В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 9 страница

– Ладно, – он поднял бокал, – давай выпьем за то, чтобы с нашей жизнью так не случилось.

– Мы, люди, так же уязвимы. Всё в мире уязвимо против абсолютного зла. Вот так живёшь, строишь планы, любишь, копишь деньги на квартиру, лечишься у доктора в доме напротив, ужинаешь, уставший, стелешь постель. А в какой-то момент в тебя тыкают палкой, просто ради того, чтобы провести время. У тебя могут отнять любимого, ребёнка.

– Да откуда у тебя такие мысли? – он начинал заводиться.

– Это очевидно. Почти что всё в мире живёт до тех пор, пока не попадает в поле зрения абсолютного зла. Кроме тех, кто и есть это зло. Мы же абсолютно беззащитны – со всеми деньгами, законами, системами безопасности. Кто захочет – разрушит нашу жизнь в секунду. Главное – не попасться ему на глаза.

– Так, стоп. По-моему, я знаю одного такого, от чьего взгляда мы точно не отвертимся. И в чьём поле зрения мы постоянно.

– Тот дед?

– Нет, что ты… Хотя, какая-то правда в твоих словах есть… – он взял паузу. – Это время. Вот перед кем мы абсолютно беззащитны и кто уж точно не оставит от нас и следа. А мы его сейчас теряем. Отводим на разговоры о том, что нас совсем не касается, сидим как два идиота и делаем вид, что постигли суть мироздания. Уныние, между прочим, смертный грех. В то время как сегодня наш праздник, и лично меня не волнует ничего больше.

Убедившись в том, что возлюбленная замолчала, он начал произносить заготовленный заранее тост. Не то чтобы он не ценил спонтанное выражение чувств, но красоту слова всё-таки предпочитал экспромту, который всегда выходил неказистым.

Она смотрела на него пристально, как будто что-то хотела сказать, но вдруг поняла: не надо. Слушала ли она его? Он улыбался, смотрел в её глаза, но они были так же неподвижны, как будто видели в этот момент что-то другое, да и сама она пребывала не здесь.

 

«Вставай!» – громко и отчётливо произнёс он, сам не поняв, кому – то ли ей, лежащей без движения, то ли своему слабому и немощному телу, с которым было сложно смириться сильному мужчине, каким он всегда себя считал. Что-то проснулось в нём, какая-то неведомая для его лет, давно забытая мощь, и он не встал даже – резко вскочил с пола и сразу же прислонился к стене, чтобы не упасть. В голове что-то стрельнуло, потом снова, но слабее. Он увидел её, лежащую на полу. Зрение вернулось, старик вновь чувствовал себя живым, чувствовал силы стоять и двигаться, он пошевелил рукой, затем сделал шаг, ещё один и ещё – и вот он стоял, ни на что не опираясь. Он резко засмеялся заливистым, громким смехом, на мгновение он забыл и о ней, и о пришедшем только что внезапном воспоминании, он смеялся от лёгкости, оттого, что всё не кончилось, оттого, что он не умер на полу, и только в этот миг осознал, что в коридоре стало темно. Дневного света, проникавшего из кухни и незакрытой спальни, было достаточно, чтобы ориентироваться в пространстве – видеть предметы мебели и лежащего на полу человека, но лампа, которую они не меняли, наверное, с самого въезда в эту квартиру, погасла. Теперь чёрный провод, свисавший с потолка, казался безжизненным и бесполезным. Старик нагнулся, посмотрел на неё пристально, затем присел на корточки возле неё – он уже не опасался, что не сможет встать, – взял её за руку и принялся прощупывать пульс.

– Ты заменишь лампу? – спросил её слабый голос.

– Да, заменю, конечно, – устало ответил он. – Купим вон… в магазине…

И только сейчас до него начало доходить, что она очнулась, что ему не мерещится, что это действительно с ним говорит она. Он бросился с поцелуями к её дряблой щеке, она повернулась и ответила ему тем же.

– Со мной всё хорошо. Просто я старая, – серьёзно сказала она. – Помоги мне встать.

Она, похоже, не знала или забыла, пролежав некоторое время без сознания, что он тоже падал, потому и не спрашивала его ни о чём. Старик проводил её в ванную комнату, помог умыться, сходил к холодильнику, достал лёд и приложил к виску. Так и сидел некоторое время.

– Спасибо, – говорила она. – Сейчас пойдём. Надо лампочку заменить.

