В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 8 страница

Старик лукавил. Конечно, он замечал её возраст – так было не только сейчас, но и прежде. Время шло и ставило свои отпечатки на её коже, уголках её губ, груди, которая становилась всё мягче, на руках, которые грубели – казалось, именно с них начиналось старение, и именно они выдавали её истинный возраст, когда многим её сорок с небольшим казались тридцатью. Время меняло даже вкус поцелуя. Он смотрел с грустью и сожалением не на неё – любимую не меньше, чем в первые дни их совместной жизни, – но на то, что с ней делало время. Когда она, бледная, с кругами под глазами, представала его взору утром, долго и тревожно всматриваясь в зеркало в ванной комнате, он обнимал её сзади и говорил, как она красива. «Да что ты! – отвечал он на её сомнения. – Ты у меня самая красивая! Брось, никаких морщин я не вижу. У тебя всё замечательно».

Но старость пугала его самого. Ещё в начале их совместного пути в минуты, когда её не было рядом и она не могла увидеть, Семён Иванович и сам подолгу всматривался в зеркало – и там, где не хотел замечать наступающую старость жены, он отчётливо видел свою. На лице появлялись непонятные складки, нос как будто раздался, стал большим и некрасивым, усыпанным чёрными точками, морщины на лбу становились всё более заметными, подбородок принимал форму двойного – казавшегося ему уродливым и ненавидимого им с детства типа подбородков; кожа щёк пестрила какими-то мелкими трещинами, и, что особенно расстраивало его, на лице и шее постоянно образовывались новые родинки, а некоторые старые увеличивались и становились висячими. «Омерзительно», – шептал он возле зеркала. В отличие от Нины Валентиновны, он не нуждался в каких-то словах, успокоениях со стороны – для него и так вся правда была очевидна, он бодрился, но ужасно боялся старости. Он видел, что наступит она не скоро, что у него гораздо больше времени, чем у неё – мужская старость наступает намного позже женской, – но она неизбежно наступит. А какой она будет, ему отчасти подсказывала жена, чей корабль первым взял курс к берегам старости и уже не мог с него свернуть.

«Бритвы…» – говорил он отстранённо – не самому себе под нос, но и не миру, тем более что рядом никого не было, словно признавал что-то неизбежное, что не хотелось принимать, но от чего не было никакой возможности отказаться. Ещё в молодости, в студенческие времена, когда он, подобно многим сверстникам, увлекался стихосложением и экспериментировал в прозе (кто знает сейчас, где эти тетрадки?), Семён Иванович обратил внимание на тот, казалось бы, очевидный, но игнорируемый всеми молодыми людьми факт, что люди стареют. Причём стареют они не просто быстро, а ежесекундно: каждый миг своей жизни человек стареет – таков жестокий механизм старости, которая держит в тисках человека всю жизнь, пока не искромсает его. Он даже отчётливо представлял себе сам механизм, его, если можно так выразиться – техническое устройство: как будто на голове каждого человека установлена некая конструкция, представляющая собой множество вращающихся перед лицом человека бритв, непрерывно кромсающих кожу лица. Пока не будет стёрто лицо, пока не упадёт человек, искромсанный злыми бритвами, не остановятся они, и не снять человеку зловещий аппарат со своего лица, – рассказывал он свою концепцию в пьяных компаниях. Бритвы искромсают самых красивых, влиятельных, респектабельных, самых естественных и позитивных, самых злых, самых добрых, рождённых больными и полных жизненных сил, бесцельных праздных гуляк и полных задумок гениев.

