В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 5 страница

Разве может быть полноценной моя исповедь без упоминания об этом грехе, даже если и невольном?..

Простите меня, матушка Феодосия. Простите, что нечаянно причинил вам боль, напомнив о «Свете Ивановой».

Тот же Феофан Затворник назвал иночествующих «овчей купелью для приходящих к вам – больных разного рода душевными недугами». Воспримите меня, матушка, одним из множества больных, кто сподобился с вашей помощью войти в купель. Пусть она окажется для меня целительной.

Спаси вас Господи за ваше смиренномудрие и доброту. Спасибо за новогодние подарки – календарик и блокнот с видами монастыря, для меня и отдельно для Анечки, за крестное благословение и за светлый, тёплый взгляд на прощание. Спасибо за смутную догадку, осенившую меня, которую и выразить-то словами затруднительно, разве что так: отойдя – приближусь.

Помолитесь, матушка, за меня, грешного.

…В Николин день у отца Сергия, как всегда, была уйма исповедников. Чтобы не затягивать литургию до полудня, батюшка поторапливал «грешников», давая полностью выговориться лишь новичкам. Постоянные же прихожане, входя в положение, старались быть немногословными.

Я попытался уложиться в три фразы, прежде чем услышал привычное: простил ли обидчикам?

– Всем простил, – заверил я духовника, нисколько не сомневаясь, что так оно и есть. – Но я хочу покаяться ещё в одном грехе. Я не хотел, но искушал человека…

– Каетесь в своём грехе? – остановил меня батюшка.

– Каюсь. Очень каюсь…

На этом и закончилась моя прерванная исповедь. Вряд ли я согласился бы в этот раз с отцом Сергием и послушно склонил бы голову над аналоем, не будь у меня ночного покаяния…

 

***

Когда ещё шёл в монастырь, предавался наивным мечтаниям: после разговора с матушкой попрошу её вместе сходить за водой к святому источнику. Подавать духовную милостыню для неё привычно. И хотя забот у неё немерено, откликнется на мою просьбу, выкроит на прогулку полчасика.

Будем идти мы с ней тропкой нахоженной, за жизнь разговаривать. Она мне что-то о ней крайне важное скажет…

Да хватило такта не заикаться об этом. До важного, которого от кого-то ждёшь, лучше додумываться самому.

Вышел за ворота монастыря, снял шапку, перекрестившись, поклонился куполам. Боже, очисти мя, грешного, и помилуй мя…

Зимний день был морозным, ясным. Позолоченные купола горели на солнце. Яркая белизна снега слепила глаза. Тропка после ночного снегопада оказалась и впрямь проторённой. Вилась она узенькой лентой вдоль монастырской ограды, у подножья огромной вершины. Той самой вершины горы, крутой слева и пологой справа, которая хорошо видна из окошка старого храма. Нынче она напоминала огромный белый колпак, целиком накрывавший настольную лампу: матовый молочный свет исходил от неё.

Давно собирался я наведаться сюда – к монастырскому источнику. Но всё почему-то откладывал – должно быть, сам того не сознавая, приберегал хождение за святой водой к концу задуманного повествования о святынях. А оно вон как обернулось: не смог я отстраниться от святынь или их от себя отодвинуть. Отсюда вместо объективной картины – сплошной субъективизм. Вместо строгой фактографичности – лирическая отсебятина. Замахнулся было на проповедь, на рассказ о пути к праведности, а вышла исповедь.

Одним упованием спасаюсь, одной мыслью в своё оправдание защищаюсь: каждый человек – это храм Божий. Его мы носим в себе, в сердце своём. И разве он не является святыней в глазах Божиих?..

Единственное средство, позволяющее содержать сердечную храмину в чистоте и опрятности, – покаяние. Без него окажется дом спасения нашего в тенетах греховных, в мусоре суемудрия и страстей, в грязи безверия.

