В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 11 страница

А в сорок шестом, под зимнего Николу, за ситцевой занавеской бабка Авдотья приняла на руки его первенца, названного в честь пращура, хозяина хутора, Алексеем. Через пару лет Господь послал и дочку Светланку.

В послевоенные годы, устроившись в МТС, Павел Семёныч перепахал холмы и взгорья на сотни вёрст в округе. Светланка при мамке, а Алёшка, перекинув в сумке учебники, мчался к отцу на пахоту. Тот и рад: сын к делу тянется! «Тракторист из тебя, Лёха, что надо! – подбадривал Семёныч мальчишку. – Машину чуешь – это главное! А сноровка – она с годами проявится».

Пришли и сноровка, и хватка. Лёха с завязанными глазами мог разделать под орех, в пушинку, любое самое заковыристое поле. Да и служба в армии (в танкисты, по батиным стопам, напросился) дала немало мужицкой закалки.

 

Хуторские Силины извечно приводили жён из окрестных деревень.

Пришёл срок, заженишился и Алексей: с вечера начистится, нагладится, чуб зачешет и – в Козловку, в клуб.

– Ты уж гляди там, сначала головой думай, опосля другим местом! – поучала вослед мать Александра Тихоновна.

– Ну, ты и даёшь! – отмахивался Лёха.

– Чего даёшь, чего даёшь? – не отступала напористая Тихоновна. – Знаем мы вашего брата!

Как в воду матушка глядела…

 

Служить уходил, Машка Спиридонова – малявка малявкой, он и вниманием её не удостаивал. А, вернувшись, появился первый раз на танцах – сразу на девчонку глаз и положил. Очень уж приметная: норовом бойкая и с виду – что надо. Статная! Платьице в оборочку, косынка по плечам розовая.

Котька, дружок закадычный, подтрунивал: «Зря не пялься! Малолетка, только из школы. Да и в техникум собралась. Такую вожжами не удержишь. Кобылка необъезженная, норовистая!»

Но так уж, видно, стало Богу угодно: приглянулся девке армеец. (Лёха всё ещё в форме расхаживал: старшиной не каждый домой возвращается.) Сама подошла… А как к такому не прикипеть? Сажень косая в плечах, на турнике за клубом такие фортеля выкидывал – никому не под стать!

Как-то сговорилась проказница с гармонистом, дедом Степаном, и только Лёха на порог, а она – в круг. И пошла! Да с выходкой, да с дробями. Косыночку за спиной, что касатка крылышки, раскинула, натянула, вот-вот взлетит! Плясала-порхала по пятачку, а потом остановилась против Лёхи да давай частушками заковыристыми сыпать, паренька подшкеливать. Как, мол, перебьёшь мои дробиночки?

 

Как за речкой за Кромою,

Где черёмуха цвела,

Начались у нас с тобою,

Друг, сердешные дела.

Лёху голыми руками не возьмёшь! Вихрем с места сорвался, руки за голову – и вокруг танцорки гоголем, да вприсядку, только сапоги вперебой с девчоночьими каблучками спорят, поскрипывают. И язычок – не обрежься:

Взял бы я тебя на ручки,

Посадил тебя на печь –

Таких девушек красивых

Лучше дома приберечь!

Напирает Лёха на Машутку, кружит, передыху не даёт.

А та – носик кверху, головку чуть в сторону, струна струной, аж звенит! Даже росточком повыше стала. Воссияла – маков цвет. Руками повела, раздвинула.

– А ну, шире круг, мы тут надолго разошлись!

– Держись, забияка, поглядим, кто кого!

– Гляди, да глазки не поломай! Допляшешься! – послышался голос из толпы. – Присушит девка, век под её дудку плясать станешь!

А Маша не смолкала:

На Святой неделюшке

Повесили качелюшки.

Сначала покачаешься,

Потом и повенчаешься!

– Ну, это мы ещё посмотрим! Ишь, чего захотела!

