В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 4 страница

Наставление преподобного Никона, сознаюсь, прозвучало для меня откровением:

«Надо твёрдо помнить этот закон духовной жизни: если в чём кого осудишь или смутишься чем-нибудь у другого человека, то тебя это же самое постигнет, ты сделаешь сам то, в чём осудил другого, или будешь страдать этим самым недостатком».

А черту под разговором подвёл преподобный Амвросий, с улыбкой произнеся любимую шутку, которой часто отвечал людям на вопрос, как жить им дальше:

«Жить не тужить. Живи в миру как на юру, никого не осуждай, никому не досаждай, всех люби, всех беги и всем – моё почтение…»

Они стояли передо мной.

Эта встреча случилась 24 октября – в день памяти Собора преподобных Оптинских старцев. С каким-то особым, безграничным почтением и восторгом, от которого хотелось плакать, читалась мною в это утро их молитва – казалось, я пью воду из чистого родника:

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё святая воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь.»

 

***

Ах, как по-домашнему уютно чувствуешь себя в храме в честь Воздвижения Креста Господня, что на улице Лермонтова! Однажды зайдя сюда, уже невозможно отказать себе в наслаждении ещё и ещё раз окунуться в его тёплую, доброжелательную атмосферу.

Впервые я зашёл в эту внешне неказистую, тесную церквушку в полном душевном разладе. Точнее, даже не зашёл, а был затащен женой, с совершенно подавленным чувством собственного достоинства.

Мне и самому изрядно поднадоело, склонив голову над аналоем с крестом и Евангелием, постоянно каяться в грехе пьянства. Признаться, пьянствовал я не так чтобы уж очень часто, но ведь и исповедовался не чаще. Так что к очередной исповеди – раз-то в два-три месяца! – в списке грехов моих на первом месте значилось «опивство без меры». Особенно же зелёный змий всласть помудровал надо мной в ту пору, когда из рук выпал журнал, а из души – вера во вчерашних друзей.

Алкогольная страсть настолько захлестнула меня, что даже некоторое время казалась единственным спасением от сердечной маеты.

На одном из писательских застолий я попросил прощения у собратьев по перу. За ошибки и промахи, которые допустил как главный редактор. За нечаянные и неизбежные обиды, которые вольно или невольно нанёс коллегам. За то, что не хватило мозгов, мудрости и деликатности, чтобы, руководствуясь интересами журнала, всё же не причинить ущерба дружеским отношениям ко всем без исключения. За всё просил я прощения. Передо мной сидели и те, кто продал меня с потрохами, но я не лицемерил, не разыгрывал шута, не юродствовал – честно освобождал свою душу от угрызений совести. Жаль только, что делалось всё это «по пьяни».

Утром, терзаемый похмельным синдромом, я понимал: угрызения не исчезли, их стало больше, значительно больше. Этому во многом способствовала Анечка, двенадцать лет назад оставившая преподавательское поприще и теперь сосредоточившая на мне нерастраченный педагогический дар. Подобно тому, как хозяйка тыкала в харю Ваньке Жукову селёдкой, так же и жена тыкала меня алкогольной зависимостью, да так больно, что я не выдержал и согласился обратиться за помощью к наркологу.

Последним аргументом, окончательно убедившим меня в необходимости такой помощи, стал небольшой эпизод, на который наткнулся нечаянно, заглянув воскресным утром в комнату жены.

– Благодарю Тебя, Господи, что не оставляешь меня своим попечением, даёшь силы превозмочь скорби и беды, – молилась Анечка перед ликом Распятого на Кресте. Она стояла на коленях, в длинной, до пят, ночной сорочке, с рукою, прижатой к груди, возле сердца. – Ты един упование моё и надежда. Молю Тебя, сохрани супруга моего, верни из плена.

И колокольный звон, зовущий к ранней обедне, оживил подспудное воспоминание: стой, а я ведь когда-то уже видел эту картину, слышал эти слова, был свидетелем молитвенной просьбы, плача о спасении. Да, да – всплыло в памяти – это было восемь веков назад: Анна Кашинская молилась о возвращении супруга из ордынского плена. А какой плен имела в виду Анечка? Из какого плена просила вернуть меня? Из греховного?.. Из алкогольного?..