Но и очищенный исповеданием храм может остаться полым, и высокие стены его не услышат просьбы наши без ежедневных, ежечасных забот о нём. Господи, не допусти, чтобы моления наши остались пустым звуком, просвети наш ум светом разума Твоего и настави нас на стезю заповедей Твоих. Дай увидеть Тебя в каждом мгновении долготы дней моих, как дал Ты узреть Себя ослеплённому Вавиле-пещернику…

Нынче к святому источнику маршрутное такси ходит. Приезжают люди и на своих машинах, разбирают воду канистрами. Достал и я из портфеля пластиковую бутылку, подставил под струю. Пил «очень полезную» воду, и губы сами вышёптывали сердечные просьбы.

И ещё подумалось мне в распахнутой для всех путников, без дверей, часовенке, где в каменный жёлоб с обледеневшими закрайками лилась и лилась вода: какой нищей была бы моя жизнь без знакомства с монастырём, с матушкой Феодосией, матерью Ангелиной. Нет, не пропащий странник я на земле, пока эти люди есть на ней…

 

***

Не помню, кажется, кто-то из святых отцов сказал: не надо искать Бога, Он вас Сам найдёт, не нужно только уворачиваться…

Если это так, Господи, найди, умоляю, найди меня – вот он, я. И не оброни в нечаянии, не покинь, возложи руки на голову мою и дай услышать произнесённое Тобою в земной жизни Твоей: «Дерзай, чадо, прощаются тебе грехи твои… встань и ходи».

Господи, приклони ухо Твое к моленью моему, услыши вопль души моей сокрушённой….

ПОЭТОГРАД

Светлана СЫРНЕВА

 

Светлана Анатольевна Сырнева родилась в деревне Русско-Тимкино Уржумского района Кировской области. Окончила Кировский государственный педагогический институт. Автор поэтических книг «Ночной грузовик», «Сто стихотворений», «Страна равнин», «Сорок стихотворений», «Новые стихи», «Белая дудка» и др. Лауреат Всероссийской литературной премии «Традиция», Малой литературной премии России, Всероссийской литературной Пушкинской премии. Член Союза писателей России. Живёт в Кирове.

Час торжества

***

Ветви черёмухи белой у самой воды.

О неподступная в царственном сне глухомань!

Если проездом на миг открываешься ты –

скройся, отстань и усталое сердце не рань.

 

Что тебе сердце чужое? Ты жизнью своей

с верхом полна, ты насыщена влагой глубин,

переплетеньем, тяжёлым движеньем ветвей –

и безразлична к тому, кто тебя возлюбил.

 

Что же ещё тебе надо? Прощай и пусти!

Ты завладела свободой, и ты не отдашь её нам.

Но в ликованье жестоком не ставь на пути

белокипящих садов по пустым деревням.

 

Не возникай вдалеке на обрыве крутом,

не выпускай соловья в полуночную тишь!

Ты, неприступная крепость, вовеки не запертый дом,

как я мечтала, что ты и меня приютишь!

 

***

Нарождается праздник цветущей весны,

и такое в природе творится!..

Стоит солнцу взойти – и с любой стороны

вылет пчёл на цветы состоится.

 

Потому что и яблони все зацвели,

а куда от сирени деваться!

И буравят листву золотые шмели,

нагибая соцветья акаций.

 

Это школьный, старинный, раскидистый сад,

это детства весенняя зона,

где сияющий воздух до неба объят

ровным гулом пчелиного звона.

 

Над бескрайней равниной побед и потерь

голубые раскинуты сети.

Вот и школьный звонок – и в открытую дверь

на каникулы вырвутся дети.

 

На окне – позабытая кем-то тетрадь,

жизни пройденной малая веха.

Улетели! Умчались! Ничем не сдержать

беззаботного детского смеха!

 

И не веришь, что миг торжества преходящ,

и забудешь, что праздник невечен.

стоит солнцу зайти – из берёзовых чащ

вылет майских жуков обеспечен.

 

В темноте они мягко и густо скользят,

зачарованный путь выбирая,

чтобы рушиться вниз и стучаться, как град,

о дощатую крышу сарая.

 

Лебедь

Вымахнут травы короной густой,

высушит ветер апрельскую сырость.

И лебедёнок, что рос сиротой,

за зиму в сильного лебедя вырос.

 

Вот он плывёт к середине пруда,

скудного детства забывший невзгоды,

словно сама его движет вода

как наивысшее чудо природы.

