В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 13 страница

Так и сказал. Не очень-то по-русски. Можно было бы: «Во сколько вы оцените мой труд?», «Сколько я получу от вас за свою работу?», «Сколько денег дадите за операцию?» Вариантов – море.

Но я поняла его. И опешила. Ещё ни коня ни воза, а уже – благодари. По глупости я считала, что жизнь человека, его здоровье… Что может быть важнее на Земле?! Тем более для врача. Именно поэтому ты выбрал свою профессию.

Поэтому?!

А золото, алмазы, резаная бумага под названием «деньги» – это символы, придуманные самим человеком и вознесённые им до тех высот, где ему, человеку, уже и места нет.

Мои проблемы его не интересовали.

Он ждал.

Онемев, я вперилась в него взглядом. Он опустил голову.

– А‑а сколько н‑надо?

Заикой становлюсь.

Внутри всё сжалось: сейчас бабахнет цифрой по башке, как деревянной битой, и мозги мои поплывут по стене, окрашенной в свежий нежно-зелёный цвет.

Не бабахнул. Но и не смутился. Освободил простор для моей фантазии. Голову не поднял, но буркнул в пазуху своего такого же нежно-зелёного, как стены, костюма:

– Ну, это же благодарность… Кто сколько может…

Я расслабилась.

А зря.

– В соседней больнице за такую операцию дают…

Он назвал цифру, от которой донышко его хирургического колпака, плавающего передо мной вместо лица, вдруг зашевелилось, показалась злорадная рожа, высунула язык и, ухмыляясь, исчезла.

– Эт-то номинальная с‑стоимость операции или б‑благодарность?

Заикание не отпускало.

– Благодарность, конечно. Лечение идёт по страховке.

Вот это благодарность! Я была в восторге. Да боже мой! За своё здоровье ничего не жалко! Всё отдашь, не торгуясь. Но не могла я сказать ему, что живу на пенсию, которую едва хватает на скромный (ну очень скромный!) диетический прокорм. Я красочно представила, как тут же заветный ключик открывает передо мной дверь и несолоно хлебавши, кувыркаясь, в слезах и соплях, я слетаю с пятого этажа восвояси.

– Так сколько же?

Он поднял глаза и посмотрел внушительно и строго. И ещё раз пять, чтоб не забыла, с разными вариациями повторил эту сказочную благодарственную цифру.

В голове моей бушевало торнадо: ураганный ветер, как провода, рвал мысли, чёрные тучи с громами и молниями метались внутри черепа.

Как быть? Пообещать, а потом отдать сколько смогу?.. Да ведь с детства меня учили не обманывать. Договор есть договор.

Уже моя голова упала на грудь и разглядывала носки зимних ботинок, прикрытых чудовищными голубыми бахилами. Мне было стыдно за свою бедность и за унижение, которое я сейчас испытывала. Хотя понимала: он и не рассчитывает столько получить, просто называет вершину Казбека, чтобы взобраться на едва приподнятый над степью курган. Но именно сейчас почему-то пожалела, что не я королева бензоколонок и не я в Якутии владею хотя бы одной кимберлитовой трубкой, набитой алмазами. Ведь работа у него – не асфальт подметать. От общения с больными – непроходящий стресс – до операций, после операций. Всем давай надежду, даже обречённым. Всем улыбайся, со всеми будь вежлив, даже если больной схватил тебя за горло и дышать уже самому невмочь. Государство не торопится достойно его обеспечивать. Отпускает на вольные хлеба. Крутись сам, как сможешь… Вот он и крутится. За счёт нищих. И поглядывает за бугор. А там… Врачи и юристы – самые успешные, самые востребованные, самые-самые. Только клиентов‑пациентов у них, таких, как я, единицы, а не легионы.

– Мне надо посоветоваться. Дома.

Я знала, что такую сумму не принесу. Потому и не обещала. Знал это и он. Но тряхнуть меня надо было по максимуму. И он поставил жирную точку в нашем разговоре.

– Операция серьёзная. Под общим наркозом. Ювелирная. В этом месте узел лицевого нерва. Если задеть его, рот будем искать на шее, а глаза – на затылке.

