В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 6 страница

С огромным удивлением он узнал, что умеет рисовать. Это получилось случайно, когда он пытался изобразить заведующей схему перепланировки участка, где намеревался разбить несколько новых клумб. С тех пор он рисовал красочные плакаты к праздникам или с наглядной агитацией, писал поздравления с днём рождения, а площадка у забора, на котором он изобразил сказочных персонажей, стала объектом посещений комиссий и делегаций департамента образования. Андрея провели по какой-то ведомости, увеличив ему зарплату на три тысячи рублей, и стали кормить обедами и ужинами.

Хотя здание детского сада и было мрачноватым, но его проект тем не менее предусматривал комнату для ночного сторожа, где стояли необходимая мебель, холодильник и маленький телевизор. Андрей принёс из дома постельное бельё, посуду, минимум одежды и бритвенные принадлежности. В маленьком чулане висела рабочая куртка, ватные штаны, перчатки, лежали валенки. В конце коридора располагался душ для сотрудников, там же постоянно тихо гудела стиральная машина. Так что Андрей неделями жил здесь, выбираясь домой только в случае крайней необходимости. Компьютером он не пользовался уже года два, телевизор практически не включал, обходясь радио и той информацией, которую приносили сотрудницы.

В последнее время он пристрастился к книгам из небольшой библиотеки детского сада и находил это занятие весьма увлекательным, дочитывая то, что не прочитал в детстве. Особенно ему нравилась сказка «Незнайка на Луне». Эта книжка живо напоминала краткий курс истории советской и постперестроечной России, изложенный ярким, доходчивым языком задом наперёд. Он несколько раз перечитывал то место, где лунные капиталисты, вдохновлённые общественно-экономической формацией коротышек из Цветочного города на Земле, отдали все свои неправедно нажитые деньги и стали трудиться простыми рабочими на своих бывших предприятиях. В воскресные дни они выезжали в лес и на реку или посещали зоопарк, кинотеатр и планетарий, пополняя своё образование и получая огромное удовольствие, которого были лишены ранее, занимаясь бизнесом и думая исключительно о прибыли. Всё это было вдвойне увлекательно, поскольку многие персонажи книжки даже внешне походили на его бывших друзей, знакомых и партнёров.

Не все книги были так веселы и занимательны. Одну, например, он так и не смог дочитать до конца, до того туманной и мистической она ему показалась, хотя и предназначалась для младшего школьного возраста. Речь в ней шла о каком-то лунном мальчике, двойнике обычного земного мальчишки. Все события, как правило, происходили ночью. Лунный мальчик никак не мог попасть на Луну, поскольку мальчик земной всё никак не находил специальные голубые таблетки, которые помогали погрузиться внутрь себя и получить возможность перемещаться в пространстве и времени. В конце концов, земной мальчик нашёл только одну таблетку и отдал её лунному. Сцена их прощания заставила Андрея отложить книжку в сторону и задаться вопросом о том, чем могли пользоваться советские детские писатели для стимуляции своего творчества…

В каше оказался комок. Андрей хотел выплюнуть его, но, подумав, растёр языком и запил чаем, ощутив вкус непроваренной манной крупы…

В комнату, постучав, вошла Изольда.

– Андрюш, – произнесла она нараспев, – там, в кухне, от плиты ручка отлетела. Посмотришь?

– Посмотрю, – сказал Андрей.

– И кастрюля прогорела насквозь. Первый раз такое вижу.

– Так мне что, кастрюлю залудить?

– Не надо ничего лудить, – засмеялась Изольда. – Кастрюлю мы спишем. Как каша?

– Хорошая каша, только несладкая, водянистая и комков много.

– Приготовлено в соответствии со всеми нормами. А много сахара детям вредно. Что бы ты понимал в каше!

– Из, я кашу не стараюсь понять, я её ем.

Изольда опять расхохоталась, пересела ближе и, опустив голову, снизу заглянула Андрею в глаза.