 

В заросли солнца вплетён краснотал,

чистые росы осыпали поле.

Час торжества! Он нежданно настал

как проявленье космической воли.

 

Есть у тебя только час, только миг,

самозабвенная, вольная младость.

Но, торжествуя, никто не постиг,

не уберёг эту краткую радость.

 

Та же река, да не те берега,

всё раскачало волной парохода.

Скошен в лугах и уложен в стога

жаркий кумач твоего хоровода.

 

***

Это сон, это слишком опасная тишь,

значит, лёд на стремнине расколется.

Это двинулась жизнь, и, покуда ты спишь,

подступает вода под околицу.

 

Твой поток беспощаден, твой рокот силён,

неумолчная ночь разрушения!

И таинственным гулом весь мир населён –

гулом гибели и воскрешения.

 

Ни единая в небе не светит звезда

над лесами, полями, бараками.

И спасенье идёт, как приходит беда,

оперённое теми же знаками.

 

Пусть над чёрною бездной белеет окно

и глядится в своё отражение,

но на части разъять никому не дано

своевольной свободы движение.

 

Это завтра наступит пора ремесла –

время тяглое, чистое, мутное.

И не вспомнит река, как она унесла

все мосты и заслоны минутные.

Зимняя свадьба

Полночь. Деревня. Темно.

Стужа – вздохнуть нелегко!

Треснет в проулке бревно –

гул полетит далеко.

 

Роща навек замерла,

к небу вершины воздев.

Жучка – и та как стрела

с улицы мчится во хлев.

 

Где-то мерцает огонь,

резво скрипят ворота.

Там самовар и гармонь,

белая чья-то фата.

 

В эту морозную стынь

любо мне свадьбу кутить,

мимо бездвижных твердынь

лихо на тройке катить.

 

Стой ты, дворец ледяной,

мраморный замок любви!

Песней да пляской хмельной

брызнут паркеты твои.

Эх, погуляй, слобода,

но не кичися судьбой:

русского снега и льда

в рай не захватишь с собой!

 

Долго душе привыкать,

как на чужбине, в раю,

вечно грустить-вспоминать

зимнюю свадьбу свою.

 

Из невозвратных краёв

немо смотреть с высоты

на белоснежный покров,

на ледяные цветы.

 

Некому будет спросить:

чем ты, душа, смущена?

И не успела остыть

вровень с бессмертьем она.

Гибель «Титаника»

В зыбучую глубь, в бездонную хлябь

уводит сия стезя.

Не надо строить такой корабль

и плавать на нём нельзя!

 

Но вспомни, как сердце твоё рвалось

и кровь играла смелей:

гигант свободы, стальной колосс,

он сходит со стапелей!

 

Творенье воли, венец ума,

невиданных сил оплот.

И дрогнет пред ним природа сама,

и время с ума сойдёт.

 

В далёкую даль, к свободной земле,

связавшись в один союз,

мы тоже шли на таком корабле –

грузин, казах, белорус.

 

В опасный час на том рубеже

спастись бы хватило сил.

Но кто-то чёрный тогда уже

по трюмам нас разделил.

 

Ты вспомни, как бились мы взаперти –

все те, кто был обречён,

кто вынужден был в пучину уйти,

предсмертный выбросив стон.

Заклятье шло из воды морской,

сдавившей дверной проём:

«Пусть будет проклят корабль такой!

Зачем мы плыли на нём?!»

 

Ты вспомни: выжил тот, кто не ныл,

забвения не искал,

кто переборки наспех рубил

и на воду их спускал.

 

Кто на обломках приплыл к земле

и там из последних сил

своих находил, согревал в тепле

и заново жить учил.

 

И кто вписал окрепшей рукой

в дневнике потайном:

«Надо строить корабль такой

и надо плавать на нём!»

Противостояние Марса

Над чёрной пропастью пруда,

над тёмным лесом и над степью

встаёт кровавая звезда

во всём своём великолепье.

 

Она царит, в сердца неся

и восхищенье, и усталость,

и перед ней природа вся

ушла во тьму и тихо сжалась.

 

И всякий маленький листок

молчал, и птица затаилась.

И каждый тихо изнемог,

ещё не зная, что случилось.