Анечка разузнала, что священник Крестовоздвиженского храма окормляет городское общество православных врачей. К нему-то мы и направились со своими проблемами.

Я становлюсь глупым, вялым и бездеятельным, если сталкиваюсь с человеком инициативнее меня. Не успел я и рот раскрыть, как Анечка уже доложила отцу Сергию, какой я горький пропойца. К этому мне нечего было добавить, и потому я в основном крякал, хмыкал, краснел, бледнел и в знак согласия тряс головой, должно быть, окончательно убеждая батюшку в том, что этого спившегося дебила надо срочно спасать.

А потом была встреча с наркологом, православной душой Александром Сергеевичем. На эту встречу я уже отправился один, без «группы поддержки». У нас состоялся добрый мужской разговор за недуг «опивства», за жизнь и за Бога. Мне показалось, что любезному врачу Александру Сергеевичу было интересно беседовать со мной, так же, как и мне с ним. Он прописал несколько таблеток, которые, однако, предназначались лишь для того, чтобы я меньше нервничал, проходя путь выздоровления. Что же касалось почти гамлетовского вопроса «пить или не пить», его я должен был решать для себя самостоятельно.

Выбора, право же, у меня, человека неповоротливого, не было: начав движение, я уже как бы брал на себя обязательство продолжить его до конца. Для этого считалось необходимым постепенно знакомиться с поучительным наследием святых отцов, ежедневно вычитывать утреннее и вечернее правило, посещать воскресные службы, почаще – раз, а то и два в месяц – причащаться. И, пожалуй, главное – уповать на Божью помощь, подчиняя свою волю Его воле.

Возможно, для меня эти условия выздоровления оказались бы не по силам, если б не Крестовоздвиженский храм, не его домашний, семейный дух. Надо полагать, дух этот сохранился с тех самых пор, когда век назад на месте восстановленного храма, в тех же стенах, была монастырская часовня. Отец Сергий, его матушка, хор, в котором поют воспитанницы епархиального учебного центра – будущие регентши и сёстры милосердия, горсточка прихожан, способных уместиться на крохотном пространстве, взрослых и юных, стариков и младенцев, – всё и вся здесь исполнены несуетности и покоя, доверия и радушия.

Евангельское и апостольское чтение, молитва, пение девичьего хора – ни единый звук здесь не может остаться неуслышанным. Потому что он адресован персонально тебе. Потому что он возникает рядом с тобой – прямо вот тут – и буквально вкладывается тебе в уши.

Да что звук – само небо, кажется, становится ближе в этом скромном, непритязательном храме, и воздух движим взмахами ангельских крыл.

Именно тут, перед небогатым одноярусным иконостасом, как ни в каком другом месте, я всякий раз с пронзительной убедительностью ощущаю себя пусть малой, но самостоятельной частицей Церкви, частицей огромного единого целого, собравшегося во имя Божие. И чем очевиднее это чувство самостояния, тем больше ответственность за себя и за целое – за моё с ним созвучие, согласие и сотрудничество.

Честно говоря, я даже не заметил, как на первый взгляд вроде бы обременительные условия выздоровления вошли в мою обыденную жизнь и превратились в привычную норму.

Более года я не принимал ни капли спиртного. Недавно, возможно, к сожалению, позволил себе – немного и в исключительных случаях… Не стану загадывать на будущее – от сумы и от тюрьмы, как говорится… Определённо могу сказать лишь о сегодняшнем: полтора года общения с отцом Сергием, доктором Александром Сергеевичем, а также со святыми отцами не прошли бесследно. Нечто приобретённое в этом общении уже навечно останется со мной, как бы ни сложился мой век. Оно-то, это нечто, смею надеяться, поможет мне отличить Божье от дьявольского, спасение от погибели.

 

***

Не отпускают меня Оптинские старцы, держат, терпеливые, возле себя в надежде наставить немощного, погрязшего в грехах скитальца на путь истинный…

Недавно открылось мне: старец Иларион в ста шагах от моей многоэтажки жил. Там, где в тридцатые годы девятнадцатого века стоял его дом – на углу улиц Царицынской (теперь Чернышевского) и Московской, – нынче построен модульный, из лёгких металлоконструкций, магазин. Год назад он назывался «Копейкой», теперь «Рубль» – знать, бизнес в гору идёт.