Справедливости ради, тогдашний студент не носился с этой идеей, выдавая её за оригинальность, он доверял её не всем, а только избранным, как личную тайну и личную боль. У него была девушка, одна из первых красавиц на потоке, друзья завидовали ему, но такое положение не спасало от тяжких раздумий: порой он просыпался в холодном поту в палатке на берегу моря, в загородном коттедже, в студенческом общежитии после весёлой попойки, в постели со своей красавицей. Ему снились бритвы. Случалось это и в зрелом возрасте, в вагоне поезда, в гостинице в командировке, утром нового года в объятиях той, что дожила с ним до дней, когда жестоким бритвам осталось совсем немного работы. Он один называл её по имени, как будто единственный из живых, кто знал его, а значит – хранил. Берёг в сердце. Имя – то, что оставалось в ней неизменным и до чего бритвам было никогда не добраться.

Он позвал её по имени. Было очень больно, из горла пару раз вырывался бессвязный хрип, и только. Лишь после того, как старик немного подождал и отдышался, он смог внятно произнести её имя. Глаза смотрели на лампу, он приподнял чуть-чуть голову и увидел: лежит. Дышит ли?

Порой он чувствовал скрежет бритв перед собой. Порой они сверкали между ними во время поцелуя. Порой он говорил своей, тогда ещё живой, матери, о том, что навестит её осенью, а лезвия бритв скрежетали: «Нет, миленький, ты знаешь всё наперёд. Зачем обманываешь себя?» Он отвечал односложно, его речь сбивалась, а мать печалилась, считая его неблагодарным или невнимательным, и выходила курить на красивый балкон с цветами. И никогда не знала, что он плакал, думая о ней. Сложно сказать, жалел ли он только мать или страдал от того, что никому из его близких никогда не вырваться из времени.

Тогдашний приятель его говорил в ресторане, в центре Москвы: «Твои бритвы – это всё ерунда. Если всё нормально по жизни, то нет никаких бритв. Женщины стареют, но женщин много. И потому это совсем не трагедия. Пока стареет одна женщина – тысячи созревают. А мужчина стареет тогда, когда захочет. И то, если захочет. Сечёшь?» Старик перестал покупать журналы, но если б покупал – увидел и его, давнего приятеля из бара, главного редактора одного из журналов для умных и слегка циничных мужчин. Впрочем, главный редактор – это было скорее хобби, нежели призвание: приятель был совладельцем фирмы, выпускающей этот журнал, а помимо неё – самой крупной сети фитнес-центров и держателем нескольких гостиниц в разных городах страны. В его журналах не было старых женщин, экономическая целесообразность нашёптывала ему, что нужно избавиться от них, ведь журналы тоже старели. «Женщина существует как сосуд для наполнения мужских потребностей – от самых простых, вроде секса в туалете, до продиктованных космической сущностью человека: выносить продолжателя рода. Мужчина слишком занят в этом мире, он – как руководитель в крупной компании – даёт указание, обозначает, что требуется, делает первый штрих. Дальше ему некогда, его ждут тысячи дел. Так и беременность: по логике человеческого бытия мужчине просто некогда беременеть, вот он и выполняет необходимый минимум – зарождает в женщине эту тяжёлую, но столь необходимую работу. А дальше она сама. И когда та рожает – один ли раз, два ли, три – и понимает, что больше рожать не сможет, от неё остается только оболочка. Она как использованный кокон, от которого освобождается маленький человек, и всё – до неё больше нет никому дела. Многие женщины знают, как есть на самом деле, и им не нужны никакие слова любви. А если они и слышат таковые, то никогда не разделят всей прелести с говорящим».

Старик иногда вспоминал эти слова – они всплывали в памяти против его воли. В сущности, если у каждого человека наступает в жизни момент истины, как его многие называют, или момент главного выбора, то он случился тогда. Не в ресторане, во время разговора с приятелем, конечно, но в тот самый год, когда он особенно заметил старение жены. Их позднее знакомство не позволило ему узнать, какой она была юной, когда толпы поклонников ухаживали за ней, а она всё ждала своего и отказывала. Он встретил её, когда она отчаялась найти, почти в последний миг. Он знал, что её молодость прошла под знаком ожидания, сгорела в этом ожидании – она верила в счастье, верила в чудо, а бритвы работали. Пока она доверялась человеку, проходили годы, но затем, после какой-то глупости, чьего-то неудачного проступка легко теряла доверие, а вместе с ним интерес к человеку. Она не сдавалась, как многие, не соглашалась на тех, кто «почти подходит» или «пусть лучше будет, лишь бы не остаться одной». Она совсем не боялась быть одна, но верила в счастье так, как, казалось ему, невозможно верить. И он, поражённый, захотел дать ей счастье, подарить его. Это могло быть только делом жизни, иного счастья ей было не нужно.