 

Звезда! Ничтожны пред тобой

мои поля, мои дубравы,

когда ты луч бросаешь свой

для развлеченья и забавы.

 

И, подойдя, что ближе нет,

как злобный дух на голос выпи,

ты льёшь на нас разящий свет,

который днём из нас же выпит.

 

И мы молчим из нашей тьмы,

подняв растерянные лица

затем, что не умеем мы

противостать, оборониться.

Мы тихо сжались, чтоб пришли

разруха, войны и неволи

и обескровленной Земли

сухая судорога боли.

 

Я не ищу судьбы иной

и не гонюсь за лёгкой славой –

не отразить мне свет ночной,

насквозь пропитанный отравой.

 

Но травы, птицы и цветы

меня о будущем просили.

И молча вышли я и ты

навстречу неизвестной силе.

 

Календулы

Уже, чернея в темноте,

ждала машина у калитки.

По дому пыль, и в суете

давно уж собраны пожитки.

 

И свет погас. Мы вышли в сад,

его навеки покидая.

Кругом тянулась наугад

земля изрытая, пустая.

 

Предзимняя печаль земли,

от коей ничего не надо!

И лишь календулы цвели,

забытые у края сада.

 

Они, возросшие в тиши,

взглянули с пажити опалой,

как современники души,

невосполняемо усталой.

 

И жизни гнёт, и славы тлен,

убогий слог житейской были,

итог предательств и измен

им в этот миг понятны были.

 

Мы мчались, обращаясь в прах,

во тьме кромешной, первородной,

и я держала на руках

букет календулы холодной.

 

Цветы смотрели на меня

в моём закрытом кабинете.

Они увяли за три дня,

как увядает всё на свете.

 

Кривая берёзка

Это давнего, дивного детства весна,

где природа блестит, оживая.

И опять во все стороны света видна

в чистом поле берёзка кривая.

 

Пусть убога, мала, не на месте взошла

и над пашней шумит, не над лугом –

осторожно её борона обошла,

не задело родимую плугом.

 

Кто её уберёг для себя и детей,

кто пахал этот клин худородный?

Фронтовик, навидавшийся всяких смертей,

иль подросток деревни голодной.

 

Это было в далёкой советской стране,

это есть колыбель и обитель.

Вот он едет в село на железном коне –

работяга, отец, победитель.

 

Это жизнь, это в космос Гагарин ушёл,

и туда же качели взовьются.

И ребёнка спросонья сажают за стол,

где раздольные песни поются.

 

Это миф, это клад, потонувший в веках,

и подобного больше не будет.

Я спала – и носили меня на руках

богатырские русские люди.

 

Из огня, из беды вынимали на свет,

в руки добрые передавая.

И стремительной жизни глядела вослед,

удалялась берёзка кривая.

ДЕСЯТАЯ ПЛАНЕТА

Александр БУНЕЕВ

 

Александр Владиславович Бунеев родился в 1961 году в Воронеже. После окончания факультета журналистики Воронежского государственного университета работал в редакциях газет, в сфере общественных связей. В настоящее время – шеф-редактор журнала «Воронежский телеграф». Публиковался в журнале «Подъём», в альманахах «День поэзии–2012», «Ямская слобода». Автор поэтического сборника «Стихи разных лет», повестей «Рerpfect,ум mobile», «Что ты думаешь по этому поводу, брат?», романа «Завтра, вчера, всегда». Лауреат различных журналистских премий. Живёт в Воронеже.

Игры ангелов

Следы на снегу

Андрей сидел за столом, покрытым изрезанной клеёнкой, на которой были изображены выцветшие фрукты, ел манную кашу из глубокой тарелки, косился в окно, за которым падал крупный снег, и краем уха слушал радио. Рекламирующая очередное лекарство женщина-врач с воодушевлением и натуралистическими подробностями рассказывала о болезнях кишечника. После этого певец Сват Михантьев в своей песне подробно перечислил, что именно Господь создал в этом мире для его любимой женщины. Из его слов как-то вытекало, что эта женщина – единственный человек на Земле, и даже господин Михантьев находился не рядом с ней, а смотрел на неё откуда-то с околоземной орбиты, облачённый в громоздкий скафандр, сжимая в руке скромный букет замёрзших в вакууме цветов. В рекламном блоке, последовавшем за откровениями Свата, мрачные голоса сообщили о распродаже итальянской мебели в салоне «Тутти-фрутти», мощах святого Пантелеймона, которые будут находиться в соборе Петра и Павла ещё две недели, и новом шампуне, содержащем вытяжку из корня мандрагоры.

