоить. И действительно, всё обстояло именно так. Впрочем, одна гнетущая мысль с некоторых пор поселилась в голове Семёна Ивановича и, всплывая из мутных вод бытовых повседневных мыслей, заставляла его мрачнеть. Его беспокоила смерть, но не тем первичным страхом, заложенным в каждого человека – мол, все умрут, и не тем, какой смертью умрёт он сам – по дороге к дивану или в очереди за молоком. Он терзался: кто уйдёт раньше – он или Нина. И в редкие моменты разговора с Богом старик просил, чтобы она умерла раньше. Чтобы умерла счастливой, окружённая его заботой и скромным, на какое он способен, вниманием. Чтобы ей не было страшно оставаться одной. «Она падает и подолгу не может встать, – объяснял он Богу, – и порой забывает, зачем куда-то направлялась, хотя только на сборы тратила пару часов».

Разговоров с Богом Нина Валентиновна не слышала: старик просто стоял у окна и смотрел вдаль. Разве что мог не ответить на её вопрос, чего в остальные минуты с ним никогда не случалось…

Семён Иванович закрыл окно. Песок, залетавший в дом, расстраивал старика (а в возрасте, когда самые яркие радости, как ни крути, позади, сильнее всего ранят, как правило, мелочи).

Тольятти был грязным городом, они переехали сюда, устав от столиц. Да и была квартира, оставшаяся с незапамятных времён ещё от бабушки. «Живи», – приговаривала бабуля ему, тогда ещё молодому, и пристально смотрела на него. Он не выдерживал взгляда и отворачивался: так уходящая жизнь смотрела на остающуюся. «Живи», – шептал голос откуда-то с границы, и ему очень хотелось жить. В городе не было моря, не хватало воды, были только заводы и офисные центры. В их дворе стояла трансформаторная будка, несколько больших канистр для мусора и баскетбольное кольцо без сетки, приделанное к ветхому столбу посреди песчаного поля. И справа, и слева, и впереди – через поле – стояли блочные дома, такие же, как и у них, а за теми домами стояли другие, если уж не такие же точно, то очень похожие, а где-то совсем далеко, куда жена уже не дойдёт одна – заблудится, проходила дорога.

Старик любил посидеть на автобусной остановке, наблюдая за движением: мимо проносились автомобили, сновали туда-сюда охваченные бытовыми думами жители ближайших домов, а иногда царственно останавливался автобус; снисходительный водитель открывал двери и сразу жал на кнопку снова – он знал, что старику некуда ехать, а другие пассажиры на остановке появлялись редко, да и не выходил никто. Иногда старик откупоривал бутылочку пива, и липкий, вязкий день вдруг начинал бродить радостными пузырьками, неожиданно радовали мамаша с колясочкой или удачная шутка проходивших мимо старших школьников. Кто-то заговаривал с ним, спрашивал время, и старик улыбался в ответ: «Время, время…» – и кивал головой. Затем вдруг спохватывался, резким движением выставлял вперёд руку и, прищуриваясь, бодро рапортовал: «Половина четвёртого, или пятнадцать тридцать. Нет, даже тридцать одна». Но интересовавшийся временем прохожий уже куда-то исчезал.

«Хм…» – ёжился Семён Иванович, возвращаясь в своё привычное забытьё. Пиво приносило больше тоски, покидало его быстро, оставляя тревожное чувство медленного отрезвления, которое было гораздо хуже ясной трезвости. День был испорчен, оставалось либо напиваться, либо тяжко приходить в себя, но даже идти за алкоголем – не то чтобы пить – казалось ему бессмысленным. Напиваться не удавалось: алкоголь не нравился, веселья не было, сон становился страшен и гадок. Приятное ощущение было от первого глотка пива, но только от него – единственного. А далее мозг просто погружался в какую-то мутную и вонючую жидкость, пока не тонул в ней. В этот момент у старика закрывались глаза.

Он не мог и не хотел напиваться ещё и из-за жены, конечно. Когда они становились беспомощны, в глазах стояли слёзы. А какая помощь от пьяного, когда его и в лучшей форме (теперь так приходилось говорить и про такое состояние) сдувает ветер. А если пьяный упадёт, ещё и расшибётся... А станет плохо ей? Нет, он не мог подобного позволить.

«Нельзя зацикливаться на одном человеке», – всплывали в его памяти слова приятеля из далёких времён уже зрелости, но ещё вроде как молодости. «А в чём же тогда смысл? Посвятить жизнь другому – вот единственное, что оправдывает наше существование», – интимно шептал Семён Иванович, наделяя космической важностью каждое слово. «Ну-ну...» – смеялся приятель сквозь сигаретный дым. Постаревший, он иногда посматривает на Семёна Ивановича с телеэкрана. Иногда старику кажется, что бывший приятель осознаёт его правоту в том разговоре. Иногда глаза бывшего приятеля кажутся ему грустными. И чтобы не видеть их, старик выключает экран.