«И вот… Эта верность, о которой много говорят, за которую сейчас медали дают, – объяснял он однажды журналисту Аркадию, засидевшемуся у него на кухне, когда она уже спала, пригубив вина и выпив чаю с мёдом, – это не то же, что любовь. Совсем не то же. Любовь никуда не исчезнет. Влюбляются раз и на всю жизнь на самом деле многие. Но что такое верность? Разве это то, что, кроме своей единственной, ты не замечаешь никого на свете? Что для тебя нет других женщин, кроме неё? Что секс с ней так же хорош, как и пять лет назад, наконец? Это сейчас я о сексе думаю не особо…»

Старик не понимал и сам, зачем рассказывал всё это журналисту – человеку, даже не слишком хорошо ему знакомому, порой в разговорах с женой именуемому не иначе как «собутыльник». Но какую-то мысль хотел донести до мира, в надежде, что журналист расскажет кому-нибудь ещё, и эта жизненная тайна, которая вовсе, конечно, не тайна, его маленькое жизненное дело не пропадёт, а будет услышано кем-то. Может, он куда-то напишет, чёрт его знает, он же журналист. Прищуриваясь, старик смотрел на собеседника и морщился, вспоминая пару его статей, которые ему довелось прочесть: «Ну хоть послушает, ладно…» – вздыхал он про себя.

«Но когда твоя любимая стареет, а любовь нет, и при этом ты полон сил, и тебе постоянно встречаются женщины, ты пересекаешься с ними по работе, они улыбаются тебе в транспорте и в магазине, они пишут тебе, твои бывшие нет-нет да и звонят, и предлагают ни к чему не обязывающую встречу в кафе... А бывает, что и молодые подруги жены предлагают себя – без намёков, вот так, в открытую. Помню, к нам в гости пришла одна такая подруга, коллега её по работе. Она была ох как ничего, – Семён Иванович даже прищурился, вспоминая приятный момент из жизни. – Но я сказал себе: стоп! Она прямо в комнате, пока моя на кухне вынимала что-то из печи, сказала, что хочет и желательно прямо сейчас. Да, мы выпили тогда немало, конечно. Она и к себе звала на следующий день, приезжай, говорила, и даже втроём уговаривала: давай, мол, твою уломаем, я, говорит, готова обслужить вас по высшему разряду. Но моя не понимала прелести секса втроём, вот мы никогда и не попробовали… Всё свели в шутку, когда за столом все вместе сидели, говорили о каких-то невинных вещах, телевизор включили, какой-то концерт посмотрели. А мы с ней переглядывались иногда, и она на меня смотрела, а в глазах её такой секс читался, дикий, необузданный. И в моих, наверное, тоже. Правда, одета она была скромно. Тогда ещё не было всего этого, ну вот, к примеру, лабутенов этих не было. Так бы, может, и не удержался бы».