Не плясали, а разговаривали, не разговаривали, а договаривались. И не было сомнения у глазевших: пара! Ещё какая пара! Смотреть не оторваться!

И танец не закончился, а уж Маша с Алексеем понимали: запыхаются эти перегонки, выйдут они за порог клуба – и никогда не разойдутся их стёжки. В тугой узел связала их эта пляска, оттанцовывают последние холостяцкие деньки.

 

Июньская ночь, неспелая, нежная. Густо пропахшая доцветающей сиренью, молодой, ещё не пропылённой листвой, духом входящих в сенокосную пору луговых трав. Светло даже в такую глухую пору. Машутка с Лёхой, обойдя не раз закоулки деревушки, наконец-то добираются до крайней хаты. Вдали сквозь тончайшую кисею тумана проглядывают заросли черёмух, скрывающих Лёхин хутор.

– Пора, а то, глядишь, и до дома тебя допровожаюсь, – замечает Маша и поворачивает обратно.

– Ну, ещё чуть-чуть… – принимается уговаривать девчонку Лёха и усаживает на лавочку у Котькиного палисадника.

С Котькой Смирновым они не разлей вода. И под кручу за пескарями вместе; и в школе за одной партой; и поглазеть из лозняков на девчат, что плещутся нагишом после покосов на омутке; и повсхлипывать друг у друга на плече от лозинки Силина-старшего, не спускавшего эдаких проделок ни своему отпрыску, ни сынку друга Михаила, погибшего в далёкой Польше на подступах к Кракову.

Но сейчас Лёха помнит, что шалопаистый товарищ его в одиночку отправился на Чупаиху, на другой конец деревни, до самой зорюшки промилуется с какой-нибудь очередной любовью.

Оттого ли, что Лёха знает: вокруг – ни одной живой души; а может, оттого, что Маша, доверившись ему, забрела чёрт знает куда, сердце парня выпархивает из-под гимнастёрки, не удержать.

– А как Архиповна выглянет? – косясь на окна, настораживается девчонка.

– Не боись, куда ей! Обезножила тётка Марья. Неделю, как у дочери обретается. Котька один свирепствует. Архиповна полезла в сараюшку на сеновал – гнёзда куриные обобрать, а верхняя ступенька у лесенки возьми да и обломись. Яйца, что в фартуке придерживала, – вдрызг, и тётка помялась – нога в гипсе. Котьке, конечно, за недогляд всыпала, лесенку-то ещё дядька Михайло сработал, подгнили перекладины.

– Котьке твоему, что плимутроку племенному, не до хозяйства. Кто ж заместо него девчат по углам тискать станет? Без такого ухаря с тоски поумирают.

В росном палисаднике гремит соловей. Золотые жуки-светляки фланируют в зарослях мальв. Их безудержное цветение всегда совпадает с самыми пугливыми, самыми короткими ночами, когда на прозрачном, едва притухшем небе до мельчайших подробностей просматриваются горние вершины облаков.

– Небеса-то какие улыбчивые… – Маша кивает на бирюзовую, так и не соскользнувшую с горизонта зарю.

– За нас радуется, не тает… переживает: ночь промелькнёт… а я тебя и не поцеловал…

– Вот ещё! – фыркает девушка, вскакивает, отбегает в заросли палисадника.

Мальва, как есть – мальва! И впрямь приворожила. А стан! Крепкий, тугой, того гляди платье по швам разойдётся. Не смотрит, а брызжет влажным огнём насмешливых глазищ.

– Почему тебя Мальвой не назвали? Такая же стройная, такая же…

– Какая такая?

– Настоящая, – смущается Лёха.

Лунная дорожка, сходящая в палисадник, тянется к реке, вдогонку за выскользнувшей Машей. Над кустами ивняка мелькает газовая косынка, а парню чудится: невидимый ветерок расхулиганился, оборвал, подхватил перламутровые мальвовые лепестки и закружил над поймой крошечным ярким пламенем.