Последнюю фразу он сказал помягче, но моя разнузданная фантазия дополнила его слова, дорисовала и услужливо представила некоторые портреты Пикассо, Сальвадора Дали и иже с ними.

…Под впечатлением от разговора, опираясь на палку, кое-где буксуя по снежной дорожке вдоль двухметрового больничного забора, вне времени и пространства я топала к чугунной калитке, через которую проходила утром. Почему-то в голове крутилась чуть изменённая жестокая детская считалка:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана.

«Буду резать, буду бить.

Всё равно тебе платить».

И не заметила, как бесконечный забор закончился и я упёрлась в калитку. На ней висел огромный амбарный замок. Огляделась. Вокруг – никакого просвета, никакой щёлки, чтоб проскользнуть. Даже такой вобле, как я. Возвращаться и искать другой выход – это за волосы тащить себя из болота. Кто-то может. Я – уже нет. В изнеможении прислонилась к калитке спиной. Не ночевать же здесь… Оживлённо разговаривая, подошли парень с девушкой. Удивились насмерть запечатанному забору, но возвращаться не стали: по чугунным кудрям забрались наверх и спрыгнули с другой стороны.

А что? Это мысль! Правда, на той стороне могу костей не собрать, зато платить хирургу не придётся. Мне стало весело. В любом самом кошмарном событии всегда найдётся что-то хорошее.

А‑а, была не была! Вперёд и только вперёд! Я лихо перекинула через забор сумку и палку с попугайчиком вместо ручки и полезла наверх. Мимо по автостраде пробегали машины, вдоль больничного забора шагали удивлённые неожиданным зрелищем редкие прохожие. А пусть кто-нибудь догадается, что у повисшей на заборе старухи Шапокляк были обширные инфаркты сердца и мозга (впрочем, о мозге кто-нибудь и догадывался!), что одна рука у неё плохо держится за чугунную кудрю, а одна нога подгибается, и спрыгивать с двухметровой высоты ей никак невозможно, ну никак! А я и не спрыгивала. На самом верху побалансировала, озирая окрест, пожалела, что нет фотографа (вот это был бы кадр: 75‑летняя баба-яга на каблуках и с накрашенными губами – как курица на насесте!), и не торопясь, судорожно хватаясь за металл, сползла на землю. Это событие так впечатлило меня, что торг с хирургом отошёл на задний план. Всю дорогу до дома я размышляла, от кого же закрывают калитку, если для такой развалины, как я, амбарный замок не препятствие?!

Всё-таки замечательная штука – жизнь в нашем отечестве! Сплошное разнообразие. Не даст зациклиться на одном событии. Даже самом невероятном. Тут же подсунет другое. Ещё чуднее. Не заскучаешь…

В больницу я легла на следующей неделе.

За день до операции дверь медленно приоткрылась, и в палату нерешительно вползла женщина, лет уже под пятьдесят, в больничном халате и с претензиями на небрежный молодёжный вид. Неухоженные волосы торчали в стороны, как после битвы с соседкой по коммуналке; на груди, в ушах и на запястье тускло поблёскивали байкерские металлические побрякушки. И даже табличка с её именем тоже болталась на железной прищепке (а может, на платиновой – кто её знает?). Она оглядела палату и назвала мою фамилию.

Я отозвалась. Что-то мешало ей. Она осуждающе посмотрела на мою соседку по палате, Любашу, глядевшую на неё во все глаза, и до ужаса спокойным и равнодушным голосом произнесла:

– У вас плохая кардиограмма. Я не допускаю вас к операции.

Повисло молчание. Она ждала реакции на свои слова. А я захлебнулась от жуткого удара под дых.

Это всё равно что встать на пути олимпийца в нескольких секундах от победного финиша и сказать ему: «Я снимаю вас с дистанции».

Катастрофа!

Сколько физических и душевных сил вложено! Сколько людей задействовано напрасно! Сколько ожиданий летит в тартарары!

А самое главное – через всё это проходить снова!

И не факт, что вновь успешно…

«Байкерша» нерешительно потопталась на пороге и, уже выходя за дверь, через плечо бросила:

– Я ваш анестезиолог.