– Да помню я, помню.

– А что ещё? Посмотри, у нас хлеб есть?

– Есть, был там.

– Вот славно. Погода как?

– Какая может быть погода? Никакой погоды. Ты что, не знаешь этот город? Пыль и дерьмо – вот тебе вся погода.

– Ну, холодно там или нет? Дождь, может, собирается?

– Да ничего там не собирается, – ворчал он. – Давай вот ты собирайся лучше.

– Деньги-то взял? – Нина Валентиновна посмотрела на него строго и пристально. – Карту магазина не забудь. Сумку нашу…

– Ладно, ладно...

он вышел из ванной.

– Ужас! – причитала она, глядя в зеркало, открывала какие-то баночки, набирала немного крема и мазала им лицо.

 

«Ужас!» – шептал старик, глядя в окно.

На часах была половина четвёртого, он помнил, что сегодня должен был прийти журналист, но встречаться с ним почему-то не хотелось. С утра не покидало странное ощущение: очень хотелось побыть вдвоём, закутаться с женой в одеяло или пить чай и смотреть в окно, закрыться от всех и всего, смотреть друг на друга и, может быть, вспоминать что-то. Не то, что приходит против воли, а то, что так сладко вспомнить двоим – из тех давних дней, когда жизнь казалась чудесной. Но уговор, как помнил старик из детства, дороже денег. Как отменить его? Сказать, что у них дела? Но какие дела могут быть у престарелой пары, кроме как сидеть дома и смотреть в окно? Не поверит. Пусть уж приходит. «Ужас!» – повторил старик.

За окном столбом поднималась пыль, ветер трепал деревья, случайные люди старались закрыть лицо, отворачивались, ускоряли шаг, чтобы быстрее попасть домой. Только трое мальчишек, на вид – младшие школьники, бегали по двору туда-сюда, словно и не было ветра. Они смеялись и кидались друг в друга листьями, останавливались, договаривались о чём-то, отчаянно жестикулируя, менялись ролями, и вот тот, кого преследовали только что, уже догонял бывшего преследователя и что-то кричал тому вдогонку. Игра приносила детям такую радость, что, если бы хлынул дождь, грянул гром и засверкали молнии, это не оторвало бы их от весёлой беготни. Старик совсем не заметил, что Нина Валентиновна стоит рядом и тоже смотрит во двор.

– Пришла вот твоя… – не стала договаривать она, но, кажется, была довольна.

«Ничего не болит, слава Богу», – подумал про себя Семён Иванович.

– Человек приходит в этот мир с одним вопросом, – начал он, – точнее, даже с двумя: где что есть и что здесь делать? Он занимает своё время, бесконечно ищет способы, как его провести. И уходит, так и не отыскав этих ответов. Делал что-то, возился, да и всё. Не заметил, как время прошло. Главное – чем-то занять себя. А понять, как это всё, почему здесь…

– Ну вот ты опять начинаешь...

– Чего начинаешь? – Он повернулся к ней в недоумении.

– Заунывные речи свои.

– А чего ж они заунывные? Посмотри на детей – они рады. Они нашли себе не худшее занятие.

– Ну, а ты как провёл время? Ты рад?

– Я своё время занял тобой. Пусть и не всю жизнь, и до неё что-то было, но мне сейчас, кажется, что всю. Я никогда не сожалел, что так сложилось. Да и не сложилось – мы сами сложили.

– Скоро твой подойдёт? – Она прислонилась к плечу старика и заглянула в его глаза. – А ещё хотел встретить. Может, не придёт? Ветром его сдует, а? – И она улыбнулась игриво, как в незапамятные годы, когда, пользуясь любой свободной минуткой, они сразу бежали в постель.

Поход в магазин уже несколько лет был для них целым предприятием. Нуждались они в малом и потому ходили туда редко. Всё необходимое умещалось в большой сумке, купленной в незапамятные времена. Ходили они медленно, но всё же любая прогулка доставляла им несказанное удовольствие – как выход в большой мир, который, правда, заканчивался теперь автобусной остановкой. Ехать куда-то они не решались, да и не было никакого практического смысла, а ведь именно практический смысл стал в их возрасте определяющим в принятии каких-то решений. В подъезде она трогательно поправила ему потрёпанный берет на голове, как в те годы, когда они выходили в свет: счастливая красавица беспокоилась о том, чтобы её мужчина выглядел лучшим. «Ничего не изменилось, только наши тела постарели», – звенел в голове старика её голос, и он грустно улыбался. «Что?» – тревожно всматривалась она в улыбку. «Да ничего, ничего, пойдём».