Убегает Машутка от Алексея и не ведает, что стремится ему навстречу. Навстречу своей судьбе.

III

От неожиданности она резко останавливается. Котькина баня так обросла ивняком, что мало кто и помнит о её существовании. Сбегающая к реке стёжка вдруг упирается в её замшелую стену. Откуда может девчонка знать об этой ветхой баньке? Ноги сами привели.

Лёха, спускающийся вслед за Машей, загодя готовя для себя оправдание, шепчет: «Видать, судьба… от неё не увернёшься…» Знала бы ступившая на эту тропку Маша, сколько девчоночьих и Котькиных тайн покрывают брёвна допотопной баньки. Леха догадывался, но никогда не расспрашивал своего друга о сердечных похождениях.

Смекнув наконец, что забрела невесть куда, да и вообще, зашла для первого вечера с этим армейцем слишком далеко, Маша, зная, что следом спускается Алексей, сворачивает напрямки, через краснотал, но спасительную лазейку, предвидя девичью хитрость, перегораживает предусмотрительный Алексей.

– Ну, что ж забоялась? Такая смелая, а тут струхнула? – Лёха понимает: не будет напористым – навсегда упустит шанс, который предоставил, может быть, сам Господь – упорхнёт девчонка в город, там ребята шустрые, не прозевают, вмиг окрутят, мимо такой попробуй пройди!

– Ничего не струхнула, – щёки девушки охватывает нарастающий пожар.

Лёха подступает совсем близко и сгребает девчонку в охапку.

– Дурочка ты моя, успокойся. Не обижу.

Маша пытается вырваться, но где ей справиться с такой силищей!

– Не дёргайся, сказал же: не обижу… Нравишься ты мне… очень… Скажешь: не люб – сам отпущу и ни в жисть не подойду.

Алексей склоняется и первый раз за вечер целует Машу в губы.

От дерзкой девчонки, смело подковыривавшей его пару часов назад при всём честном народе, можно ожидать чего угодно: такая и драться кинется – не моргнёт, а уж оплеухой одарить – плёвое дело, в конце концов может и раскричаться, голосище-то вон какой звонкий.

Но то, что девушка протянет и нежно положит дрожащие руки на его плечи, сначала робко, а потом с нарастающей страстью станет отвечать на его ласки, Алексей наверняка не мог предвидеть.

Уже зародившееся, но тщательно скрываемое чувство этой совсем ещё юной девушки вдруг прорывается, выплёскивается, устремляется навстречу ошеломлённому парню, окрыляет его, и он, оторвав Машу от земли, не переставая целовать, кружит вместе с нею на тесной лужайке.

– Я и сам струхнул, прямо земля с‑под ног уходила, весь вечер не знал, как подступиться… Уж больно озорна, – признаётся, смущаясь, Лёха.

Маша ничего не отвечает, молча обнимает его и теперь уже сама жадно целует. Долго, ненасытно, словно измучилась, дожидаясь этой ночи.

Так и стоят, крепко прижавшись друг к другу час, а может, два. Кто считал? И целуются, целуются…

Наконец Лёха чувствует, что руки его, блуждая в шелках девичьего платья, перестают встречать препятствие, и мягкие, податливые девичьи губы, раскрывшиеся лепестки мальв, распухают от поцелуев. А груди, эти, ещё никем не тронутые, наполненные ароматами молодости и свежести цветочные бутоны, напрягаются и замирают. Алексей на мгновение, всего лишь на мгновение отстраняет Машу, чтобы только взглянуть в её горящие глаза, увидеть подтверждение, не ошибается ли в своих догадках, и тут же тонет в их омутах на веки вечные.

– Идём! – Алексей берёт девушку за руку.

И она не отдёргивает руку, не капризничает, а уверенно ступает в отворённую парнем дверь.