Может, она думала, что я побегу за ней? А мне было всё равно, кто она. Главное, в её силах – «не допустить». И это обстоятельство так подействовало на меня, так взвило давление, что я, видимо, стала сильно меняться в лице. В испуге Любаша кинулась за врачом. «Байкерша» вернулась. Сладко улыбаясь, погладила меня по плечу и заворковала:

– Да что вы так переживаете? Завтра у вас будет операция. Обязательно. Как запланировано. Не волнуйтесь.

И отбыла. Не назначив ни успокаивающих, ни снотворных уколов, ни лекарств от бешеного всплеска давления. Не предупредив о приобретении эластичных бинтов от тромбофлебита.

Всю ночь перед операцией, свернувшись узлом, раскачиваясь, чтобы успокоиться, я просидела на кровати, поминутно глотая свои почему-то не очень-то эффективные лекарства и каждые полчаса измеряя своим тонометром давление. Я не знала, переживу эту ночь или нет. И гадала: допустит не допустит «байкерша» к операции, если всё-таки дождусь рассвета.

Мозги сломала, размышляя, зачем она приходила. Не для того же, чтобы угробить меня. Видно, действительно инсульт или домашнее инкубаторное воспитание, несмотря на многолетнее кипение в российском социальном бульоне, лишает мозг каких-то мыслительных способностей, и мне ни разу в голову не пришло, что она являлась за деньгами. Дала бы денег – наплевала бы она на все кардиограммы мира и разрешила бы вскрытие мамонта, мумии алтайской принцессы или ныне здравствующего князя Монако. Но я‑то, Дюймовочка, ей сразу поверила! Кардиограмма-то у меня действительно могла быть плохой! А ей просто моя соседка по палате помешала открытым текстом содрать с меня золотую стружку. Видимо, здесь уже стало традицией договариваться о «благодарности» заранее.

Всё это сообразила я потом, уже после операции, после выписки, после того, как пришла домой и много раз в голове прокручивала произошедшие события. И опять натолкнул меня на эти мысли хирург.

Ещё в больнице, завершая в перевязочной послеоперационный осмотр, душевно заглядывая в глаза, он опять поинтересовался суммой моей благодарности. Я сказала. И тут же ринулась было в палату за деньгами. Он остановил меня:

– Маловато. Не мешало бы добавить.

– Часть денег я оставила для анестезиолога.

Это сильно взволновало его.

– Не стоит она вашей благодарности! Она нам чуть операцию не сорвала! Обойдётся! Работать никто не хочет. Все только деньги ждут. Тащите всю сумму мне.

Я принесла ему все деньги, какие были. И, по-моему, немалые. Но так и не узнала, действительно ли с моей кардиограммой операцию делать было нельзя или она просто явилась удобным предлогом для торга.

 

Странные женщины

В купе ещё никого не было, хотя до отхода поезда оставалось пять минут. Три пожилые женщины ввалились туда сразу, скопом, как-то по-молодому игриво и весело. Запыхавшись, они всё же вмиг разместили длинные и тяжёлые коробки, которые непонятно как доволокли до вагона. И тут же со смехом и прибаутками стали есть пластмассовыми ложками мороженое из одного большого картонного стакана.

– Ой-ой-ой! Как вкусно!

– А это что?

– Шоколад!

– Сейчас тронется поезд, и будет нам шоколад!

– Наталья, приедешь – позвони, как там тебя встретили.

Уже объявили о том, что провожающие должны покинуть вагон, а женщины всё ещё весело ныряли ложками в стакан с мороженым.

До отхода поезда осталось не более двух минут, как в купе, поздоровавшись, вошла высокая блондинка лет тридцати пяти, с большими голубыми глазами. Бабульки тут же торопливо покинули купе. И вернулась в него одна Наталья.

Заснеженная Москва медленно плыла за окном вагона, а блондинка всё ещё устраивалась в купе, отвлекаясь на беспрерывные звонки мобильника.

– Да. Да! Саша! Я едва на поезд успела! Они договор не хотели подписывать. И нечего на меня орать! Я же понимаю. Да, деньжищи огромные. Не волнуйся. Всё в порядке.

– Ты представляешь! Зря на меня собаку спускает. Да! Я всё объяснила. Ага! Сменил гнев на милость.

– Илюшенька! Ласточка ты моя! Да. Я уже в поезде. Домой еду. Как у тебя дела в школе? Папа с работы не пришёл ещё? А Леночка уроки делает? Дай ей трубку.