Он взял её за локоть, и они пошли. Привычка держать её за локоть появилась в старости, но они никогда не придавали этому значения: влюблённые шли обнявшись, равные в новой семье – держась за руки, старики – поддерживая друг друга. Наверное, так и должно быть, иначе почему они не замечали? На нём были джинсовая, аккуратно выглаженная рубашка и темно-зелёные брюки, а также в крупную сеточку летние туфли какого-то непонятного цвета. Она шла в лёгком плаще цвета охры и шляпке с нелепым искусственным цветком. Их стиль мог назвать аккуратной бедностью встречный прохожий, решивший бросить на них свой взгляд, но ощущали ли они сами, что бедны? Должно быть, да, и в разговорах это признавали, но если задумывались, то не находили ответа: на что бы им потребовались деньги? Вот так, чтоб вдруг и много?

Бросали на них взгляд многие: необычное в них действительно было – но не в одежде, не в поведении, да и не в них самих, наверное, а, видимо, в том спокойствии, которое выражала пара, в той стойкости, с которой встретила их любовь старость, молчаливом достоинстве и отрешённости от всего окружающего. В мире не было ничего, кроме них двоих, – это знали и она, и он, хоть и не произносили вслух, как часто делали тогда, в начале совместной жизни. Бросали взгляд романтически настроенные парочки, школьницы, одинокие пенсионеры и мужики «под пятьдесят», женщины, ещё не нашедшие спутника жизни, молодые семьи с детьми. Они часто встречали на лицах прохожих улыбки, и Нина Валентиновна иногда улыбалась в ответ тем, кто ей тоже нравился.

Но случалось, что на них бросали и недобрые взгляды: сидевшие на лавках и металлических оградках детской площадки наркоманы или просто люди неопределённого возраста, с тусклыми лицами, воняющие, как она говорила, «всеми вонями» мира. Другие, напротив, ничем не воняли, одеты были скромно, но взгляды их были тяжелы, порой они корчили рожи или демонстрировали одиноким прохожим агрессивные жесты. Иногда они набивались в подъезды, и старику, придерживая любимую, приходилось просить их расступиться, чтобы пройти, что они исполняли весьма неохотно и подолгу мрачно смотрели вслед. Однажды он пытался разнять драку, но чуть не оказался избитым сам и, сказав: «Бог с вами, ненормальные», – отправился домой. Их район, хоть и не был на отшибе в городе, всё же не считался благополучным. Дело в том, что не считался благополучным и весь город Тольятти. Но всё же они жили здесь.

Возле магазина Нине Валентиновне вдруг стало плохо. «Не могу идти...» – Она остановилась отдышаться и прислонилась к стене возле входа в магазин. Голова её как-то неестественно тряслась, глаза долго смотрели вниз, а затем она закрыла их и продолжала так стоять, не говоря ничего. Прохожие подходили ближе, но, видя, что старик рядом, не бросит её, шли по своим делам. «Да что ж ты стоишь, дурень? Делай же что-нибудь!» – пристала к Семёну Ивановичу какая-то женщина. «Сейчас пройдёт», – мягко ответил он. «Да что пройдёт? Вызывай скорую!» – не могла угомониться та. Нина Валентиновна с трудом подняла голову и открыла глаза, полные слёз: «Пройдёт, – спокойно сказала она, – идите, женщина». «Ну, как знаете. Умные все такие...»

– Не могу туда идти, – проговорила она. – Мне всё чаще почему-то плохо… Не знаю, голова кружится и тошнит, почему так?

– Всё уже прошло, – отвечал старик. – Давай просто зайдём туда. Быстро купим что надо.

– Нет-нет, – она замахала руками, – иди один. А я вот тут посижу.

– С тобой ничего не случится?

Она села на лавочку неподалёку от входа в магазин, сняла свою шляпку и начала обдувать себя ею, как веером.

– Всё хорошо, – успокоила она. – Здесь так пахнет цветами. Что это за цветы?