У Родиона Никитича Пономарёва тоже было своё дело – пошивочная мастерская и магазин готового платья. Молодой удачливый купец пользовался среди горожан почётом и уважением, поскольку был не только замечательным портным, но и глубоко верующим, а значит, совестливым, порядочным человеком. Его благочестия хватало и на артель рабочих, содержать которых он стремился в нравственной чистоте, в соблюдении заповедей Божиих.

Пользуясь широкими связями и знакомствами, Родион Никитич в частных беседах старался – и не безуспешно – обратить заблуждающихся в православную веру. Он включился в деятельность местного общества благочестивых людей, которые боролись с раскольниками и всевозможными сектами, активно распространившимися в это время в нашем крае. Именно миссионерские цели заставили его внедриться в скопческую секту, что было по её раскрытии использовано против него. Четыре года продолжалось судебное разбирательство, устанавливающее истинные мотивы его принадлежности к скопцам. Как пишет один из учеников его: «Промысл Божий скорбями и искушениями, терпение которых, по преподобному Петру Дамаскину, порождает разум, воспитывал будущего опытного наставника и старца».

Не случилось у Родиона Пономарёва и семейного счастья. Любимая девушка, с которой он намеревался обвенчаться, вдруг неожиданно заболела и после непродолжительной болезни умерла. И в этом виделся ему знак судьбы. Он принял окончательное решение: сохранив девство, посвятить свою жизнь служению ближним.

Этому решению во многом способствовали предпринятые им поездки по православным обителям. Почти за год странствий он побывал в Сарове и Почаеве, в монастырях суздальских, ростовских, белозерских, тихвинских, ладожских, олонецких, соловецком, московских, воронежских, киевских, в пустынях Софрониевой, Глинской, брянских, козельской Оптиной. Главное достоинство той или иной обители паломник видел в наличии старцев, способных к духовному руководительству…

В тридцать три года Родион Никитич покинул наш город, став членом братства монашеского скита Оптиной Пустыни.

Вскоре назначенный скитоначальником духовник обители старец Макарий избрал его к себе в келейники. В этом послушании Родион пробыл двадцать лет, вплоть до кончины своего учителя. Многочисленные обязанности келейника не исчерпывали круг занятий его подвижнической жизни. Смиряя плоть и через неё душу, он находил время и для телесных трудов – занимался скитским огородом, садом и пасекой, варил для братии квасы, пёк хлебы, находя в этом удовлетворение своему попечению о ближних.

Старец Макарий не мог не ценить успехи душевных и внешних деланий своего келейника. Потому перед своей кончиной и благословил его, бывшего портного, а к тому времени пятидесятипятилетнего иеромонаха Илариона, продолжить старчество. Вскоре на него было возложено и другое послушание – быть начальником скита и общим духовником обители, которое он нёс до конца своей жизни – юдоли плача…

 

***

Рассуждения преподобного отца Илариона, сохранившиеся в отрывках из письменных ответов духовным чадам, лично для меня каким-то чудесным образом приобретают свойство прозорливости и создают впечатление живого общения со старцем. Иной раз кажется, что преподобный отвечает на мои вопросы, размышляет вместе со мной о моей жизни, её печалях и утешениях.

Мы часто говорили с ним о скорбях, которые сопутствуют нам в наших отношениях с ближними. Я делился своими соображениями о том, что, на мой взгляд, нужно делать, чтобы не давать кому-либо повода для обид. И старец Иларион, будто бы отвечая на моё письмо, поддерживал меня:

«Видеть бездну своих грехов, непрестанно о них сокрушаться и плакать и считать себя хуже всех – это желание твоё благое, этот путь – истинный и самый верный».

Как-то я признался ему, что частенько страдаю тщеславием и не прочь прибегнуть к самовосхвалению. На это я получил от него такой ответ:

«В помыслах самохваления надо смотреть свои грехи и помнить, что без помощи Божией мы ничего доброго и полезного не сделаем, наши одни только немощи и грехи».

– А как же стимул морального поощрения? – спросил я. – Это ж хорошо, когда тебя похвалят. Ласковое-то слово и кошке приятно.