«С семьёй общается», – догадалась Наталья.

Оторвавшись от последнего разговора, блондинка долго сидела, блаженно улыбаясь и забыв отключить мобильник.

Пришёл проводник, проверил билеты. У Натальи и её соседки были нижние места. Верхние так никто и не занял.

Блондинка медленно остывала после кипучего дня. В голове у неё бродили мысли о событиях прошедших часов. Поэтому в ответ на вежливый и ни к чему не обязывающий вопрос Натальи: «Работа у вас беспокойная?» – молодая женщина охотно начала рассказывать о том, что совсем недавно она пришла в шоу-бизнес, где постоянно надо крутиться-вертеться, но именно это ей и нравится в нём, что новая профессия заставляет знакомиться со многими людьми, в том числе и со звёздами мировой величины, что в фирме к ней очень хорошо относятся, да и вообще руководство заботится о своих сотрудниках и для восстановления здоровья, потраченного на нервной работе, в начале дня и в конце дают пить по стакану отвара шиповника. Сама осознала наивность последней фразы и засмеялась.

Она уже переоделась в спортивные брюки и маечку с узкими бретельками. В такт её словам волосы вздрагивали и колыхались вольными прядями по длинной шее, в нежной ямочке между ключицами покачивался медовый янтарь в золотом овале на золотой цепочке.

– Большая у вас семья? – скорее для поддержания разговора, чем из интереса, спросила Наталья.

– По нынешним меркам – да! У меня очень хороший муж, двое детей – девочка и мальчик, три кошки, которые ужасно любят смотреть телевизор (взберутся на диванные подушки и, не отрываясь от экрана, могут часами лежать на них), и маленькая собачка, так ревнующая меня к мужу, что спать устраивается только между нами и по-детски обижается, когда мы её прогоняем.

Она встряхнула головой, отчего натурально блондинистые волосы красиво скользнули по шее, и засмеялась. Было видно, что всё в этой жизни у неё получилось и что она счастлива. И было приятно смотреть на неё, такую красивую, молодую, удачливую.

– Хочу, чтобы дети выросли умными, порядочными людьми. Сына хочу видеть военным, а дочь… – она запнулась.

– Кем же хочет стать дочь? – подтолкнула её Наталья.

– Врачом, – почему-то сразу сникла соседка.

– Ну замечательно! Прекрасная профессия.

– Девочке одиннадцать лет. Надеюсь, она ещё изменит своё решение.

– Зачем?! Это же здорово – быть врачом. Станет людям помогать. И материально будет обеспечена. Сейчас денежки из населения они качают полноводной рекой. – Наталья тоже запнулась, что-то вспомнив своё, не очень радостное.

Блондинка вспыхнула и заговорила быстро, уже не обращая внимания на реакцию Натальи, а словно бы отвечая каким-то своим нелёгким и длительным раздумьям.

– Я сама врач-гинеколог. Так что профессию знаю изнутри. – Она хмыкнула от двусмысленности последней фразы и продолжила: – Людей уже приучили, что без денег им не помогут. Поэтому многие вынуждены заниматься самолечением. Отсюда большая смертность населения. Ну ладно, если бы за деньги лечили более квалифицированно. Так нет же! Врачам на больного – плевать. Интересуют только деньги. Выпускники вузов приходят безграмотные, так как экзамены тоже сдают за деньги. Врачи становятся бездушными и даже жестокими людьми. Тот, кто не берёт взяток, не пьёт на работе и не обманывает больных, должен или сам оставить профессию, или его заставят уйти. Деньги разрушают человека. В медицине этого не должно быть.

Блондинка замолчала и тяжело задумалась. И стало ясно: та нравственная драма, которая мучила её в прошлом, мучает и теперь. Бирюзовые глаза её невидяще смотрели в потемневшее от ночных сумерек окно.

– Не хочу, чтобы дочь моя стала чёрствой. Не хочу видеть её и странным утёнком на птичьем дворе. Заклюют.