Старик плохо разбирался в цветах. «Мой самый красивый цветок – ты», – говорил он ей. Они оба любили сирень и дарили друг другу веточки, но сейчас был не сезон. Старик ходил между рядами и думал вовсе не о запахе цветов. Он злился: «За что ей так? Она же такая сердечная, такая добрая, а какая была красивая...» Набирая в тележку хлеб, помидоры и всякие крупы, он производил впечатление благостного пенсионера, у которого всё хорошо. Но это было не так. «А если я умру первым? – думал пенсионер. – Что же она делать будет? Кто будет успокаивать и говорить, что всё в порядке? И делать вид, что так и есть, что это правда? Что я смогу сделать для неё ещё? Только уйти после неё – это единственное, что осталось сделать». «Что?» – переспросила молоденькая девушка-кассир. «А, – встрепенулся старик, – ничего. Какую вы сумму назвали?»

Выйдя на улицу, Семён Иванович обнаружил самое страшное, что только мог предположить: её не было на скамейке.

 

– Ты помнишь это? – спросил он.

– Как потерялась-то? Да. Я пошла за цветами. Они очень вкусно пахли. Запах цветов уведёт на край света.

– Мы и так на краю света. Сколько я передумал тогда, – проворчал старик, отходя от окна.

Он взял со стола металлический чайник, подошёл к раковине и открыл кран. Шумно полилась вода. Она присела на табурет и смотрела то на него, то в окно.

– Цветы особенно пахнут сейчас, в старости. И особенно ярки цвета. Помнишь, мы думали, что всё будет чёрно-белым.

– Это, знаешь ли, у кого как. Есть люди… – проговорил он, ставя чайник на огонь.

– Я говорю про нас с тобой. Какие ещё люди?

– Я, конечно, надеюсь, что ты больше никогда не потеряешься, – сказал он со всей серьёзностью, подсев к ней. – Мы обещали друг другу никогда не теряться, ты должна помнить.

– Да как тут запомнишь?! Тут скоро как меня зовут – и то не вспомню.

– Это точно. Ты тогда и не вспомнила.

– Расскажи, как ты меня нашёл.

– Я спросил у прохожих, у одного, второго – молодые стояли там: куда пошла женщина? Какая, говорят, женщина. Красивая, говорю. Самая. Жена, говорю, моя. Они, говорят: ах, да, ну разве ж мы смотрим? А один такой: старик, какая тебе жена, чего ты? Да, люди, конечно… – Он помолчал. – Я обошёл дворы, до остановки дошёл – вот он, наш край света. Думаю: нет там тебя, значит, нужно дома искать. А потом думаю: дома? А почему ты пошла домой? Как? Зачем? Телефоны же зря не берём с собой, сколько тебе говорил. А ты: мы вместе всё время? Вместе – да вот не вместе.

– Так, ты ворчать будешь или рассказывать?

– А что там рассказывать? Просто ходил по дворам, думаю: не могла ж ты исчезнуть. Значит, заблудилась.

– А может, украли меня?

– Украли… Я сам тебя давным-давно украл. За кошкой какой пошла, может быть, ну, или за цветами…

– За цветами пошла. Мне сказала одна женщина, там, на скамейке, что чудесные цветы растут в соседнем дворе. Она даже сказала, как они называются. Дай-ка вспомню. Они правда же красивые? Красные такие, огромные, а пахнут как!

– Красивые. Только когда я нашёл тебя, ты плакала. Я подошёл, а ты сидела на какой-то перевёрнутой выброшенной тумбе. В этих цветах, да. И плакала.

– Я заблудилась.

– Ты не сразу узнала меня даже. Так смотрела долго-долго, я уже думаю: что такое? Потом обняла. Ты говорила: «Я заблудилась, прости меня, мне очень страшно».

– Я посмотрела на цветы и пошла обратно. Думаю: как же так – ты ждёшь, не опоздать бы. И пошла непонятно куда. Там был двор, ещё один, потом ещё один двор, и нигде не было того, с магазином. У меня голова кружится, как я вспоминаю эти дворы, и все – одинаковые. Ужас! Не знаю, как бы я выбралась. В каком-то дворе я увидела снова цветы и вот… разрыдалась.

– А почему ты меня не узнала?

– В какой-то момент я вообще забыла про магазин и про то, что искала тебя, это было странное чувство: я вообще не понимала, где я и что происходит. Странный мир, в котором есть только то, что здесь и сейчас, вокруг меня. Я и вокруг. Я не помнила себя вообще – ни прошлого, ни будущего. Такое детское, знаешь? Помнишь, нам говорили, что старики как дети?