– Ладно, сегодня на обед суп с фрикадельками.

– Его тоже понять необходимо?

На этот раз Изольда хохотала не меньше минуты. Отсмеявшись, она тихо спросила:

– Ты сегодня ночевать здесь будешь?

– Не знаю, сейчас по делам пойду, а там посмотрим.

– Что ж за дела у тебя?

Андрей посмотрел на Изольду долгим рассеянным взглядом и ничего не ответил. Собственно, дело у него было только одно: заглянуть к знакомому психотерапевту. Поговорить как бы о ничего не значащих вещах, о снах и реальности, о границе между ними, а также о том, насколько одно может проникать в другое. Побудило Андрея к этому вчерашнее событие, которое он не решался назвать встречей, но и говорить о нём как о сне было бы большой натяжкой.

Вчера во время ночного обхода здания, стоя на пороге игровой комнаты, Андрей почувствовал, как кто-то дёргает его сзади за куртку. Две мысли пронеслись у него в голове. Первая: в детском саду не может быть ни единого живого существа. Вторая: дёргали вниз, как мог бы делать только ребёнок. Андрей обернулся и увидел мальчика лет пяти, бледного, остриженного наголо, в наброшенном на плечи, поверх какой-то невразумительной одежды, одеяле, концы которого лежали на полу. «Забыли ребёнка забрать. Вот уроды! А может, случилось что с родителями?» – подумал Андрей. Но тут же отверг эту мысль, поскольку воспитатели не ушли бы из детского сада, оставив ребёнка.

– За тобой мама не пришла? – всё-таки спросил он.

– Да какая там мама, – по-взрослому махнул рукой мальчик, – нет у меня давно никакой мамы.

– Ты что, сирота?

– Ну, можно сказать и так, хотя это странно звучит.

– А! – осенило Андрея. – Ты бездомный? Просто как-то попал сюда?

– Нет, бездомным меня назвать нельзя. Я же всё-таки здесь живу.

– Где?

– Здесь.

– И давно?

Мальчик поднял глаза к потолку, подумал и отчётливо произнёс:

– Где-то с 1932 года.

«О‑па! Что ж делать-то? Он сумасшедший. И говорит как-то странно, не по-детски...» – пронеслось у Андрея в голове.

– А как же тебя никто не видел столько лет? – спросил он, размышляя, как ему, не упуская мальчика из виду, позвонить по телефону заведующей.

– Прятаться надо уметь! – сказал мальчик с оттенком гордости. – Тем более что есть где спрятаться. Да и всё можно сделать, если потихоньку: и напиться, и одежду стащить, и помыться. А иногда и, наоборот, не потихоньку. Я сколько раз вместе с группой гулял, а воспитатели ничего не замечали. В девяносто третьем году меня один чужой папа чуть домой по ошибке не забрал.

– Пьяный был, что ли?

– В стельку.

– А что же ты сейчас объявился?

– Хотел у вас поесть чего-нибудь попросить, не получилось сегодня ничего утащить из кухни. Вы не бойтесь, я вас знаю: вы – дядя Андрей, ночной сторож. А я – Иван.

– Да я не боюсь. Это ты должен бояться. Ведь я про тебя расскажу.

– Нет, вы не такой, как все остальные. Вы меня не выдадите. Да и потом, я ведь так спрячусь, что меня никто не найдёт. А вам не поверят, ещё за сумасшедшего примут. А тогда прости-прощай, убежище. Вы же тоже прячетесь.

– С чего ты взял?

– Знаю. Я давно за вами наблюдаю.

– Ванечка, всё-таки скажи, где твои родители?

– Они погибли в 1931 году. Поезд потерпел крушение. Ну вот, я когда узнал, то здесь спрятался. Воспитатель подумал, что меня родственники забрали, а родственники думали, что я погиб вместе с родителями. Там, говорили, такая каша была… А может, никто ничего и не подумал, а… Время тогда, как я понимаю, непростое было.