Мимо открытых дверей постоянно ходили продавцы бутербродов, пива, сдоби, газет и журналов. Каждый агрессивно рекламировал свой товар, но дверь купе закрывать не хотелось: было душно. Проводник принёс чай. Молодая женщина тряхнула головой, словно отгоняя назойливо гнетущие мысли, и больше для себя, чем для соседки, поставила точку в монологе:

– Мне очень нужны деньги. Жить негде. Дети уже подросли, а до сих пор квартиру снимаем. Взятки с больных брать не могла. Вот и подалась в шоу-бизнес. – И, желая круто переменить тему разговора, повернулась с вопросом к Наталье: – Вы тоже в командировке были?

– С художественной выставки свои работы забирала.

– Картины?

– Не совсем. Резьба по дереву. Барельефы, скульптуры.

Блондинка удивлённо взглянула на свою немолодую соседку и забросала её словами:

– Ой, как интересно! Вы скульптор? Но ведь это мужская профессия. А вам за выставки что-нибудь платят? Ведь хлопот сколько! Да и расходы, наверное, большие? А вы продаёте свои скульптуры? На жизнь хватает? Ведь они очень дорогие.

Наталья с улыбкой взглянула на молодую женщину. И вдруг заговорила торопливо, сбивчиво, тоже волнуясь, подчас сама не понимая, зачем открывается перед незнакомым человеком:

– Не знаю, кому как, а мне скульптуры достаются с большим трудом. В каждую столько усилий вкладываешь! Она твоим ребёнком становится, клоном, фантомом. Расстаться с ней невозможно. Ведь в ней твоя душа. Вы-то в медицине свою душу не захотели продать. То же и со мной происходит. Только в искусстве. Вы поменяли профессию. Не стали деньги делать на чужом горе. А я от искусства убежать не могу. Внутри меня живут образы скульптур, картин. И есть только один способ избавиться от них: воплотить в дереве, на бумаге, на холсте. Любыми путями. Через любое напряжение.

– А как же: «Не продаётся вдохновение, но можно рукопись продать»? Жить на что-то надо… – Блондинка с интересом разглядывала немолодую соседку.

Мимо окна, как по лестнице сваливаясь, застучал на рельсовых стыках встречный состав. Наталья дождалась, когда он перестанет громыхать, и, отвечая своим мыслям, продолжила:

– Дарить свои работы родным, друзьям – пожалуйста, демонстрировать на выставках – да сколько угодно. Но продавать – жалко до невозможности.

Железным грохотом, огнями поезд вонзался в пространство, унося в своём чреве двух странных, совершенно не похожих друг на друга женщин. Но что-то – они сами чувствовали – объединяло их. И это что-то не поддавалось определению, но каждой из них было не столь одиноко в эту морозную снежную ночь.

 

 

ОСТАНЕТСЯ МОЙ ГОЛОС

Борис БЕШАРОВ

Борис Бешаров – поэт и журналист. Родился и жил в Саратове. Работал главным редактором газеты «Сфера», в других местных СМИ. Автор нескольких самиздатовских сборников стихов. Погиб в 1992 году.

Песня моя недопетая…

***

Лучи последние сгорели

В тумане пепельных озёр.

И первая звезда над елью

Мигает робко, еле-еле,

Как вдалеке ночной костёр.

 

Беззвучен лес, седой и древний.

Лишь за темнеющей рекой

Скрипит калитками деревня,

Как в полночь старые деревья,

Когда не спится им порой.

 

Сны, как весёлые олени,

Летят сквозь влажные кусты

И, превращаясь в чьи-то тени,

Вдруг застывают на мгновенье

И опускаются в цветы.

 

Озорной дождь

На тихой речке пересохли броды.

К воде подкрался трещинками зной.

Но в полдень в небе гром заколобродил,

И хлынул дождь на землю озорной.

 

В одно мгновенье, смыв пыльцу сухую,

Налипшую на листья диких груш,

Он расписал дорогу полевую

Смеющимися рожицами луж.

 

Одиночество

Одиночество в сердце вселилось,

Как осенняя стужа в цветы.

В жизни всё до того изменилось,

Что о многом задумался ты.

 

Обнажились ошибки былые,

Словно ветки черёмух в саду,

Если осени ветры цепные

Завывают, на чью-то беду.

 

Я стою, точно накрепко связан.

Зимний холод застыл за спиной.

Но сегодня я просто обязан

До весны дотянуться душой.