Он налил чай и снова подошёл к окну, держа в руках кружку, от которой шёл тёплый пар.

– В этом странном мире может и потемнеть. Да и обязательно потемнеет. И ты останешься там одна, в цветах. И куда ты пойдёшь?

– Это проходит. Потом всё возвращается. Мне так страшно было, я не знала, что делать.

– Больше не отходи от меня. Будем теперь только вместе. Иначе зачем я тебе? Буду рассказывать, кто ты и где живёшь.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Ты мне чаю налил?

– Налью сейчас, – смутился старик. – Забыл.

Она рассмеялась:

– Ну ладно тебе, я сама налью. Чайник под рукой, не беспокойся.

– Шея болит, – пожаловался он. – Что-то вошло уже в норму. Каждый день одно и то же: просыпаешься, походишь чуть-чуть – разболится, и так до самого вечера, пока не уснёшь.

– Ну, ты гимнастику делаешь?

– Так, иногда. Да что мне эта гимнастика? Толку…

– Ну что за дела! – строго сказала она. – Так, быстро присядь!

– Ну чего ты? Чай вот допью.

– Допьёшь, допьёшь. Давай вот, усаживайся.

Она встала и приобняла его, настойчиво глядя в глаза:

– Вот, тебе место освободила.

Старик присел, поставил чашку на стол и отчего-то даже улыбнулся.

– Готов, – сказал он.

Она обняла его за шею сзади, упираясь руками в подбородок.

– Сделай глубокий вдох.

Старик вдохнул.

– А теперь выдох.

На выдохе она начала тянуть голову старика на себя, прижимая к своей груди. Ему было не очень приятно, но он терпел.

– Вдох, – говорила она. – Теперь выдох. Вдох, теперь выдох.

Постепенно боль если не прошла, то успокоилась. Семён Иванович прижал её руку к своим губам и несколько раз поцеловал. Потом потянулся к чашке.

– А теперь сам, – сказала она. – Да не остынет твой чай, не беспокойся.

– Уже остыл.

– Делай, что говорю. Вытягивай шею.

Старик потянул голову вверх, не касаясь её руками, напряжение в шейных позвонках возросло, затем он расслабился, и напряжение пропало. Сделав глубокий вдох, он снова принялся вытягивать шею.

– Так, молодец, молодец! – хвалила она. – Тянись к солнышку. Умничка, тянись к солнышку! Всё у тебя перестанет болеть. Обязательно перестанет.

Она погладила старика по голове. За окном и впрямь появилось солнышко. Пробегавшая по своим делам туча исчезла, и теперь небо было ясным. И даже ветер успокоился, и песок не мело по всему двору. Наступила прекрасная погода, такая редкая для этого города.

– Ты молодец, – шептала она.

Журналист заявился позже намеченного, перед встречей успел где-то напиться и выглядел слишком помятым. Икая, полез с порога обниматься:

– Ну как жизнь, старики?

– Какие ж мы тебе старики? – изображала она возмущение. – Мы ещё вон какие молодые! Сегодня зарядку делали.

– Ну, вы какие молодцы! – расплывался тот в отвратительной улыбке, выдающей сильное опьянение.

Тем, что Аркадий пришёл пьяный, она была действительно возмущена.

– Будь моя воля, он бы вообще перестал сюда хаживать, – шептала она на кухне, взяв старика за руку.

– Ну что теперь делать? Пусть уж посидит.

– Ты знаешь, мы спать с женой рано ложимся, – объяснял он, выходя в коридор.

– Ничего-ничего. Вот и вам я успел надоесть, – тараторил пьяный журналист, неуместно кивая головой.

– Ну а чего нахлестался-то? – спросил старик, когда они уже сидели в комнате, куда еле донесли вдвоём – один пьяный, другой слабосильный – раскладной стол.

Теперь на нём стояла початая бутылка водки и была разложена скромная закуска вроде сыра, маринованных грибов и копчёной колбасы. Журналист смотрел на него мутным взглядом, и в определённый момент старику показалось, что разговор в этот вечер вообще не получится. На госте была красная футболка с изображением неизвестного старику бородатого лица, какая-то цепь с непонятной фигурой, болтавшейся на ней, белые, но довольно грязные джинсы с зауженным низом, часы на ярко-оранжевом пластиковом ремешке. На носках отчётливо виднелась дыра, а пришёл гость вообще в потрёпанных чёрных кедах, с кружочками и незатейливыми геометрическими фигурками. «Сорок лет мужику, – подумал про себя старик. – Человек творческой профессии». Нина Валентиновна и вовсе всегда смотрела на гостя как на диковинного зверя, но любопытство начало сменяться брезгливостью только в последние посещения, когда журналист начал приходить пьяным.