– А они у тебя кем были?

– Стеклодувами. Тут недалеко работали, на фабрике, не знаю, сейчас она цела или нет.

– Ну, а дальше?

– А дальше я подумал: зачем выходить, куда? В детдом? К дядьке с тёткой? Они у меня такие… были. Не очень хорошие люди. Вот и остался. С тех пор прячусь. Да и события приключались одно хуже другого. То 37‑й год, то война, то смерть Сталина. В хрущёвскую оттепель хотел было выйти, да она закончилась быстро. А потом застой, а потом перестройка. А потом Советский Союз исчез. А сейчас и вовсе такое, что не дай Бог.

– Ваня, а откуда же ты знаешь обо всём?

– А радио, а телевизор? А разговоры всякие? То воспитатели, то родители, то дети что-нибудь рассказывают, а я подслушиваю. И делаю выводы, – добавил он вдруг неожиданно громким голосом так, что Андрей вздрогнул.

– И ты один всё время?

– А с кем же? С чёрной курицей, что ли?

– С какой чёрной курицей?

– Книжку я тут стащил в 1967 году, «Чёрная курица, или Подземные жители». Про Алёшу и курицу.

– А… А как же ты не взрослеешь, Вань? Ведь тебе лет-то сколько?

– Да как было пять, так и осталось. Как же тут повзрослеешь при такой жизни? Дядя Андрей, дай что-нибудь поесть, а потом поговорим, если хочешь.

С некоторой внутренней дрожью Андрей взял мальчика за руку и повёл к себе, ощущая тонкие и холодные пальчики Ивана. Мальчишка говорил как взрослый, но в его речи были заметны детские интонации, да и некоторые слова он произносил неправильно. Конечно, всё, что он рассказал, было полным бредом, но Андрей предельно чётко понимал, что ни один пятилетний ребёнок не в состоянии придумать то, о чём поведал ему Иван.

В комнате Андрей усадил мальчишку на кровать, разогрел чайник, достал из холодильника колбасу и сыр.

– А можно яйцо? – спросил Иван.

– Конечно, но оно сырое.

– Я люблю сырые, – сказал Иван, ловко разбил верхушку, обильно посолил и с громким хлюпаньем выпил. Подумал и потянулся за вторым.

– Ну и яйца! – пробормотал он сам себе. – Никакого вкуса. В пятидесятые были яйца как яйца – крупные, вкусные, душистые.

Он съел два бутерброда, выпил чаю и уже веселее посмотрел на Андрея.

«Мальчик как мальчик, даже симпатичный. Яйца как яйца… Не хватало, чтобы сейчас припёрся кто-нибудь. Подумают чёрт знает что…» – размышлял Андрей. Он совершенно не знал, что ему делать, хотя решение позвонить заведующей не пропало.

– Вот так, дядя Андрей, – неожиданно сказал мальчик, – я не взрослею, вы, похоже, куда-то возвращаетесь, но всё равно остаёмся мы самими собой. Детьми остаёмся. Можно я к вам приходить буду? Иногда очень скучно одному…

Дальнейшего Андрей не помнил. То ли он заснул, то ли потерял сознание. Но когда очнулся, обнаружил себя в кровати. Мальчик либо ушёл, либо его не было вообще. Чашки стояли на своих местах, крошки на столе отсутствовали, а сколько оставалось со вчерашнего дня колбасы и сыра, Андрей не помнил. «Яйца надо на ночь считать, сейчас точно определил бы, был кто-то у меня или нет», – подумал Андрей.

К психотерапевту он не пошёл. Два дня и три ночи он потратил на доскональное обследование здания. Он обошёл все комнаты, простучал стены, облазил каждый закоулок подвала, спустился в старое заброшенное овощехранилище, спугнув тощую, злобную, словно из сказки про Буратино, крысу.