«Похвалам о себе не внимай и бойся их, – наставлял старец. – Помни, кто-то из святых отцов говорит: если кто хвалит тебя, жди от него и укоризну…»

В письмах он дал несколько советов, которые очень ценны для меня:

«Замечания делай, не давая пищи собственному самолюбию, соображая, мог ли бы ты сам понести то, что требуешь от другого. Знай, когда можно сделать замечание, а когда лучше смолчать.

Если чувствуешь, что гнев объял тебя, сохраняй молчание и до тех пор не говори ничего, пока непрестанною молитвою и самоукорением не утишится твоё сердце.

Как поступать тебе, когда нуждающиеся относятся к тебе за советами и думаешь, не грех ли давать советы другим, когда сам погружён в грех и боишься тщеславия? Если кто спрашивает, почему же не сказывать – это духовная милостыня, говорить надо от учения святых отцов, со смирением, считая себя в сем деле только орудием…»

Духовную милостыню подал мне отче Иларион, когда услышал мои вздохи по поводу «окамененного нечувствия» – рассказал я ему о нашей последней встрече с матушкой Феодосией, о том, что в храме монастыря не почувствовал в тот раз Божьего присутствия. Старец не просто успокоил – он остудил жар моих притязаний, словно из ведра окатив меня холодной водой:

«Пишешь, что иногда и чтение, и пение приводят душу в умиление и едва можешь удержать слёзы; а иногда душа бывает как камень и ничто её не трогает. Не верь много этим слезам и умилению».

Ах, как мудро! В самом деле, не пристало нам восхищаться собственным умилением!

Тяжело было мне смириться с потерей журнала, ещё тяжелее – простить недругов своих. На это тоже жаловался я старцу Илариону, писал ему, в чём вижу спасение, и получал сочувствие от него:

«Ты верно понимаешь, что ежели ты своё собственное сердце умиротворишь к гневающемуся на тебя, то и его сердцу Господь возвестит примириться с тобой».

И как тут не согласиться с абсолютной справедливостью старческого наставления: «Должно стараться о всех людях иметь хорошее мнение. Один Бог – сердцеведец, мы же о людях безошибочно судить не можем».

Сколько раз я наступал на одни и те же грабли: очаровывался человеком, доверялся ему – и получал осиновым черенком по лбу. Только по-другому, убеждён, и жить нельзя: из одного гнезда слова эти – доверие и вера…

Витает дух преподобного над улицами Чернышевского и Московской, вблизи моего дома. Неважно, что старец жил здесь сто семьдесят лет назад. На Небе иное представление о времени. Здесь мы исчисляем жизнь днями, годами. Там она принадлежит вечности. Так что со старцем Иларионом мы не только земляки, близкие соседи, но и современники. Иначе как бы он рассказал мне в своём письме о моей последней рукописи, о «Долготе дней моих»:

«О повседневной исповеди твоей пишешь, что чувствуешь в себе большую перемену и большую чувствуешь пользу, говоря о себе каждый день, и на сердце у тебя легко и хорошо, просишь объяснить твоё недоумение, отчего с тобою так? В этом действует таинство откровения, или исповеди, которую ты пишешь, объясняя о себе как на духу. И сам ты видишь: томившая тебя страшная тоска по написании оставляет – и это всегда так бывает от откровения».

…Преподобный отче, старче Иларионе, в Троицком храме, в котором ты бывал сотни раз, в память о тебе горит свеча, поставленная мною.

Святый угодниче Божий Иларионе, моли Бога обо мне, грешном…

 

***

Вот где городским парням себе невест выбирать – в храме в честь Воздвижения Креста Господня. До чего ж красивые девчата!.. Смотришь на них – и сердце радуется, налюбоваться не может.

Здесь, при храме, они и учатся, и живут, если приезжие. Будущие регентши и сёстры милосердия. А пока – воспитанницы епархиального учебного центра и участницы церковного хора.

Ай, зря нынешние модницы красоте своей не доверяют, прячут под макияжем, подмалёвывают её, Богом созданную. Им бы хоть разок послушать певчих Крестовоздвиженского. И, глядишь, открылось бы им: не выщипанные брови, не наклеенные и накрашенные ресницы, не выведенный карандашом разрез и размер глаз – свет небесный украшает лица. Этот свет не нарисуешь – не продают такие краски в парфюмерных магазинах. Этот свет изнутри идёт, в глазах, зеркале души человеческой, отражается, лицо волшебством своим в лик превращает.