«А мандрагора-то под виселицами растёт. И корни у неё живые, пищат, когда их из земли достают. Какая же из них вытяжка получается?» – подумал Андрей.

Но радио не давало возможности продолжить размышления на эту тему, поскольку диктор торжественно сообщил, что до Зимних Олимпийских игр остался год и в России начался обратный отсчёт времени. Андрей невольно посмотрел на свои часы…

Он не переносил алюминиевых ложек, поэтому ел своей, мельхиоровой, принесённой из дома, зачерпывая кашу понемногу, стараясь, чтобы ложка не задевала о дно тарелки. Он глотал и пытался вспомнить, какой была манная каша в его детстве. Выходило, что вкуснее. «Ну да, я же ни в ясли, ни в детский сад не ходил. Мне же бабушка кашу готовила», – мысленно улыбнулся Андрей.

Последнее время он думал только о своём далёком прошлом и дне сегодняшнем. Даже намечая планы на завтра, он был крайне осторожен. То, что касалось последних нескольких лет, как-то выскочило из памяти. Андрею даже казалось, что все эти события происходили не с ним, а с каким-то условным человеком из задачи в учебнике арифметики.

Когда его дела пошли в гору и он заработал первый миллион, по­явилось ощущение некоей значимости и завоёванной в кровопролитных боях самостоятельности. Антураж жизни заставил оглянуться вокруг и увидеть несправедливость, вопиющую и как бы распространяющуюся на всю страну, а не на конкретных людей. Андрей снисходительно и с охотой позволил посадить себя в паровоз, работающий на альтернативном политическом топливе.

Он слабо разбирался в политических тонкостях и не понимал, как это представители всех партий, даже коммунистической, могут бороться за демократию, но до поры не придавал этому серьёзного значения, поверив кому-то на слово в то, что демократия может быть разной.

Ничего особенного он не делал: что-то понемногу спонсировал, принимал участие в туманных разговорах о предстоящих выборах и несколько раз приходил на митинги.

Каково же было удивление, когда однажды, прямо на площади перед японским рестораном «Касумигасеки», расположенном на первом этаже четырёхэтажного жилого дома, где он часто обедал, его схватили люди в форме, запихнули в автозак и молча повезли в неизвестном направлении.

После многочисленных разбирательств он узнал, что на него заведено уголовное дело по какой-то запрещающей статье – Андрей уже и не помнил, по какой именно. «Светит лет пять», – сказал Андрею подельник, заведующий кафедрой гидродинамических процессов, и Андрей по-детски загрустил, выковыривая из памяти подробности тюремного быта, известные ему по телесериалам и рассказам знакомых полицейских чинов.

Но случилось чудо. Вернее, не чудо, а приятная неожиданность. А если быть точным, то, как оказалось впоследствии, не очень приятная. Говоря определённее, свобода встретила Андрея у входа не то что радостно, а как-то мрачновато и даже слегка презрительно. Эта мрачность объяснялась тем, что свободу в очередной раз обменяли на бизнес, причём не чей-то, а именно Андрея. Если учесть, что были заблокированы счета, а за то время, пока Андрей считался политзаключённым, от него ушла жена, то свобода представлялась несколько в ином свете, да и принадлежала вроде как уже не ему…

Кусок масла в тарелке с кашей превратился в плотную круглую лужицу, похожую на золотую монету. Андрей тщательно перемешал масло и не торопясь поднёс ко рту ложку, предвкушая изменение вкуса…

После нескольких месяцев пошлой и унизительной суеты жизнь Андрея стала совершенно другой: бедной и плоской, словно скудная северная равнина. Раньше он думал, что такое возможно только в старых английских романах, где какой-нибудь сэр Тобби восклицает: «Я разорён!» – и уже на другой день оказывается в лондонских трущобах, одетый в лохмотья и делящий миску горячего супа со своим новым другом – бродягой Джошуа Смитом по прозвищу Чертоглот.