Андрей искал место, где можно было прятаться в течение восьмидесяти лет. Он не верил, что видел сон. Не верил и в реальность случившегося, но знал, что Иван больше не придёт к нему, что эти по­иски – последняя возможность увидеть его лицом к лицу и спросить о чём-то самом главном.

«Найду и усыновлю. А может, спрячусь вместе с ним. Или спрячусь и усыновлю. Хотя, это ведь он должен меня усыновить, по логике вещей… А что я ему скажу? Нечего мне ему сказать. Буду его слушать. Но для этого надо его найти, там разберусь как-нибудь. А вот если не найду? Что тогда? Мне же надо с ним быть? Или им быть? Или кем быть, а? Быть или не быть? Вот как вопрос стоит!.. Куда же он спрятаться мог, всё же на виду?» – думал Андрей, освещая фонарём тёмное пространство над балками тёплого и, казалось, бесконечного, как мост в тумане, чердака.

В подвале за фанерными щитами притаилась дверь, ведущая, очевидно, в старое бомбоубежище, но она была не только закрыта, но и заварена.

Андрей вышел на крыльцо и, сложив ладони рупором, крикнул в тёмный заснеженный двор:

– Иван! Иван!

С ветки, хлопая крыльями, взлетела ворона, и невесомый снег бесшумно и медленно опустился на землю…

Поиски результатов не дали. Андрей разыскал только почерневший пятак 1946 года, тусклое круглое зеркальце в дешёвой пластмассовой оправе и ветхий женский кошелёчек, сплетённый из цветной соломки. Внутри лежал пожелтевший трамвайный билет со счастливым номером: 115700.

Этот билет он показал Изольде, когда она осталась с ним следующей ночью.

– Смотри, Из, счастливый билет.

– Что же в нём такого счастливого, Андрюша?

– Сумма трёх первых цифр равна сумме трёх последних.

– Ну и что?

– Ничего, примета такая. Желание надо загадывать.

– Загадал?

– Загадал.

– А… А это куда билет?

– На трамвай.

– У нас в городе и трамваев‑то давно нет. Уехало твоё счастье.

– Куда уехало?

– Туда, где трамваи были, наверное.

Они вышли во двор и долго гуляли, оставляя следы на свежевыпавшем снегу. Потом Андрей смотрел из окна, пытаясь понять рисунок их прогулки, и не понимал. Следы вели и на запад, и на восток, заходили в тупики и возвращались, петляли, оставляли на снегу вытоптанные полянки, а иногда, когда кто-то из них, шаля, прыгал, расстояние между следами было больше метра, будто здесь шагал великан.

Утром детей собирали на прогулку. Андрей с интересом прислушивался к их разговорам во время долгой процедуры одевания курток, шапок, рукавиц и шарфов. Он слышал разные слова – то не совсем приличные, то детские, то взрослые, то совершенно непонятные, вроде «курса акций» или «космополитен». Потом дети вышли во двор, разбежались в разные стороны, и следы, оставленные ночью, исчезли, словно их и не было…

Андрей сидел за столом и ел манную кашу из глубокой тарелки алюминиевой ложкой. Радио на стене доиграло музыку, помолчало, а потом глубокий бас Кашалота медленно произнёс:

– В эфире комитет охраны авторских прав природы…

И смешной голос Попугая прокричал:

– КОАПП! КОАПП!

За окном медленно падал крупный, мохнатый снег. Андрей загляделся в окно на густое переплетение чёрных голых веток.

– Андрюша! – раздался голос воспитательницы. – Ты о чём задумался? Почему не ешь? Вот я твоим родителям всё расскажу, когда они тебя забирать придут.

– Я не хочу, Мария Сергеевна!

– Ешь хорошо, а то у тебя не будет сил и ты не сможешь стать тем, кем хочешь. Ты кем хочешь стать? Космонавтом?

– Не знаю, Мария Сергеевна… Никем не хочу. Комки в каше…

– Выплюнь аккуратно на салфетку.