А как не зацикливаться? Однажды жена действительно заблудилась в их унылом квартале. Дело было так: в одно из воскресений они собрались за продуктами. В собственном дворе магазина не было, в соседних – лишь пара павильонов, и они отправились в экспедицию, как шутя говорил старик. Деньги они получали из пенсионного фонда, да иногда приходил перевод от дочери, живущей в Москве. Дочь никогда не вспоминала о них, старик вряд ли смог бы сказать, когда видел её в последний раз: может, десять, а может, пятнадцать лет назад – в его возрасте прошлые годы уже перестают быть аккуратно расставленными папочками в архиве и сливаются в прямую линию, на которой все события не имеют ни дат, ни степени важности. Её муж не был интересен Семёну Ивановичу – он занимался какой-то продажей, перепродажей, арендовал и покупал что-то, посещал корпоративные курсы и сам проводил тренинги. Говорить с ним было не о чем. Дочь занялась бизнесом, дальше этого слова старик уточнять не стал: занялась, ну и занялась, – мысленно одоб­рил и забыл. Дочь была совсем другой; не то что любить её больше матери – да и вообще, просто любить её он так и не научился. Теперь она временами присылала сообщения на телефон Нины Валентиновны, узнавала: «Живы ли?», «Не изменился номер счёта?» – и делала нерегулярный перевод. На эти деньги не разгуляешься, но всякий раз они были кстати.

– Так доча понимает благодарность, – ворчал усталый старик, надевая пальто, но про себя благодарил её и Бога, ведь без помощи этих двоих жизнь стала бы очень тяжкой.

– Ну а что ты хотел? Жизнь… – объясняла жена.

Встав с постели и опираясь о стену, она тяжело дышала и осматривалась по сторонам, будто оказалась в незнакомом месте. В действительности ей было больнее: дочь была в детстве и юности её лучшей подругой, отдалилась слегка, обучаясь на последних курсах университета. А затем внезапно уехала, сначала в Европу, затем вернулась в Россию. Мать просила о встрече, плакала возле окна, а Семён Иванович уходил на кухню и там засыпал. Затем просьбы о встрече кончились, а с ними и все разговоры. Дочь исчезла, стала другим человеком, выбрала мир, о котором они никогда ничего не узнают, даже самого главного: хорошо ли ей там? Они не знали, замужем ли дочь до сих пор, или уже разведена, или уже с другим. Единственным контактом с ней были сообщения, приходившие изредка с телефона, в остальное время выключенного.

«Дай мне руку», – просила она привычным, ничего не выражающим голосом, и старик, босой и одетый в пальто, шёл через коридор ей навстречу и протягивал руку.

Она опиралась, чувствуя в руке силу, которой ей так не хватало, прижималась к нему всё крепче. Эта сила не могла её защитить или спасти перед лицом самого страшного, но эта сила ещё была, и в налитых ею руках старика она чувствовала жизнь, в то время как её собственная сила стремительно уходила. А самое страшное уже являлось по ночам. «Забери меня, – кричала она старику сквозь сон бессвязные слова. – Верни мне…», а он закутывался в одеяло и бесконечно долго на неё смотрел.

К середине дня у Семёна Ивановича разболелась голова, да и слабость организма дала о себе знать в самый неожиданный момент. Виски сдавливала какая-то непреодолимая и жестокая сила, перед глазами появлялись пятна, всё плыло – потолок, стены; тревожно качалась из стороны в сторону блеклая лампа на чёрном проводе, свисавшая в прихожей, как будто дело происходило не в панельном жилом доме, а на корабле при сильной качке. Старика резко затошнило, голова взорвалась неестественной, непривычной даже для него болью, и на какое-то мгновение отнялось зрение. Он резко качнулся вправо, заваливаясь на жену, и, не желая потянуть за собой, выпустил её руку. Но так и не смог увернуться: падая, толкнул её, и без того потерявшую равновесие.

Это могло быть смешно, засними кто такую картину на видео: два старичка, сопровождая друг друга, падают по дороге к входной двери. Они и сами посмеялись бы (к своим годам им удалось сохранить чувство юмора и добрую иронию), когда бы, падая вслед за ним, она не ударилась головой об угол тумбы. Издав какой-то – то ли хлюпающий, то ли хрипящий – звук, она потеряла сознание, да так и лежала возле тумбочки, а рядом, на расстоянии вытянутой руки, в беспамятстве ворочался старик и стонал. Тусклая лампочка висела над ними неподвижно на кривом чёрном проводе и совсем не шаталась, ведь это был не корабль, а обычный панельный дом.