 

С детских лет банька эта – потаённое место двух закадычных друзей. Лёха знает: протяни руку на полочку у правой притолоки – тут же нащупаешь спички да парочку свечных огарков. Но, к удивлению, Котька обустроился за время Алексеевой службы основательно. В полумраке рядом со спичечным коробком парень обнаруживает керосиновую лампу. Удивляется: «Запасливый, чёрт!»

Маша проходит к полкам, садится. В полумраке лица не разглядеть, свет керосинки, проникающий сквозь приоткрытую дверь предбанника, ластится на её высокой груди, перебирает перламутровыми пуговичками. «Попробуй, доберись! Что кнопок на гармони», – дивится Лёха.

– Фитилёк-то притаи, – шепчет Маша пододвинувшемуся парню.

– Что ж это я! Погоди минутку, щас! – спохватывается тот и кидается к двери.

На боку баньки, на скобке, – литовка, Лёха не раз помогал другу смахивать приречный лужок.

Через пару минут он уже возвращается с увесистой охапкой полусонных одуванчиков. Керосинка еле тлеет. Войдя с широкого лунного света, парень на ощупь проходит к полкам, раскидывает траву. Обвыкаясь глазами, тянется к Маше, и вдруг настороженный слух отчётливо улавливает: словно сыпанул кто на прожаренные банные половицы пригоршню калёных переспелых горошин – щёлкают, подскакивают под ноги не удержавшиеся от девичьего порыва пуговицы…

– Погаси, погаси лампу-то! Ну её к лешему! – шепчет девушка.

 

…Луна переваливает за крону высоченного осокоря, приютившего забытую всем миром баньку. Бледный незабудковый свет просачивается сквозь отзынутую дверь.

– Ишь, подсматривает! – то ли шутит, то ли обижается Машутка.

Прикидывает наготу измятой их жаркими телами травой, словно прячется в сатин матушкиного лоскутного одеяла.

Тянет молоком свежескошенной луговины. Но к знакомому с малых лет духу июньских трав примешивается новый, неведомый ранее, томно-сладостный, горьковато-солёный – аромат любви. Пропитывающий насквозь, проникающий в каждую клеточку, дающий право с этой ночи ощущать себя не только женщиной, но ещё и счастливой из счастливейших. А самое главное – мамины упреждения и разговоры «об этом» с глазу на глаз остаются где-то далеко-далеко, в отлетевшем девичестве.

И ненасытные губы, и всё ещё по-детски нежные, незагрубевшие, покрытые мелкими, прозрачными, солоноватыми бисеринками сосцы, и изласканные до хруста в косточках, до последней мочушки плечи, и наконец-то расслабившиеся, крутые, с чуть приметными ямочками бёдра девушки, перепачканные, забрызганные терпким и горьковатым соком измятой зелени, не дают покоя неугомонному Алексею.

Есть среди густых ароматов этой чудной ночи тончайший, едва уловимый, до головокружения заманчивый – запах мальвы, запах юного тела, впервые познавшего мгновения плотской любви. Он будоражит и влечёт, неотвязно манит и зачаровывает, вспенивает и взметает в Лёхе безудержные волны желания обладать этой потрясающей девушкой вновь и вновь, пока не обмелеют все реки, пока не иссушатся все родники его страсти.

– Это когда ж такие отрастить успела, между алгеброй и физкультурой, что ли? – подшучивает Лёха, выразительно посматривая на раннеспелые, не по-девичьи броские Машуткины груди, наливными яблоками закатившиеся в сомлевшую зелень.

– Всё просвирник-секретник, мальва твоя разлюбезная…

Как собралась Валюшка Тимонина замуж, так скорей – к бабке Куделихе. Та и давай взвары плоскогрудой Валентине стряпать. Валюшка-то по секрету сказывала: зальёт старая ложки три сухих корешков просвирника тремя стаканами ключевой водицы и кипятит в саду на каменке минут пятнадцать. Процедит. Пошепчет, конечно, не без этого. И пей, милая, по полстакана три раза в день до еды. А коль на ночь из того же взвара компрессы на грудь не позабудешь – так откуда что возьмётся. Валентина уж третьего выкармливает. А всё мальвочка-просвирочка, спасительница бабья.