До лохмотьев, конечно, не дошло, но…

Вертелась в голове ещё одна ассоциация, связанная с жизненным путём Владимира Дубровского, но она была настолько опосредованной, что на неё не стоило обращать внимания.

Жизнь изменилась не только внешне. Изменились мысли, причём настолько, что Андрей начал бояться их. Вообще чувство какого-то иррационального страха не оставляло его ни на минуту. Это был не страх внешней угрозы, а скорее ощущение полной открытости и незащищённости, которое может окончиться очень быстро внезапной смертью, а может продолжаться всю жизнь, заставляя непроизвольно опускать глаза и ускорять шаг.

В тот день мысли были особенно конкретны, они обжигали пугающей реальностью. Направляясь в киоск за сигаретами, Андрей стал свидетелем незначительной аварии, произошедшей с двумя достаточно дорогими, даже по меркам его прежней жизни, автомобилями. Оба её участника – молодой, рябой, стриженный бобриком парень, в распахнутой кожаной куртке с меховым воротником, и девушка с остановившимся, тяжёлым взглядом, одной рукой сжимавшая мобильник, а другой – полузадушенную микроскопическую собачку, – кричали друг на друга, виртуозно используя ненормативную лексику. Вокруг сразу же образовались пробка и небольшая толпа, с интересом наблюдавшая за происходящим. Андрей смотрел в открытые рты и думал, что этих людей ничем не изменить, не исправить и не перевоспитать, а наилучшим выходом из ситуации будет их полное физическое уничтожение, являющееся актом милосердия. И акт этот не приведёт ни к каким последствиям, а просто поставит большую жирную точку на некоем недоразумении и наконец выведет двух представителей рода человеческого из тесного и вонючего тупика, в котором они собирались находиться всю оставшуюся жизнь. Подумав об этом, он тут же почувствовал смущение и стыд, на короткое время ощутив себя и наблюдателем, и участником событий, и пошёл прочь, не желая смотреть на кончину собачки, которая уже не билась в конвульсиях, а висела в руке девушки серой бесформенной тряпкой.

У киоска его ждал очередной сюрприз. Сигареты, которые он обычно курил, с сегодняшнего дня стоили сто двадцать рублей. «Как в Германии, – подумал Андрей. – Но в какой-то другой Германии, не сегодняшней. Однако качество осталось российским. Новый закон теперь заставит курильщиков ощущать себя не только больными, но и бедными, прячущими окурки в ладонях и пускающими дым в рукав».

Он положил на прилавок две сотенные купюры и вдруг замер, увидев за стеклом выставленную коробку папирос «Беломор». На привычной до умиления квадратной пачке, с изображёнными на ней синими венами рек, пробуждающей богатые, но, казалось, давно ушедшие в прошлое ассоциации, теперь чернела жирная крупная надпись: «Курение убивает». Это был настолько явный и недвусмысленный намёк, посланный ему государством, что Андрею захотелось перекреститься. Он подавил в себе это желание, принял из рук продавщицы с добрым и порочным лицом бывшей проститутки горсть тёплой металлической сдачи и медленно побрёл прочь.

Минут через сорок он опомнился и понял, что попал в какое-то незнакомое место. Перед ним на заборе висело объявление: «Детскому саду требуется ночной сторож». Андрей, не размышляя ни секунды, свернул в ворота детского сада, разыскал заведующую, и на другой день его приняли на работу, нисколько не удивившись подробностям биографии, из-за чего Андрею стало даже немного обидно…

Андрей добавил в кашу ложку сахара, долго размешивал, пока сахар не перестал хрустеть на зубах, и глотнул остывшего чая из большой чашки тонкого стекла, тоже принесённой им из дома…

Детский сад, в котором он стал работать, построили так давно, что первые его воспитанники уже умерли. Нелепо большое двухэтажное здание в виде буквы «П» стояло на таком огромном участке, что сохранить его можно было только благодаря постоянным счастливым случайностям, на которые иногда бывает богата российская жизнь.