Смотришь на поющих девчат – и уверенности прибавляется: нет, не загублена нынешняя молодёжь, обретается в душах свет небесный, а значит, жить России.

Выйдут замуж сёстры милосердия и регентши, нарожают детишек, приведут их в храмы Богу молиться. А детишек, уверен, они много нарожают. В отличие от родителей своих, бабушек и дедушек, в отличие от двоих прихожан, с которыми встречаются на воскресных службах, то бишь нас с Анечкой, они с юности усвоили: аборты делать – грех.

Директор учебного центра и настоятель Крестовоздвиженского храма отец Сергий – пастырь добрый и пример для подражания. У него с матушкой Надеждой двое детей – мальчик и девочка, Иван да Марья. Когда мне случается видеть матушку, стоящую перед алтарём со своими детьми, я испытываю умиление, от которого наворачиваются слёзы.

Мне любопытно наблюдать за тем, как мальчик или девочка исповедуются батюшке. О чём идёт разговор меж ними, не слышно, я только вижу лицо отца Сергия, вернее, его глаза. В них вижу страсть бесстрастную – нежность, доброту, требовательную любовь к своему чаду.

Но вот что замечательно: с той же нежностью, добротой и любовью он разговаривает и с воспитанницами, и с прихожанами. Мне чрезвычайно симпатичны его непосредственная, простодушная, какая-то солнечная улыбка и детская радость, когда в конце благодарственного молебна с водосвятием он кропит меня освящённой водой и мы поздравляем друг друга с праздником. Я невольно заражаюсь его лучезарным чувством и ощущаю себя счастливым ребёнком…

Должно быть, я далеко не единственный, кто уходит из храма с таким ощущением. Мне довелось побывать во многих – и не только нашего города – церквах, крупных и маленьких, с большими приходами и не очень. Но нигде не встречал я, чтобы каждый раз на воскресной службе исповедовались и причащались три четверти прихожан. А это тридцать–сорок человек, не меньше.

Первый и постоянный вопрос, который отец Сергий не устаёт задавать на исповеди: все ли обиды простили?

Однажды, исповедуясь, я сказал батюшке, что стал слишком вспыльчивым и обидчивым и так увяз в этом грехе, что недавно сдуру обиделся даже на Владыку. А он, Владыка, ни в чём не виноват. Он просто помогает мне избавиться от мучающих меня греховных страстей – самоуверенности и высокомерия. А то, что его помощь я воспринял как щелчок по носу, так это опять же от гордыни.

Отец Сергий, естественно, задал свой привычный вопрос. И когда я ответил, покрыл мою покаянную голову епитрахилью и тишиной разрешительной молитвы:

– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Василий, вся согрешения твоя…

А недавно стою на обедне в Крестовоздвиженском, и вдруг будто осенило – светло, радостно подумалось: Господи, как же Ты славно устроил, что отлучил меня от журнала. Иначе так бы и кувыркался, вышибая, пробивая, доказывая, размахивая шашкой направо и налево, чтоб самому не срубили башку. Спасал бы гордыню от посягательств. Тщеславился бы тем, что «не они – меня, а я – их». Не отрывал бы глаз от чужих рукописей, не имея возможности подумать о своей. Тешил бы своё честолюбие восторженными отзывами о заметных публикациях журнала – в письмах, звонках со всей России, на встречах с читателями, с коллегами на писательских форумах… А когда меня стали жрать-кушать, хоть бы кто-нибудь встал на защиту. Сочувствующие были, а так, чтобы грудью, на дзоты, – не нашлось. Вот тебе и востребованность, вот тебе и признательность. Всё было – отшумело и прошло. И в этот раз подтвердилась правота Екклесиаста: всё суета сует и томление духа.

Благодарю Тебя, Господи, что укрыл от инфаркта-инсульта, что сподобил к отцу Сергию обратиться, что свёл с доктором Александром Сергеевичем, душой православной. Благодарю, что дал вразумление: то не я запретил себе выпивку, когда начал налегать на неё, заливая обиды на всех и вся, то Богородица услышала меня, просившего помощи перед Её иконой «Неупиваемая чаша».