Мы, малкосня, не ведая, отчего красота девичья зреет, днями просиживали в зарослях мальвы, в куколки играли, «пуговки царские» собирали. Приладишь к распущенному венчику-юбочке бутончик-головку – и пупсик готов. Наиграемся, крошечных пышечек-просвирок – помнишь, калачики такие в пазухах листьев запрятаны – на­едимся и домой не торопимся, просвирками сыты. А то надерём их в подол – и ну во что-нибудь на них играть. Победителю – общая куча калачиков.

Я заводная, везучая, ловкая. К вечеру, бывало, набью карманы сладковатыми пуговками – и домой. Мама только подтрунивает: «Самая девчоночья еда! Щёлкай, девонька, проскурки-лапышки на здоровьице! И конфет не надо!» Ириски, да и только! Клейкие, склизкие, сладковатые. Вот и нащёлкалась, налакомилась на свою голову, – стесняется Маша, косясь на свои «достопримечательности».

– Да что ты! Красотища-то какая! Такое достояние беречь-лелеять надобно!

И Лёха в который раз склоняется к любимой, играет тут же откликнувшимися, вздрогнувшими сосцами, губами собирает и откидывает былинки – грех скрывать за ними такое великолепие!

 

Одним небесам ведомо, как и откуда возникает настоящая любовь и что приносит с собой…

Рядом же с этой девушкой Алексей вдруг почувствовал: что-то в нём напрочь изменилось, исчезла вольная бесшабашность, и он уже никогда не сможет быть с другими. Лёха словно разом определился: вот она, единственная и незаменимая, и не надо больше никого искать, всё в ней одной слилось. И чувство это поглотило парня настолько, что уже и не сомневался: Маша предписана ему судьбой. С нею хотелось быть единым и в жизни, и в желаниях, и в молитвах. Всё: и этот задиристый, чуть опалённый июньским солнцем носик, и распадающаяся надвое, непокорная чёлка, и крепкие икры длиннющих ног, и исцарапанные колючками неспелого крыжовника, спешно прибирающие раскидистую косу руки – вся она, весь вид её будоражит и будит в нём живой отклик. Собирает и подтягивает его, окрыляет и призывает цвести. Алексею повезло: любовь его осветил сам Господь, своею искрой воспламенил желание служить этой женщине, жить только ею.

А Маша настолько счастлива, что пока ещё и не может осознать широту захлестнувшей её любви к Алёшке Силину.

IV

Прибравшись, наспех отыскав раскатившиеся пуговицы, притворив двери баньки, оставив на её памяти тайну промелькнувшей ночи, Лёха с Машуткой сбегают в пойму.

Оросившийся рассветными туманами шелковисто-лёгкий лик неба постепенно перетушёвывается в бледно-лиловый, с едва лазоревым бахромчатым краем над восточным окоёмом, над правобережными заливными лугами.

На душе у Алексея легко и просторно. Невесомы и широки, безбрежны небеса.

Маша, прикрывая пустые петельки платья, завязывает на груди широченным бантом прихваченную (теперь уже из девичества) косынку.

– Пора, Лёшенька, мамка теперь задаст!

– Какая мамка? Ни на минуту не отпущу!

Когда влюблённые выбираются на просёлок, над округой зацветает заря. В ранней лазоревой вышине расползаются тончайшие белёсые линии. А когда Силин хутор, выглянув из-за Черёмухова овражка, оказывается как на ладони, молочные линии на знойном небе, словно на ясном морозном окне, принимаются играть – обрастать перьями и коготками, всевозможными былинками и муравками. Ближе к горизонту выстраиваются в башенки и хребты, перепутываются и снова выстраиваются в звенья. В отсвете выкатившегося жемчужного шара порхающие перистые облака отбрасывают на землю серебристый блеск. И Алексею чудится, что Маша, его Мальва, в своём шёлковом, отливающем неземным блеском платье, сошла с этих великолепных небес.