В те годы, когда их навещали такие гостьи, Семён Иванович часто мучился от мыслей об измене. Он очень скоро понял – причём именно в отношениях с ней, ибо до неё никогда не имел ни на кого из своих женщин серьёзных планов, – что любовь и секс живут где-то рядом, но одно не зависит от другого. Его любовь была величиной постоянной, даже больше – с годами, прожитыми вместе, она крепла, становилась всё сильнее, проникала в жизнь его так глубоко, казалось, на клеточном уровне, что начала составлять суть этой жизни, сама стала ею. Гулянья в парке, походы в кино и по магазинам, вечерний просмотр телевизора и чтение вслух газет, предвкушение поездки в санаторий и пролистывание альбома с фотографиями холодной зимой – все эти простые вещи, как он их называл, человеческие радости, лишь больше укрепляли его в том, что он не ошибся однажды с выбором, что ему хорошо и комфортно с ней рядом, а главное – её счастливые глаза наполняли его сердце трепетом, а жизнь – смыслом и важностью. С сексом же было иначе. Не искушённая в нём и не проявлявшая активности, Нина любила секс, но не умела заниматься им. Она получала наслаждение в простых позах и была на седьмом небе от счастья: ей было этого достаточно. Она и не подозревала даже, как скоро её спутнику жизни надоел этот рутинный секс. Ему, которого женщины сами просили провести с ними ночь, непросто было легко изменить ей – ему этого очень хотелось. С некоторых пор совместной жизни измена стала идеей-фикс для него, молоденькие девушки манили его своим возрастом, кто неопытностью, кто, напротив, столь рано проснувшейся похотью, женщины старше – разнообразием.

Проходя по улице, даже обнявшись с ней, он чувствовал головокружение от того, сколько вокруг женщин, и хотел буквально каждую, в его голове рождалось безумие, когда он представлял, что творил бы в постели с ними, какой бы это был неписаный разврат. Едва успокоив свои грязные, но столь будоражащие воображение мысли, он отчётливо понимал, что в них общее, во всех этих встречных, случайных женщинах, к которым его так тянет: в каждой из них было главное, что возбуждало его сильнее всех фантазий, уже само по себе – это была не она. Не его возлюбленная.

Занимаясь с ней сексом, он представлял себе их запомнившиеся лица и фигуры – из трамваев, с пляжа, из магазина, подсмотренные в кино. Особенно любил её подруг, приходивших к ним в дом или приглашавших в гости. Вспоминал кого-то из своих бывших, представлял проституток, фантазировал на тему лесбийского секса и доминирования женщин друг над дружкой – в его голове находилось место любым картинам, кроме единственной: реальности, в которой он здесь и сейчас был с ней. Он переставал смотреть на неё, закрывал глаза, его движения становились порывистыми, резкими и однообразными, но она всё равно ничего не понимала, и, когда он, измождённый, падал на неё или рядом с нею, она целовала его и благодарила.

Удивительно красивая от природы, Нина становилась ещё прекраснее, приобретала будто бы волшебный, ангельский вид – только раскрасневшегося, с растрёпанными волосами ангела. Ей было хорошо, она была восхищена совершенно искренне – он дарил ей настроение, дарил жизненную радость, удовольствие чувствовать себя желанной. «Как секс преображает женщин!» – не уставал изумляться Семён Иванович на протяжении всей своей жизни.

«Конечно, она не знала. Ну как я мог рассказывать об этом, как бы прозвучало: ты знаешь, моя радость, я в постели представляю не тебя, а Лену, например? Ей было бы больно, она никогда не сомневалась во мне, в моих чувствах, а радость секса для неё была радостью чувств. К тому же она бы поняла это неправильно – как мою измену. А это не была моя измена. Я никогда не хотел, чтобы так было. Я представлял, что мы будем вечно, с первого дня знакомства. Но вмешалась тупая физика. А как это ещё назвать? Не я хотел ей изменять, не мои чувства, не мой мозг – сама природа. Она бы перестала доверять мне – это раз, и перестала бы сама получать наслаждение – два. Этого было достаточно, чтобы скрывать от неё истину. Но то, что она получала взамен как компенсацию за незнание этого обмана, было в несколько раз лучше. Мои фантазии распаляли меня, и да, я был не с ней, но всё равно был с ней – такой вот парадокс. И она была счастлива, говорила, что у нас идеальный секс, что у неё ни с кем не было так, как со мной. И знаешь, что? Я действительно был хорош! Я делал это ради неё и в конечном счёте оказался прав. А если бы я открыл ей глаза? Кому было бы лучше?»