Спасибо вам, мучители и предатели мои, что помогли исполниться Промыслу Божиему. Спасибо, что предоставили ещё одну возможность пострадать и хоть немного очиститься. Я не просто прощаю вас, враги мои, – я кланяюсь вам низко, в благодарность за вашу грязную, подлую и жертвенно-благородную работу. Кто-то ведь должен был выполнить её. В сердечной искренности желаю вам избавиться от скверны плоти и духа, словно ржа разъедающей вас, выздороветь и блюсти себя, насколько это возможно, в достоинстве и чистоте. Поверьте, равно и себе я желаю того же…

Словно пламя свечей, теплилась, разгораясь, молитва – тонкие девичьи голоса возносили к небу песнь «Святый Боже». Они очень старались – будущие регентши, сёстры милосердия, хранительницы семейных очагов. И душа моя тянулась ввысь, вслед чистым, божественным звукам.

 

***

В субботу, как всегда, в женском монастыре служился покаянный молебен Богородице. Правда, теперь эта служба проходила в новом храме, где один из приделов освящён в честь 14 тысяч младенцев, от Ирода в Вифлееме избиенных, и где пребывает теперь поражающая драматическим сюжетом икона…

Я остановился перед ней и заворожённо смотрел на младенцев, а они в упор взирали на меня – не таясь, с детским любопытством и доверчивостью и, казалось, взыскующе.

Чувство вины, исподволь копившееся во мне, тревожило сердце. Но не только перед младенцами я чувствовал себя виноватым. Мне предстояла встреча с матушкой Феодосией. И я с волнением ждал окончания молебна.

– Благословите, матушка.

Я подошёл к ней, когда утихли последние слова канона Вифлеемским младенцам и храм как-то быстро опустел. Сёстры нестройной колонной в притворе ожидали игуменью, которая задержалась у клироса.

– Что-то давно у нас не были, – щепотью перекрестив меня, сказала она.

– Почти полтора года. Но мне хотелось прийти с результатом.

– И каков же он?

– Рукопись близка к завершению. Прежде чем показать её вам, я хочу кое-что уточнить. Чтобы не раздражали неточности…

– Кого раздражали? – с явным недоумением спросила настоятельница.

И я, смутившись, поторопился исправить свою оплошность:

– Ну… читателей.

– Что для этого нужно?

– Минут сорок… беседы. Прояснить некоторые детали.

– Что за детали?

– К примеру, из какого материала шьётся мантия. Или какие тексты читаются во время трапезы. Словом, мелочи…

У меня ещё хватило ума не говорить о том, что мне не терпелось уточнить клички двух монастырских коров – вдруг да ошибусь в коровьих именах.

– Нельзя ли обойтись без этого? – углы глаз матушки были устало поникшими. – Оставьте всё как есть. Вы же будете показывать рукопись в епархии? Там и поправят.

– Да, я обещал Владыке. Тем более мне не хотелось бы, чтобы он, читая, спотыкался на ухабах моего невежества…

– У меня сейчас нет времени для встречи. Не знаю, как помочь вам.

– Не бросайте меня, пожалуйста, матушка. Мне надо…

– У меня, правда, столько дел…

– Благочинная могла бы помочь мне. Может быть, она?..

– Она занята больше моего…

Во время службы мать Ангелина дважды проходила мимо, то ли не узнавая, то ли просто не замечая меня. Столкнувшись с ней в очередной раз, я поклонился и поприветствовал её – в ответ она едва кивнула, не поднимая глаз…

– Тогда назначьте мне встречу, – попросил я матушку. – Я подожду.

– Позвоните мне.

– Когда?

– Немного позже.

– Когда? Через неделю, две?..

Я понимал: канючу. И в то же время не видел другого способа закончить свою работу. Стыдно, неловко было перед матушкой. Но что я мог поделать? Отступиться? Оставить рукопись незавершённой?

Через неделю, преодолевая тягостное стеснение, от которого опус­кались руки, я звонил в монастырь. Трубку общего телефона поднимала не настоятельница – мне говорили, что, к сожалению, пока не могут соединить с ней, и просили позвонить чуть позже. Я особо не докучал, духу хватало на один звонок в день.