Сколько прошло времени, он не мог понять, да и выяснить это не было никакой возможности. Мысль бежала впереди, была сильнее физической возможности встать, он отчётливо понимал: что-то случилось с женой. Внезапно настигшая слабость, едва возвращающееся зрение, дикая головная боль приковали его к полу, только судорожно двигалась рука, цеплялась за стену, пыталась оттолкнуться от пола, но не хватало сил. Он окликнул её по имени – один раз, другой, испугавшись собственного голоса, ставшего внезапно хриплым и неестественно тихим, в то время как хотелось орать. Вдруг что-то укололо в сердце, затем ещё и ещё. Превозмогая боль, он пытался привстать, чтобы увидеть её, но не получалось. Через какое-то время голова бессильно упала на пол, издав глухой стук. Чтобы помочь, нужно было прийти в себя, нужно было лежать и ждать.

Старик старался дышать медленно и ровно, он чувствовал, как боли постепенно отступали, как силы медленно, но верно возвращались к нему. Он смог ощущать что-то ещё, кроме ужаса, к нему постепенно приходили мысли. В них не было настоящего, не было комнаты, лампы, дурацкого падения, чёртовой тумбы, в конце концов, там не было. В них были неясные воспоминания, улица, которой он представить никак не мог, яркое солнце, слепившее глаза, и он, Семён Иванович, без головного убора, ищущий, как укрыться. Он всё глубже проваливался в какой-то мистический сон, но знал, что тот день был на самом деле. Старик попытался приподняться, но неуклюжая попытка вновь закончилась ударом об пол.

Несговорчивая машина времени возвращала его в день, который когда-то точно был прожит, и это один из счастливейших дней: они отмечали какую-то дату. «Сколько-то лет, как решили быть вместе...» – вертелось в голове. Они шли по солнечной улице в ресторан, ему чуть за сорок, ей чуть меньше сорока. Но о чём они говорили, во что были одеты, что было до этого, да и вообще – когда всё это было, проклятое помутнение не давало вспомнить. Там была кошка, да, там была кошка, и не одна. Забор, торчащие железные прутья и залитая солнцем улица. «Автомобиль», – прошептал старик и вновь попытался встать.

Воспоминания приходили вместе с болями. Не те, что он хранил, не те, к которым обращался в минуты грусти или романтического (с ним случалось и такое) настроения. Не те, в которых и он, и она помнили каждое слово, каждое движение своё – целые истории, которые они могли безошибочно рассказать, лишь взглянув на фотографию из альбома, только друг другу – больше им было некому. А другие воспоминания, которых словно бы и не было никогда, словно бы они пришли из другого измерения – где хаотично хранятся случайности, незначительные и неброские фрагменты прожитого, моменты обыденности, где они переплетаются друг с другом настолько, что дата, время и место событий становятся категориями, лишёнными всякого значения. Внезапная боль выпускала их, и тогда появлялась молодая она. Не старуха ещё…

«Мне уже за семьдесят пять, а ты никогда не называл меня старухой. Надо признать: старуха и есть», – говорила она, собирая пролитый чай тряпкой. Рука дрожала, вот и не выдержала – опрокинула. Любимую чашку, подаренную им в наборе. «Ничего, есть ещё чашечка, – шептала она. – Куда-то подевалась чашечка».

Старик помнил, что предпоследняя чашечка была разбита пару дней назад. Её осколки всё ещё лежали в мусорном ведре. «Ну, какая же ты старуха…» – Он гладил её руку и смотрел куда-то вдаль. Но, помолчав и словно спохватившись, посмотрел на неё. «Какая же ты старуха…» – повторил он зачем-то. «Ну, заладил!» – осадила она.

«Нет, – он словно нашёл, что сказать, подобрал нужное, – ты всегда была моей женщиной, самой нужной мне женщиной. Когда мы познакомились, ты была молодой-молодой, – он улыбнулся чему-то, – хотя тебе было под сорок, но я никогда не замечал этого. Я не замечаю и сейчас, – он пожал плечами. – Твоего возраста нет. Да и я иду рядом с тобой, мы всю жизнь действительно вместе. Ну а кто знает? Мы как одно целое, мы же прожили с тобой, да? Мы не замечаем возраста друг друга, как не замечаем своего. Жизнь так устроена».

Она почему-то молчала. Тряпка давно лежала на полу, но она не думала об этом: должно быть, забыла, что протирала пол. «Ну, а ты что-нибудь поняла из моих слов?» – произнёс старик.

«В том то и дело, – с каким-то безумием посмотрела она, – никакого возраста нет! Я не старела никогда, но раньше я не забывала. Раньше я не падала, и не болели так сильно ноги. А у тебя… Вот, когда я смотрю, как ты спишь… Ты раньше не спал так. Тебе часто больно. Мы можем упасть на улице. И от этого так хочется плакать. Почему мы должны падать? Мы всю жизнь были сильные, добивались чего-то. Москву помнишь? И вот теперь мы падаем, не можем до магазина дойти. Жизнь несправедлива. Она проучила нас, а за что? Ведь не за что было. Ты знаешь свой возраст? Я – нет. Я не помню, сколько мне – 73, 74 – мне не столько. У меня совсем другой возраст».