– А, издержки профессии, – отмахнулся тот.

– Не в профессии дело, – возразил старик. – Хотя… Я потому и оставил вашу профессию, чтобы со всем этим не связываться.

– Врёте, дядя! – Обычно журналист не позволял себе панибратства, но тут понесло: – Вы, помню, говорили, что журналистика сама вас выставила вон.

– Ты меня ни хрена не слушаешь. А говорил, мол, опыту научиться какому-то хочешь. Брешешь, собутыльник тебе нужен. Впрочем, и мне иногда. Про твою журналистику я говорил тебе не раз: никакой журналистики нет. Точнее, есть, но это никакая не профессия.

– Ну, конечно, конечно, не профессия. Вы просто не добились ничегошеньки в ней. Вот и не профессия.

– Мил человек, а чего там можно добиться? Лбом об стену там можно добиться. Я приходил в первые редакции с таким воодушевлением, мне казалось, что я могу изменить мир. Мне казалось, что журналист – это такой человек, который делает мир лучше. Он видит то, чего не видят другие, и показывает это тем, кто почему-то этого не знает. Я думал, что для журналиста нет идеалов, кроме правды, и нет большего удовольствия, чем тексты и публикации. Но я увидел, что там такие же люди, как и те, которых я встречал на складах, в магазинах, в офисах – там, где приходилось работать в студенчестве. Только с гонором, а так ленивые и жадные. Все удовольствия – пожрать да поржать. Никому не интересна никакая правда, никто не хочет ни в чём копаться, что-то выяснять, никому ни до чего нет дела. Все отрабатывают свой маленький заказ: продвигают издание, повышают узнаваемость, быстрей других перепечатывают новости из информационных агентств. А в свободное время ржут друг над другом и над людьми, которые хоть что-то умеют делать.

– А журналисты, по-вашему, ничего не умеют делать?

– А что они умеют? Единственное, для чего нужен, по-моему, журналист – это помогать людям друг друга понимать. Все наши люди чудовищно разобщены, это сейчас я смотрю на все эти вещи как во двор с балкона, а тогда… Каждый человек формирует вокруг себя такой герметичный мирок, собирает людей близких взглядов, и они начинают молиться своим иконам, трындеть на свои бесконечные однообразные темы, лишь бы доказать, что я, мол, тоже в теме, я, мол, тоже понимаю, я тоже читал, тоже видел. Бесконечное, унылое топтание на месте. И ненависть к тем, кто не читал, не видел. Весь окружающий мир – за бортом. И я думал тогда, что журналист – человек, который должен строить мостики между этими людьми, между их замкнутыми группками. Потому что он знает все точки зрения, все мнения, все события, он видит всю картину целиком. И он понимает, что тот человек прав в этом, другой – ещё в чем-нибудь, третий – в том, о чём первые двое даже не догадываются. И журналист помогает им слышать друг друга, а без этого нельзя двигаться вперёд.

– Ах, милая моя, я не люблю тебя – ты не умеешь двигаться вперёд, – запел журналист.

– Ну, в общем… – старик замялся, но решил, раз уж начал, продолжить: – Там такие же люди, каждый варится в собственном соку и каждый тянет одеяло на себя. Живут банальной жизнью, глупыми интересами. Даром что журналисты. Кому и чем они помогли? Носятся с раздутым самомнением, с дешёвым мирком и набором банальностей, которые выдают за новизну и свежесть взгляда. Каждый упёрся в свою точку зрения, в свой комплект представлений о жизни, каждый дышит ненавистью к людям. Непонимание и твердолобость, нежелание ничего менять, никого слышать. Такая журналистика меня, конечно, выставила вон. Но к тому моменту, когда она меня выставила, я уже скопил денег на малый бизнес и занялся им. Мы с женой открыли маленький ресторанчик и приносили пользу влюблённым парочкам, которые хотели где-то поговорить по душам, сказать друг другу главные слова. А вашей журналистике я сам сказал: катилась бы она к чёрту. Они издеваются над любовью, потому что не знают, как любить, как это делается.