На территории сада находилось шесть или семь квадратных беседок, детские городки и площадки, неухоженные клумбы, гипсовая скульптурная свежепобеленная композиция, изображающая группу детей, стоящих вокруг высокого человека с усами и в широкополой шляпе. Когда Андрей спустя некоторое время спрашивал у работников детского сада, что это за человек, никто не мог сказать ему ничего конкретного. Мужчина в шляпе напоминал и Максима Горького, и Мичурина, и Ницше, и Фритьофа Нансена, и Альберта Швейцера. Осенью вокруг скульптуры расцветали белые и розовые астры, что было очень красиво.

На участке росло множество старых деревьев различных пород, так что летом всё это напоминало Андрею парк старинной дворянской усадьбы, где можно было часами играть в прятки, забираясь в таинственные уголки, а потом в сараи и конюшни. Это желание было настолько сильным, что однажды во время тихого часа Андрей предложил группе курящих молодых воспитательниц начать игру и даже вызвался водить. К его удивлению, девушки восприняли предложение с энтузиазмом, но в свою очередь предложили перенести игру на день приближающегося общегородского субботника.

В обязанности Андрея входил ночной обход территории, что не доставляло ему никаких хлопот. Любители спиртного ни от кого не прятались и могли выпивать где угодно, не утруждая себя перелезанием через забор. Так что Андрей изредка спугивал парочки, но не прогонял их, а предоставлял возможность довести дело до конца и выводил через главные ворота. Как правило, второй раз молодые люди здесь не появлялись. Иногда ему приходилось вытаскивать из беседки попавшего туда в полубессознательном состоянии бомжа. Чаще всего он встречал птиц, реже – белок, один раз ночью видел ежа.

Если уличный обход постепенно стал приятным и привычным делом, то обход самого здания оставлял у Андрея тягостное чувство. Длинные тёмные коридоры, их ответвления, закоулки, лестничные пролёты и в особенности обширные спальни, заставленные пустыми маленькими кроватками, освещённые мёртвым светом уличного фонаря, будили в душе Андрея эсхатологические мотивы и порой не давали заснуть до утра.

Район, в котором находился детский сад, существовал давно, как минимум лет двести. Когда-то его заселяли люди, промышлявшие извозом. Примерно век назад здесь построили небольшие заводы, а в советское время и крупные предприятия, на которых работали тысячи людей, что и объясняло размеры детского сада. До недавнего времени сад был окружён частным сектором, но, как только советские заводы благополучно остановились, территорию начали застраивать многоэтажными домами. Однако десяток-другой старых, послевоенной постройки, домиков ещё остался. Там кто-то жил, как казалось Андрею, какие-то советские тролли, по вечерам тускло светились окна, топились печи, и поэтому зимой можно было видеть дым, уходящий в небо столбом, и ощущать уютный, успокаивающий запах курного угля.

Через некоторое время Андрей стал неожиданно получать утром, после окончания своей смены, чай или какао, а также кашу или блинчики, в зависимости от того, чем в этот день завтракали дети. На довольствие его поставили с согласия заведующей и по инициативе поварихи со странным именем Изольда, которая, как понял Андрей, не равнодушна к нему. Она удивительно не соответствовала своей профессии: худощавая, даже изящная, небольшого роста, напоминающая эмансипированную петербурженку начала прошлого века, правда, до тех пор, пока не начинала говорить. Она часто задерживалась после работы, заходила к нему, присаживалась на стул и, сложив на коленях руки, сдерживая смех, ожидала начала разговора. Окончательно Андрей покорил её историей о Тристане и Изольде, которую рассказал, с удовольствием вспоминая прочитанные когда-то строчки и красочные волшебные картинки.

Однажды Андрей отремонтировал беседку, а потом вызвался покрасить забор, купив для этого кисти и краску нужного цвета. С этих пор он оставался в саду и днём. Зимой расчищал дорожки, обрезал деревья и кусты, менял перегоревшие лампочки, а иногда по просьбе воспитателя успокаивал разыгравшихся детей, рассказывая им истории из богатой на приключения жизни своих бывших коллег, опуская некоторые моменты и подбирая понятные детям слова.