«Ты так и не изменил ей?» – ухмылялся захмелевший журналист.

«Я понял одно: от верности кайфа больше. Верность – это тяжёлый, чуть ли не физический труд. Это не розовая идиллия и не вынужденная необходимость. Это работа над собой здорового взрослого человека в мире возможностей и соблазнов, чуть ли не ежедневное самоотречение. Ты добровольно отказываешь себе в том, чего у тебя никогда, ни в какой жизни больше не будет, а ты можешь это взять здесь и сейчас. На такое надо решиться… – старик любил эту мысль и здесь делал продолжительную паузу. – Конечно, важно то, чтобы той, кому ты верен, это было нужно. Иначе просто нет смысла. Но верность – это чувство высшего порядка, если бы я изменил ей хоть раз, я променял бы высший смысл на радость нескольких часов, а вся последующая жизнь была бы омрачена этими часами. Для неё в моей верности было счастье, ощущение того, что жизнь именно такая, какой она её хотела, о какой мечтала, конечно, что всё было не зря. Подарить другому человеку эту жизнь или просто трахнуть какую-нибудь изголодавшуюся по сексу шлюху? Нет, это навсегда наложит отпечаток на семью, на отношения. Сейчас я вижу: жена прожила свою жизнь счастливо, и она сейчас счастлива. В том числе и потому, что я когда-то решил быть верным, в то время как меньше всего этого хотелось».

Семён Иванович и сам не заметил, как начал называть её женой. Хотя они так и не женились и прожили все свои годы в так называемом гражданском браке. Оглядываясь назад, они не понимали и сами, почему так получилось: вроде, их любовь должна была стать браком – единственным и на всю жизнь, а не стала. С другой стороны, если есть любовь, зачем ей какой-то брак? Они не планировали свадьбу, не мечтали о ней, не копили и не думали, кого пригласить – всё проще: они, видимо, забыли о ней. Им было всё и так понятно: будут вместе, что бы ни случилось. Однажды они сказали друг другу: «У нас всегда всё будет хорошо» – и этот день можно было бы считать днём свадьбы, когда бы их обоих на закате лет не подводила память.

Сделав свой выбор однажды – быть верным, старик гордился им всю жизнь. Гордился и сейчас, даже если на улице встречал совсем молоденьких красоток, в коротких юбочках и чёрных чулках, и в нём – нет, не просыпались, но ворочались во сне отголоски тех давних лет, когда он делал выбор между женой и такими же, как они. Уходящая жизнь казалась ему цельной: все задачи были поставлены, и все задачи были выполнены. «Должно быть, стоило поставить себе ещё несколько задач?» – думал он иногда. Но быстро охладевал к этой мысли.

Удивительно, что, когда старость наступила, Семён Иванович перестал её бояться. Всё стало очевидно, просто вся жизнь, в которой он бешено искал смысл в юности, в зрелом возрасте и надеялся найти в 50, стала ясной и простой. Полная целей, маленьких и больших, переживаний, серьёзных и несерьёзных, очарований и разочарований, она стала единой, безэмоциональной – стала тем, чем никогда не была и чем он очень хотел её чувствовать: просто жизнью. И кроме этого, «просто» у неё не было иных характеристик.