Андрей хотел выплюнуть, но передумал и разжевал тугой комочек, ощутив вкус непроваренной манной крупы.

 

Игры ангелов

Я сильно устал. Как? Возьмите обычную человеческую усталость духа и умножьте на сто.

Мне одиноко. Человеческое одиночество умножьте на тысячу – и поймёте, о чём я говорю.

Конечно, это пройдёт, как тоска, называемая вами депрессией, но тоска в двадцать второй степени.

Самое обидное, что я не ощущаю от всего этого никакого дискомфорта. Ничего не изменилось в моём существовании. Просто, чтобы вам было понятнее, прошлое и будущее слились воедино. Примерно так, примерно…

Однако я не могу сказать, что невообразимое количество ваших земных лет повисло на мне тяжким грузом. Никакого груза нет, я радостен, тих и светел. Но мне захотелось поговорить, если можно употребить это слово. Просто поговорить, насколько это возможно в моём положении. Вот я и нашёптываю сейчас первому попавшемуся представителю рода человеческого то, о чём думаю.

Хотя нет, не первому попавшемуся… Вечерняя темнота в сентябре, особенно в больших городах, часто неестественна, словно создана не природой. Поэтому и люди в это время кажутся странными. Они словно сближаются, их голоса звучат глухо, но отчётливо, они разносятся далеко в мягком воздухе. И мысли немного ленивы, словно нарисованы углем или мягким карандашом на толстой, крупнозернистой бумаге.

Вот девушка, выражение её лица меняется постоянно, словно картина облачного неба в ветреный день. Но думает она бесформенно и медленно, её мысли мутны, их трудно понять.

Вот мужчина, его судьба трагична, очень скоро ему придётся уйти из этого мира, к которому он так привык.

Вот ребёнок, который лучше других сможет понять меня, поскольку он ещё слышит другие, недоступные остальным звуки и голоса, видит невидимые образы. Но он плачет, упав и разбив колено. Я не хочу ему мешать.

Утром я устремился прочь из города и относительно недалеко обнаружил старый яблоневый сад. Деревья ещё были зелены. Они стояли редко, а между ними росла высокая трава, тоже зелёная, с вкрап­лениями осенних диких цветов. Кое-где сквозь зелень листвы просвечивали маленькие красные яблоки, как на картинах рая у старых голландских мастеров. На траве лежал молодой человек.

Человек как человек: беспечный, наивный, добрый, любящий, в меру эгоистичный, не понимающий природу многих явлений. В небольшом багаже его жизни помещался коротенький набор старых добрых грехов, но зачастую грешил он неосознанно, полагая, что этот мир создан только для него. Типичный антропоцентрист, хотя и не подозревающий об этом. Не подозревал он и о том, что пока ещё был счастлив. Мысли его были остры и чётки, как сентябрьские тени. Кроме того, они представляли собой образный строй, так что я наблюдал некий спектакль пустякового содержания. К нему я спустился и шепнул несколько слов.

Надо заметить, что за все годы моего существования с людьми я говорил всего несколько раз, но всегда это заканчивалось не очень хорошо. В том числе и для меня. Один раз я заговорил с женщиной. Это было во Франции в 1585 году, на берегу Луары. Разговор закончился тем, что я принял облик, наиболее привычный для человека, поскольку очень захотел искупаться в реке. Я окунулся в воду, спел песню и внезапно почувствовал, что не хочу возвращаться обратно…

Спустя полтора века я решил поговорить с Яковом Брюсом в Москве. На этот раз он не пускал меня назад, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуться…

Шесть тысячелетий назад, в Вавилоне, заговорив с прохожим, я столкнулся с нечеловеческим сознанием, с незнакомым мне образом мыслительных процессов и не смог проникнуть сквозь плотную завесу к разгадке этой личности. А если говорить откровенно – не захотел…