 

 

***

Прошагав полдороги по свету,

Я споткнулся на горной тропе.

Образ детства, как мальчик с портрета,

Поманил меня снова к себе.

 

Но лишён я желанной награды

Повернуть свои годы назад.

Чёрных лет грозовые армады

Мне уже сединою грозят.

 

Заслоняя младенчества зыбку,

С воем ветра, протяжным и злым,

По глазам, по душе, по затылку

Хлещут годы дождём проливным.

 

***

Над овражками ели

До макушек в снегу –

Словно шубы надели

На лебяжьем меху.

 

Не видать ни тропинок,

Ни звериных следов.

Бледный остров осинок

Тает в море снегов.

 

И на это безмолвье,

Удивляясь сама,

С материнской любовью

Нежно смотрит зима.

 

***

Уснула старушка деревня

В пушистых цветах у реки.

Баюкают нежно деревья

В июньских садах ветерки.

 

И звёзды, как тропки живые,

Спустились до самой земли, –

Как будто бы души людские

По ним незаметно прошли.

 

Тревожная ночь

Потух, наплясавшись над сонной рекой,

В кругу потемневшей травы молодой

Костёр – озорной мальчуган.

Звезда над горою печально взойдёт.

И в пригоршнях ветер вокруг разнесёт

Холодного пепла туман.

 

Всё стихнет надолго, а может, навек.

Не вечен на этой земле человек.

Вдвойне – если сам он поэт.

И я, обгоняя тревожную ночь,

Пойду от реки остывающей прочь

С надеждою встретить рассвет.

 

 

***

Углём черновиков

На снежной целине

Поэт писал тайком

Таинственные знаки.

И голоса стихов

Шептали в тишине

Шершавым языком

Исписанной бумаги.

 

 

***

Я позабыл твоё лицо.

Оно теперь другим сияет,

Как обручальное кольцо,

Что нас уж не соединяет.

 

Я позабыл твои глаза,

Как звёздный отблеск на рассвете,

Когда лучи на небесах

Играют весело, как дети.

Я позабыл твои слова,

Что ты мне нежно говорила.

Они затихли, как трава

Над свежевырытой могилой,

 

Где даже тёплою весной

Не будут зеленеть побеги.

Ты стала для меня мечтой,

Что не сбывается вовеки.

 

 

***

Всю жизнь процветают,

Коварны, как нож,

Жестокость крутая

И сладкая ложь.

 

И век безотрадный

Живут на гроши

Безжалостность правды

И нежность души.

 

 

***

Я снова подумал о смерти своей.

Готов я заранее к этому.

Дни мчатся мои с каждым годом быстрей,

Как песня моя недопетая.

 

В ней радость и боль, боли больше вдвойне,

Поэтому часто грустится.

И счастье порой, словно сказка во сне,

Давно позабытая, снится.

ПОЭТОГРАД

Алексей БОРЫЧЕВ

 

Алексей Леонтьевич Борычев родился в 1973 году в Москве. Автор восьми поэтических книг. Публиковался в журналах «Наш современник», «Юность», «Кольцо А», «Нева», «Нива», «Аврора», «Сура», «Южная звезда», «Аргамак» и многих других; в газетах «Российский писатель», «День литературы», в «Литературной газете».

И то, что с нами было…

Кто-то знакомый…

Полночь. Апрельские звёзды

Тихо рыдают в ночи.

Капают, капают слёзы.

Ртутью мерцают лучи.

 

Влажная, тёплая юность

Тьмой безголосой поёт.

Зеленоватая лунность

Льётся на тлеющий лёд.

 

Кто-то знакомый по чаще

Тихо блуждает в ночи.

Слышишь, всё громче и чаще

В сердце тревога кричит.

 

Слышишь, как сладко тоскует

Прошлое в наших сердцах.

Кто-то знакомый ликует,

Шёпотом славя Творца.

 

Ночи погасшее око

Грустью мерцает моей.

С нами пространство жестоко.

Будет ли время добрей?..

 

Судеб кровавые жала

В детские жизни впились.

Может, поэтому мало

Длилась беспечная жизнь?

 

Памяти скинув запреты,

Выжег нам души пожар,

И позабыли мы где-то

Детства блистающий шар.