Журналист икал и косился на стопку: налили довольно давно, но старик разговорился. Воспользовавшись паузой, он взял стопку в руку:

– Вы напрасно. Чувство юмора – это лучшее чувство. Это самое вообще важное и ценное качество человека. Всё можно простить, если есть чувство юмора, и как тяжело с человеком, если его нет.

– Да? – старик посмотрел на него пристально, затем взял стопку со стола и, не чокаясь, опрокинул. – И чем же оно ценно?

– Оно помогает людям выживать.

Журналист не стал медлить и последовал примеру старика: опрокинул свою стопку и, поморщившись, откусил добрую половину огурца.

– Не надо, – сказал старик, – не надо просто создавать вокруг себя такую атмосферу, чтобы приходилось выживать. Это самое простое решение, но почему-то никто не хочет его принимать. Особенно в вашей журналистской среде, где кипят склоки и каждый считает себя на ступень эволюции выше другого. Но этот террариум смешон: пока серьёзные и молчаливые люди переделывают мир, вы занимаетесь своей игрушечной борьбой, карикатурным соревнованием – кто кого уделает, кто кого перешутит, переострословит. Вы забыли, что вы для людей, что вы – в помощь им. Вы всё на свете забыли.

– Нет. Юмор помогает жить всем людям, просто он у каждого свой. Свой у офисного работника, у врача, у пожарного, у нас он такой.

– Я тоже люблю добрую шутку, мы любим с женой посмеяться. – Он повернулся к Нине Валентиновне, и та ласково улыбнулась. – Если б ещё не болели так… Но, вообще, если смотреть на мир здраво, а не сходить с ума, то чувство юмора не может быть главным. Человек приходит в этот мир не поржать. Жизнь – это не хиханьки-хаханьки, не шуточки, не подкольчики, понимаешь? И врач ржёт над своим юмором, да. Но при этом он лечит! И понимает, что он в этом мире не для того, чтобы ржать. Он своё дело знает. И пожарный. Ты хороший пример привёл. Ну а вы, журналисты, своё дело знаете? Вы забыли его!

– Вы философ просто, этим всё и объясняется. Вы мыслите философски.

– Нет, философ – это Шопенгауэр, не знаю там, Сиоран. А я обычный старик, мне скоро умирать.

– Ну, а зачем тогда человек приходит в мир?

– Работать. Всё на свете есть работа, это не просто статейку там написал или какую-то бесполезную дрянь продал – самая бессмысленная из работ. Построить отношения – работа, сохранить отношения – работа, семья, дети – это тяжёлый труд. Без него не было бы семей, не было бы таких, как мы, стариков. Проблема только одна: не все работают на своём месте.

– Это вы опять на меня намекаете?

– Нет, что ты, молодой человек... (На этих словах сорокалетний журналист ухмыльнулся.) Это я в общем. Вот, например, как должно быть в мире и как в нём, наверное, было когда-то: человек хочет работать кузнецом – он приходит к кузнецу и говорит: хочу быть твоим учеником, передай мне знания. И тот передаёт, потому что он служит делу, а дело должно продолжаться. Так же строитель, химик какой-нибудь, астроном. Сейчас же мир устроен так, что кто угодно может получить какое угодно образование. Ну, гипотетически. Профессор отучил толпу неизвестных людей и удалился. И ему наплевать на дело – он ничему не служит, и толпе – они ничему не хотят служить. Врач может заработать? Пойду врачом. Юрист? Юристом. У них нет к этому тяги, их не влечёт сила. А кто-то идёт работать в офис менеджером, хотя хотел бы стать, например, писателем. А потому что выжить надо. Или грузчиком, а хотел бы стать театральным артистом. Потому что надо выживать, надо есть, пить, квартиры обустраивать – все не на своих местах. Вот что печально.

– Вы и сами, наверное, хотели быть писателем?

– Нет. Зачем мне? Не о чем писать. Да и какой прок от книжки? Напишу я её, поставят её на полку, подойдёт красивая девушка, прочитает мою книжку, позвонит в издательство, узнает, как меня найти. Ну, это всё допустим, – старик закрыл глаза, представляя, – и пригласит на встречу. Мы встретимся с ней в кафешке, посидим, выпьем вина или кофе, и она признается мне в любви. А у меня уже есть любовь, – старик обернулся к жене, – мне ничего не надо. И уйдёт эта девушка ни с чем. Так зачем мне писать было книжку?