Картина солнечного дня, который отчего-то упорно всплывал в памяти, постепенно восстанавливалась и заполняла собой всё сознание – даже ту его часть, что отвечала за связь с реальностью в данный момент: на холодном полу, под лампой. Сюжеты из давнего прошлого приходят в старости хаотично и избирательно и, как убедился старик за последние несколько лет жизни, против воли. Силясь вспомнить какую-нибудь дату, прекрасный момент их совместной жизни, тёплую встречу с последними из друзей – тех, кто остался там, в столице, он не мог этого сделать: картина событий рушилась, так и не успев построиться, а тут – пожалуйста! – некоторые воспоминания не просто приходили – врывались в голову, терзали его привычные дни, не давая помыслить ни о чём, кроме себя. Их нельзя было выбрать, пролистать, как фотоальбом, и остановить взгляд на самой красочной карточке – они сами выбирали и себя, и время своего появления, а порой приходили и к ней, и к нему одновременно. «Мы же одно», – говорила она, и старик кивал головой.

Но что пришло к ней сейчас, он не мог знать. Сам же он видел наконец всю улицу – одну из маленьких столичных улочек, которые сохранились ещё, но в них незнающему человеку можно забрести лишь случайно. Им повезло: они жили неподалёку в старом, но аккуратном двухэтажном доме, окружённом зеленью – яблочными, ореховыми деревьями, разнообразными кустами, названий которых он никогда не знал, но на которых иногда появлялись ягоды. Единственным зданием выше их дома во всех видимых окрестностях была городская больница – впрочем, и её громадиной не назовёшь: современное, но со вкусом построенное здание в пять этажей, возле которого был разбит аккуратный сад с аллеями, скамеечками, вечерними фонарями и даже небольшим фонтаном. Территория больницы была окружена забором, который граничил с их маленьким двором. Выходя из подъезда или просто выглянув в окно, они всегда могли увидеть нервно курящих и вздыхающих посетителей, терзаемых вопросом «ну как» и мысленной надеждой «лишь бы всё было в порядке»; мам с маленькими детьми или серьёзных статных мужчин, обнимающих за плечи седовласых женщин; встречались там и врачи в своих белых халатах, терпеливо объяснявшие что-то нетерпеливым родственникам. Вот и сейчас он их отчётливо увидел в своих воспоминаниях, прикрыв калитку и выйдя на прогулку по их «двухэтажной» улице.

Они спешили в ресторан отметить очередную годовщину совместной жизни – того дня, когда они сказали друг другу главные слова, решив быть вместе. Даже сейчас старик пытался вспомнить, что это за дата, и не мог. Но было солнечно и жарко, значит, лето, а ведь именно летом происходит всё самое лучшее. Они спешили к маленькому мосту, которым заканчивалась их короткая и уютная улочка. Впереди он видел детей, перебегающих через дорогу, выгуливающую бульдога женщину в безразмерных солнцезащитных очках; вот слева от них стоял потрёпанный временем ржавый ларёк, где они, страдая от недостатка времени, чтобы дойти до магазина, покупали хлеб, колбасу и сладкое печенье. А справа, где заканчивался больничный забор, стоял совсем уж ветхий дом на три квартиры. В одной из них жил дед – тогда им казалось, совсем древний, видавший такие времена, которых и не существовало вовсе. Он отчётливо увидел этого старика, всплывшего в памяти спустя столько лет, мог разглядеть, во что тот был одет – казалось, это какие-то несуразные мешки, но, конечно же, то были просто старые рубашки и потёртые джинсы; старик сидел на огромном гнилом пне возле дома и пристально смотрел на них. Ей было всегда не по себе, когда они встречали сидящего старика, она прижималась к нему и шептала: «Почему он на нас так смотрит?» Семёну же был любопытен старик, он не считал, что во взгляде того есть угроза, осуждение или хотя бы неприязнь. Наблюдая за ним и его пристальным взглядом, он делал вывод, что старик провожает жизнь – его изумил этот взгляд лишь впервые, и он быстро привык к нему. «Старик провожает жизнь, и он жадно впивается взглядом во всё, что видит вокруг, – объяснял он ей. – А видит он очень мало – только тех, кто проходит по этой улице, вот и вся его жизнь. Дед понимает, что ему недолго осталось наблюдать эту жизнь, и поэтому он так жаден». «Сам ты жаден», – пожимала плечами она и забывала о том старике и его взгляде.