Знаю: зловещею ночью

Он освещал бы пути.

Кто-то знакомый мне очень

Шепчет:

«Его не найти!»

Вода скорбей

Вода студёная скорбей

Сочится из гнилых трясин…

А где-то в мыслях о тебе

Судьбы играет клавесин.

 

И времена мои поют

О всякой пошлой ерунде –

О том, каков он был, уют,

Когда весна цвела везде.

 

Когда весна цвела всегда

И умирали январи.

О, те далёкие года

Прекрасны, что ни говори!..

 

И домик с окнами в мечты,

И мая сладкий пирожок –

Такой была со мною ты.

Нам было слишком хорошо!

 

Но вот беда – в сырой глуши

Из почвы кислой, торфяной,

Где тихо дремлют камыши,

Залепетал родник лесной.

 

Из родника в тоске болот,

В змеино-злобной тишине,

Холодноватая, как лёд,

Вдруг потекла вода ко мне.

 

Туман над ней – как навий яд,

Сама она – вода скорбей.

Мечты исчезли все подряд,

И стало пасмурно в судьбе.

 

Весна погибла в чёрной мгле,

Пропала ты во тьме времён:

Мне стало тяжко на Земле.

Я погрузился в тёмный сон.

Но даже в этом тёмном сне

Я вижу воду родника:

Вода скорбей спешит ко мне.

Смеётся смерть издалека.

 

И то, что с нами было…

И то, что с нами было,

И то, что с нами будет, –

Осенних дней остылых

Сгорающая груда.

 

Осенних дней ненастных

Шуршали листопады,

Я просто верил в счастье,

А ты – лишь в то, что надо…

 

Забыли о грядущем,

Прошедшее истлело.

В нём были наши души,

Высокие пределы!

 

Ах, прошлое!.. Поляны,

Облитые росою.

И привкус детства странный.

Объятья под грозою…

 

Луна, ручей и полночь.

И тени за оврагом.

Хрусталь, до края полный

Веселья бодрой брагой.

 

Тот мир, что чувством вышит,

Разрезала разлука.

В былое не гляди же –

Обманываться глупо!

 

Ведь то, что с нами было,

Как то, что с нами будет, –

Осенних дней остылых

Сгорающая груда.

 

Тенями играло лето

Тенями играло лето.

Лето играло тенями.

Солнечные куплеты

Были пропеты днями.

 

Были пропеты небом,

Лесом, землёй, травою…

Ярким полдневным светом.

Тлеющею золою…

 

Сердце омыто счастьем –

Радужными дождями,

В небе порхали страсти

Бабочкой, мотыльками.

 

Кто-то, смеясь украдкой,

Тихо прошёл по лету

С пухлой стихов тетрадкой,

Медленно канул в Лету.

Тонкий и серебристый

Пел тенорок июня

Арию солнца, листьев,

Звонкого полнолунья.

 

Но провиденье слепо.

Выжжено всё огнями…

 

Помню, играло лето

Сказочными тенями.

 

Скажи, мой друг...

Былых огней холодное качание

И дым, летящий над сырой золой.

Забытых дней скрипучее звучание.

Прошедшего разбитое стекло…

 

Скажи, мой друг, зачем же всё тревожнее

Над нами бьют в набат колокола?

Я с каждым днём всё тише, осторожнее

Творю свои обычные дела.

 

Хожу по нелюдимым грязным улицам,

И – никого!.. Ты слышишь: никого!

Домишки постаревшие сутулятся

И ожидают часа своего…

 

И дым, о Боже, дым клубами синими

Бежит, бежит по мокрой мостовой,

И вдалеке, свиваясь в кольца, линии,

Плывёт над рощей, над её листвой.

 

За городом в лесу, в горчащем воздухе

Я слышу аромат былых времён,

Играющих в далёкий мир со звёздами,

В тот мир, что мне является как сон.

 

О нет, я не прошу о возвращении

В забитое, забытое «тогда»,

Но Господа молю об укрощении

Сил памяти, затем чтоб навсегда

 

Я отказался верить в это прошлое,

Что тихой тенью встало за спиной,

И чтоб событий яростное крошево

Мелькало, словно блики, предо мной!

 

Грядущего стозвонное звучание

Пусть оглушит меня, мой прежний мир,