Наконец мне повезло. Матушка откликнулась, и мы договорились о встрече.

В её кабинете у нас состоялся ещё один не менее сложный разговор.

Мне было легче расспрашивать игуменью о тонкостях той или иной службы, о подробностях монастырской жизни, но как только мои вопросы касались персонально матушки Феодосии, меж нами возникало непонимание. Ей казалось, я вторгаюсь в запрещённую сферу. И она, похоже, готова была вообще сожалеть о нашем знакомстве.

Как я догадывался, она страшилась не только моего лукавого вымысла, но и бесстрастно изложенного факта, который, однако, способен нанести вред сокровенной тайне монашеского бытия.

Что-то большее простого неприятия прочитал я в глазах матушки, когда спросил, как звали её в миру. Говорить об этом она отказалась наотрез. По её мнению, это должно оставаться под запретом. У монахини нет иной жизни, кроме монастыря. И нет имени, кроме того, которым нарекают при постриге. (Так и осталась она вымышленной мною Светой Ивановой.)

– Простите, матушка, – взмолился я, поднялся со стула и поклонился ей. – У меня ощущение большой вины перед вами.

– У меня тоже… Я виновата. Простите, пожалуйста. Что мало чем помогла вам. Что слишком резко возражала. Поймите меня правильно… И простите.

 

***

Через два дня Церковь отмечала праздник Николы зимнего.

Накануне вечером я побывал на службе в Крестовоздвиженском храме. Возвратившись, готовился к причащению: после молитв на сон грядущим (именно грядущим, а не грядущий) читал трёхканонник, «Последование…». Уже в постели полистал пастырские назидания архимандрита Иоанна Крестьянкина в помощь кающимся. Утром перед причастием меня ожидала исповедь.

И хотя со дня предыдущего покаяния прошло всего-то две недели, которые я провёл в основном дома, за компьютером, безвылазно работая над рукописью, грехов поднакопилось немало. Прав, тысячу раз прав отче Иоанн, утверждающий, что «у нас нет ни смирения, ни кротости, ни чистоты сердечной, ни любви, ни даже плача о грехах».

Как ни ворошил я совесть, обозревая свои недуги душевные, все они главным образом сосредотачивались вокруг самого ближнего из всех ближних – вокруг жены моей Анечки. На неё, бедную, изливалась скверна моего характера – мелочные обиды, дух противоречия, злоба. Ей, в первую очередь ей я отказывал в праве на ошибки и слабости, забывая о том, что «надо в смирении принимать посылаемые страдания и благодарить за них, как за милость, как за признак заботы о нас Бога».

Господи, я, как ничтожный человек, согрешил; Ты же, яко Бог щедрый, видя немощь моей души, помилуй меня…

Сон, сморивший меня за полночь, был недолгим. Но и тех полутора часов хватило, чтобы я, проснувшись, почувствовал себя вполне отдохнувшим, бодрым и полным свежих сил. Словно молния вдруг осветила моё сознание: грешен, очень грешен ты перед матушкой Феодосией.

Эта мысль была настолько неожиданной, что я почувствовал себя застигнутым врасплох. Господи, да как же я забыл о своей вине перед ней! Как же я, бесчувственный, ношу в себе эту тяготу, муку мученическую!..

Кто дал мне право вмешиваться в сокрытую от мира монашескую жизнь – неведомую мне, аскетическую жизнь в посте, молитве и смиренном послушании, с полным отречением от своей воли?!

– Я ведь пытаюсь сделать божеское дело, – говорил я матушке в оправдание своей назойливости. – Рассказывая о вас, я надеюсь, что моя работа будет для кого-то не только интересной, но и полезной.

И продолжал смущать и искушать монахиню. Опутанный сетями мирских страстей, я искушал уже одним своим присутствием.

Человек, уходящий в монастырь, разрывает все гражданские и семейные связи. Вступает в борьбу со страстями и похотями, с привязанностями и предпочтениями. В этой изнурительной, непримиримой брани – через неудачи, лишения и скорби – обретает сердечную чистоту. Для мира он мёртв: видя – не видит, слыша – не слышит, прикасаясь – не осязает. И тут приходит, по слову Феофана Затворника, «нечто немаловажное» со своей самостью, со своим пусть не ущербным, но иным миропониманием…