Но в тот день их от молчаливого и соблюдающего дистанцию старика отвлекли кошки. Это были самые обычные кошки, которые в огромном, каком-то даже неприличном для территории медицинского учреждения количестве плодились возле больницы. Они были настолько обычны, что даже влюблённая пара, неравнодушная к кошкам и державшая дома одну, проходила мимо, не останавливаясь поглядеть, как те играют. Семён смотрел на маленькую улочку, любуясь её перспективой, и наслаждался жизнью, а вернее – простой и приятной формой, которую та приняла с тех пор, как они стали жить вместе. За тем мостом, которым кончалась улица, открывалась настоящая Москва – большая и шумная, с ветром, скоростью, людскими потоками, силой трения между людьми в магазинах, очередях, учреждениях, с домами, рвавшимися ввысь, с рекламными баннерами, нависающими над людьми и вселяющими страх своим размером и непрочностью конструкции (вместо желания купить или куда-то поехать). И сейчас они шли в тот мир с радостью, что нечасто бывало: они шли в большой мир отмечать своё маленькое счастье.

Нина резко схватила его за плечо, и он не успел ещё вырваться из своих мыслей, задать привычный в таких случаях вопрос: что-то случилось, любимая? – как увидел омерзительного вида человека, стоявшего в двух метрах от них. «Что?» – только и выговорил он. Омерзительный человек тыкал каким-то толстым металлическим прутом в нос кошке, ощетинившейся и тихо, почти неслышно шипевшей. Человеку было навскидку лет двадцать, и всё в его виде говорило, что он дебил – не в том развлекательном смысле, который используют в дружеских разговорах, а в самом натуральном, прямом. Рот человека был открыт, выставлены напоказ гниющие зубы, с губ стекала слюна – по подбородку и дальше, на оголённую грудь (цвета помоев майка на человеке была порвана в нескольких местах) или на землю, глаза впились в кошку, не замечая ничего вокруг, а рука бешено двигалась взад-вперёд, а затем застывала – человек выжидающе смотрел на кошку – и вновь резко двигалась вперёд, в то время как рот издавал дикий, протяжный звук. Дополняли образ брюки, обрезанные до колена, и резиновые сапоги. Прут в руках человека внушал опасения: сам придурок был очевидным слабаком, завалил бы его на землю и тот, кто о драках лишь читал или смотрел фильмы, но вот опасное железо могло проломить голову не только кошке, но и человеку. К тому же толстый прут был заострён, и странный человек норовил проткнуть глаз кошке или попасть ей острым концом прямо в шипящий рот.

Человек настолько поразил Семёна, что он и не смотрел на кошку. «Котята», – шепнула Нина, наверное, единственное, что в тот момент успела выговорить. Семён резко перевёл взгляд вниз, к забору, и увидел: действительно, несколько маленьких котят испуганно жались к кошке. «Всё понимают», – только и успел подумать он, как человек резко ударил кошку сбоку по голове и прикрикнул что-то невразумительное, вроде победного клича дебила. Животное отскочило, ошарашенное болью, но тут же побежало назад, к котятам. Человек залился диким смехом и вновь принялся вертеть прут в руках. Котята его явно не интересовали, но было видно, как страшно кошке, у которой даже отнялся дар её кошачьей речи, и она давно убежала бы – нелепый человек с железной палкой никогда не догонит юркую кошку, – нырнула в подвал, и её как не бывало – не будь рядом этих маленьких существ. «Они ведь тоже боятся за кошку, – подумал Семён, – и жмутся к ней не от страха за себя, а именно от страха за неё». «Эй!» – наконец выкрикнул он. Неприятный человек обернулся к нему и убрал прут из-под носа кошки. Нахлынувшее омерзение не оставило в нём места страху, и он медленно, как-то устало произнёс идиоту: «А ну иди отсюда». Человек развернулся покорно и, даже не глядя на кошку, отправился прочь – в строну дома, где жил старик с пронзительным взглядом. «Прут выкинь!» – добавил Семён вслед. Орудие жестокой игры упало на асфальт и громко брякнуло. Звук напугал кошку не меньше, чем страшный человек, и она в окружении котят засеменила вдоль забора в сторону ворот, на территорию больницы. «Ну, пойдём», – сказал он Нине. И они молча пошли в сторону моста.