Чтобы настроить молодого человека на разговор, я уронил с ветки три яблока на траву, около его ног. Они упали с равными промежутками времени. Затем на его щеку скатилась с листа капля невысохшей росы. Облако, на которое он смотрел, приняло очертания слона. Всё это прервало ход его мыслей, и они начали выстраиваться в нужном мне направлении. Как это обычно происходит, молодой человек стал размышлять о чём-то другом, напрасно пытаясь понять, почему именно эти мысли пришли ему в голову. Он выстраивал свои неуклюжие ассоциации, не догадываясь об истинном положении вещей. Потом он начал задавать себе вопросы, не подозревая, что задаю их я. Но отвечал на них он самостоятельно.

А я рассказывал ему о человеке, которого опекал последнее время, до того момента, как он отошёл в мир иной. Ну, чуть позже этого момента. Мне пришлось ещё проводить его туда, куда ему было необходимо попасть.

В таких случаях мы идём по интересной дороге, которую многие люди представляют себе по-разному: то в виде туннеля, то в виде тропинки между чёрных мрачных скал, или как спуск к реке, или как склон, ведущий к низкой стене. Ну, вы наверняка знаете, читали. Или представляли. Это, конечно, не ваше воображение, а наши игры. Но игры серьёзные и необходимые. На самом деле дорога вполне обычная, только через некоторое время попадаешь на перекрёсток. А дальше ведомым оказываюсь я, а вовсе не мой попутчик, как вы всегда думаете…

Впрочем, довольно об этом. Итак, я опекал человека, личность достаточно заурядную, нечувствительно превзошедшую все хитросплетения трёх последних десятилетий сумасбродного российского времени. Человек родился, его крестили, причём этот факт он долгое время скрывал, а потом говорил о нём публично и достаточно часто. Затем он уехал из прекрасной деревни, где ему не надо было ни о чём думать, в город, учился, работал, делал карьеру, женился. Некоторые Божии заповеди нарушал, некоторые – нет. Радовался самым незамысловатым вещам и процессам. Имел притуплённое восприятие действительности и, наверное, поэтому умел приспосабливаться к любой ситуации. Зато когда впервые попробовал банан, даже не задумался, в какой стране растёт такой плод, что это за страна и какие там обычаи. Мало чему удивлялся: на моей памяти, он был поражён тем, что огромное количество крылатых фраз и цитат, которые он считал народными поговорками, взяты из Библии. После этого он даже начал читать эту книгу, но застрял на третьей главе Исхода, так и не добравшись до Нового Завета.

Мнение своё по некоторым вопросам скрывал, уважал силу, пренебрежительно относился к людям, был малообразован, любил выпить. В конце жизненного пути приобрёл менторские замашки и своеобразные привычки: например, постоянно пересчитывал денежные купюры и с огромным интересом наблюдал, как ящерица отбрасывает хвост. Поэтому ходил по лугу в окрестностях своего дачного участка с пачкой ассигнаций в кармане спортивного костюма и наступал на хвосты встречным рептилиям. Хотя что здесь удивительного? Навуходоносор считал песчинки в пустыне, а Скуратов‑Бельский постоянно думал о том, что все жители планеты, кроме него, внезапно умрут, и ему придётся предавать земле их прах в одиночку. Но я отвлёкся. Я постоянно отвлекаюсь…

Не помню, чем он занимался, герой моего рассказа, кажется, возглавлял строительную корпорацию. Или ловил рыбу? В России или в Норвегии? В этом веке или в прошлом? Но неважно. Мне не интересны внешние проявления, время жизни людей, хотя я, конечно, должен знать это. Меня интересуют внутренние побуждения и мысли, но мысли самостоятельные, а не те, которые нашёптываем мы.

Человек, о котором я рассказывал, любил повторять: всё, что ни делается, – к лучшему. Тут он был не совсем прав. Не к лучшему, а к единственному и верному. Действия человека, картина его жизни – словом, всё, что вы называете судьбой – предопределены. Всё, кроме мыслей. Как бы это понятней объяснить? Допустим, вы смотрите кадры кинохроники в убыстрённом темпе. И если вам показывают оживлённые улицы больших городов, то вы беспокоитесь за прохожих, переходящих проезжую часть: машины снуют, поворачивают, объезжают пешеходов, кажется, вот-вот произойдёт авария или наезд. Но всё подчинено одной схеме: первоначальной съёмке. Никто ни на кого не наехал, всё благополучно. Или, наоборот, на­ехал. Как снято, так и будет. Такова ваша жизнь. Она когда-то снята на плёнку, если вы позволили мне такое сравнение, и прокручивается себе, в темпе или медленно. Всё, что должно случиться, уже случилось, всё, чему суждено быть, – будет. На плёнке вы ничего уже не измените, каким бы странным ни казалось вам происходящее. Вы смотрите фильм и спрашиваете себя: может ли такое быть? Хотя прекрасно понимаете, что это было во время съёмок.

Но сравнение с плёнкой – для наглядности. Всё, конечно, сложнее. А вот мысли подотчётны вам. Ну, опять же, актёры – они ведь думают время от времени о чём-то другом, когда играют роль. И иногда они – мысли – могут создать некоторый сбой и завести кого-то из вас не в ту сторону, потянуть вверх или утащить вниз, что не предусмотрено сценарием. Именно тогда приходится пощекотать кончиком пера кожу на виске, швырнуть кому-то в лицо холодным ветром с горстью мокрых осенних листьев или просто посадить человека в кресло и никуда не пускать в течение нескольких веков. Или сделать что-нибудь более серьёзное. Вы, конечно, догадываетесь, что я имею в виду. Увы, увы, но это так…

Так вот, я рассказывал об этом ушедшем человеке другому представителю человеческого рода, пока ещё находящемуся здесь, и мои слова трансформировались в его мысли. Он думал, как скучна такая жизнь, как она пресна и никчёмна. Он был уверен в том, что никогда не сможет и не захочет жить так, он представлял себе свою любимую девушку, мечтал о ней, радовался, что она понимает и ценит его. Но постепенно в его размышления начали вкрадываться совсем другие, вполне резонные вопросы. А почему я уверен, что проживу жизнь так, а не иначе? Не лучше ли лежать под яблоней и наблюдать полёт стрекозы, чем заниматься бесплодными мечтаниями? И можно ли наблюдать полёт стрекозы вечно?

Как только я собрался дать понять, что такое возможно, меня отвлёк какой-то грохот. Я подумал, что это гром, потом решил, что это в Москве всё-таки взорвали храм Христа Спасителя. Однако вспомнил, что мой собеседник родился лет на шестьдесят позже этого события и живёт во времена, которые я называю сценарными. Не так давно некоторые люди в России поняли, какие именно механизмы определяют жизнь страны в начале тысячелетия. Эти времена, кстати, продлятся недолго – я не успею и вздохнуть: лет семь-восемь. А что касается грохота, это был обвал в Кордильерах…

Возвращаясь к истории и удивительной судьбе храма Христа Спасителя, хочу поведать вам любопытный случай, произошедший во время его уничтожения. Перед взрывом из храма вывозили ценности, вырубали горельефы, вырезали мраморные доски. Рабочий Иван Агафонов, орудующий молотком, зубилом и пилой, случайно отсёк себе безымянный палец. Плита покрылась кровью. Как ни шлифовали мрамор, на нём остался небольшой красный след, словно мазок тонкой кистью. Потом этими досками облицевали станции Московского метрополитена, и до сего дня на станции Охотный ряд можно увидеть этот мазок, а рядом природный рисунок в виде нескольких тёмно-розовых точек, напоминающий созвездие Большая Медведица.