Старик угрюмо смотрел в угол, уже не пытаясь встать, воспоминания пригвоздили его, он даже не шевелил рукой, замерев на полу: казалось, там, за мостом, небо заволокло тучами и готов был вот-вот разразиться дождь. Дед, сидевший на пне, не отрывал от них взгляда, когда они приближались, он смотрел на них, и каждому казалось, что именно на него; следил, как они проходят мимо, и провожал их, когда они начали отдаляться. «Ну что вам надо?» – не выдержала Нина и вернулась назад, вплотную приблизилась к деду, но у того даже не шелохнулась бровь. Ему не было интересно вступать в разговоры. «Вы что, это всё видели?» – она почти кричала. «Дед всё видит», – мрачно сказал Семён, взял её за руку и быстро повёл за собой.

В ресторане было не уйти от разговора об увиденном. Он хотел, чтобы всё успокоилось, чтобы не омрачали праздник ненужные мысли, но ему и самому было не по себе, хотя он успокаивал, как мог, свою возлюбленную. Выпив пару бокалов, она вернулась к прожитому событию и, как он ни отговаривал, разнервничалась и совсем не желала слышать о праздничном настроении, о том, почему они, собственно, сюда пришли.

– Нет, дай мне сказать. Ты видел саму кошку? Видел, какая она маленькая и беззащитная?

– Прошу тебя, не начинай, – Семён взял её за руку и осмотрелся по сторонам.

«Зачем? – вдруг подумал он. – Какая мне разница, кто что увидит или подумает? Ну, разнервничалась женщина».

– Да нет, я не о том, что кошка и мне её жалко. Хотя это, конечно, тоже, и это в первую очередь. Но ты видел, как она защищала котят? Ей было страшно, но она готова была умереть, погибнуть. Ведь она же понимала, что у неё против этой палки и этого… зверя, против него, да, никаких шансов. Понимаешь, никаких! Она просто выгуливала своих котят в летний день, и ситуация обернулась таким вот образом. Хотя ничто не предвещало. И ты думаешь – что? Она надеялась, что своим телом она защитит их, своей жертвой, своим вот этим шипением? Нет, это же совершенно невозможно! – Она размахивала руками, не зная, куда их деть. – Она умерла бы, забитая железной палкой, ну или раненая лежала бы возле забора, а он бы расправился и с котятами, если б захотел. А он захотел бы. Мог бы убить их, мог бы утащить, мог бы прогнать.

– В мире много зла, – Семён попытался отделаться дежурной фразой. – Что он ещё мог бы? Зачем нам с тобой сейчас об этом думать? Мы отогнали его, значит, сделали маленькое доброе дело, – теперь он попробовал шутить. – Мы молодцы! – Он развёл руками и откинулся в кресле.

– Да, но это зло совершенно бессмысленное, оно не оправдано ничем не только нравственно, но и практически, логически, не знаю, как ещё. Этот человек, эта мразь… Он даже вряд ли получал от этого удовольствие. Так, чтобы было чем занять время.

– Он даже вряд ли понимал, что делает. Он же идиот.

– Вот. Понимаешь, в каком виде приходит зло. Есть вот эта кошка, мать, она живёт и каждый день делает что-то, бегает там, кормит их, отдыхает на солнце. Это маленькая жизнь в большом мире. Но её так легко растоптать, разрушить, просто по чьей-нибудь прихоти, и от неё ничего не останется. И следа.