С отсечённым пальцем случилось следующее. Взрывом его выбросило за забор, огораживающий территорию храма. Затем палец подобрала бродячая собака и закопала его в одном из дворов Остоженки. Спустя несколько десятилетий от него осталась только косточка, которую нашёл мальчик, живший неподалёку. Он взял её себе, и она стала его амулетом. Мальчик собственноручно зашил её в холщовую тряпицу и повесил себе на шею. Сейчас ему пятнадцать лет. Его ждёт блестящее будущее. Через некоторое время он доподлинно узнает, что это за косточка, и после этого начнётся очень интересная история. Обо всём сказать не могу, вернее, не хочу, замечу лишь одно: судьба вашей страны часто зависела от странных вещей и явлений, но ещё никогда – от косточки безымянного пальца человека, разрушавшего храмы…

А молодой человек думал и думал о своей девушке, но его мечтам не суждено было сбыться, ибо именно в этот момент из дверей собора святого Иосифа в Рио-де-Жанейро выходила Кончита Веласкес, его будущая супруга, прелестная мулатка, с которой ему предстояло познакомиться через два года в Праге и прожить долгую, не всегда счастливую, но достаточно интересную жизнь.

Он работал, кажется, в Организации Объединённых Наций, разъезжал по миру, и всё шло хорошо и гладко до тех пор, пока его не потянуло в одно совершенно ненужное ему место. Как раз после рождения второго ребёнка. Потянуло сильно. И здесь наметился как раз тот возможный сбой в сценарии, о котором я говорил раньше. Не знаю, как сложилась бы его судьба и судьбы многих других людей, если бы он поехал туда, куда хотел. Но знаю точно, что страшно было бы в этом случае даже подумать, с кем он шёл бы по той самой дороге до заветного перекрёстка, который положено пересечь каждому.

Мне пришлось помешать ему. В конце концов всё закончилось благополучно: он пролежал несколько месяцев на больничной койке, диагноз не подтвердился, и ненужные мысли сами собой ушли в небытие.

За свою жизнь он задал самому себе около ста серьёзных вопросов, а это много. Для сравнения скажу, что человек, о котором я рассказывал ему, спросил о чём-то стоящем всего лишь дважды. На многие вопросы мой собеседник получил ответы, на некоторые, естественно, нет.

Он любил и был любимым, совершал добрые дела, остро мыслил и чувствовал, серьёзно не грешил, счастливо продолжился в своих детях. Отошёл в мир иной с чувством выполненного долга, будучи глубоким стариком, окружённый близкими людьми.

Мне не хватило одного дня, чтобы рассказать ему то, что я хотел. Мы беседовали пятьдесят три года, а сейчас я озираюсь в недоумении и ищу, с кем бы продолжить разговор…

Несколько слов о саде, где мы встретились. Сад жив, хотя и постарел. Многие деревья умерли, некоторые выродились, и на них теперь растут маленькие кислые и жёсткие дички. Сад зарос, стволы яблонь потемнели и покрылись пятнами лишайника. Свеж, зелен и упруг только мох, в изобилии поселившийся здесь.

Всё так же в воздухе порхают бабочки, стрекозы и шмели, в траве сидят кузнечики и жуки, а под землёй ползают черви.

Вот божья коровка села на травинку, и та согнулась под её не­ощутимой тяжестью.

Мир полон звуков и запахов. В этом году запах лета особенный: пряный, сильный, с привкусом печного дыма. Это запах памяти, но что это за память – о прошлом или о будущем – я не пойму.

В саду появился мальчик. Он присел под деревом, снял с травинки божью коровку, посадил на палец и тихо запел:

 

Божья коровка,

Полети на небо,

Принеси нам хлеба…

Когда-то, через годы, этот мальчик станет скитальцем. Потом сделает на перекрёстке свой поворот и поведёт меня по выбранному пути. А пока он пел. Кто так пел? Наверное, Орфей, Оссиан да ещё один моряк на колумбовской «Пинте». Ну и, пожалуй, я.