 

Тихоновна, спровадив Красавку в росы, ещё издали заприметила своего Алёшку. Только с кем это он?.. Ай, Петра Спиридонова Машутка? Так и есть. «Ах ты Боже мой, ить девчушка совсем! – Всё поняло, заволновалось материнское сердце. – А может, оно и к лучшему… Вроде, не слыхать об ней ничего хульного, не разбалованная… да и ладненькая… Внучонков таких же принесёт!»

– Здравствуй, мама… Красавку свела? – захорохорился Алексей.

– Здравствуйте, тётя Саша, – зарумянилась Машенька.

– Дак, какая уж теперя «тётя»? – досмотрев пустые пуговичные петельки, покачала головой Александра Тихоновна. Разом отрезала: – Дочкой, небось, пришла? Мамкой и зови… Отоспитесь, – кивнула Алексею на сеновал, где он всегда ночевал летней порой, – опосля и потолкуем.

 

Только часа через три, когда сквозь щёлки тесовых стен сараюшки просочился запах пирогов, Маша с Алёшкой опомнились – есть страсть как хотелось.

– Ну, в сарайке не отсидишься, родные мои хоть и нраву крутого, но отходчивые, – успокаивал любимую Алексей, – да и меня знают: коли привёл, значит, не отступлюсь, лучше миром поладить.

А Тихоновна и не думала фордыбачиться. Пока молодёжь досыпала, умаслила расшумевшегося было мужа, приняв на себя первые громы.

Наспех обрядившись в чистое, сбегала в Козловку, мол, к Валентине Сорокиной, товарке своей, поспрошать, как это та настрогалась без опары такое пышное тесто заводить, а заодно через забор потолковать и с Катериной Спиридоновой, Машуткиной матерью. Хватилась, небось, девки-то!..

– Как, Катюш, поживаешь? – зашла обходным путём Тихоновна. – Картохи-то у вас, гляжу, дружно цветут. Огурчики ранние не пошли?

– Да что ты, Шура! Только плети раскинули, недельки через две, не ране.

– Как сама? Как детки? – приближалась к причине своего визита Лёхина матушка.

– Поясницу было разломило, да к Куделихе Машутку спровадила, та какой-то мази злющей… чай, на тараканах да пиявках насуропила, отлегло… А ребятишки… Что им поделается? Дрыхнут в светлице… Пока под мамкиным крылом, отсыпаются.

– Все ли под крылом-то? – улыбнулась Тихоновна. – Может, кого недоглядела, наседка?

Катерина насторожилась, резко двинулась к хате. Откинула занавеску распахнутого окна. Заглянула внутрь и в недоумении оглянулась:

– Ты, Шура, не ходи колесом, давай напрямки!

– А я уж битый час пытаюсь намекнуть, да всё не получается: сватов на Петров день встречайте, у нас дочка-то ваша. Так-то вот: была ваша – стала наша, – хихикнула Тихоновна, но, сжалившись над остолбеневшей, с сердцем добавила: – Да не кручинься ты, Кать, Алёшка у меня сговорчивый, жить станут ладно, да и добрый он, комара не пришлёпнет, а уж дочку твою, коли сам привёл, пальцем не тронет. Да и мы с Пашей супротив их счастья не станем… Ну, так готовьсь к воскресенью-то.

С тем и отбыла.

А Катерина ещё долго не могла сдвинуться с места. Опомнившись, рванула в Лисий ложок огорошить мужа, отправившегося спозаранку на косовицу. За неблизкий путь успела и погрозиться: пускай, мол, только явится гулёна! И напричиталась вдоволь, а уж когда до своей делянки добралась, весь пыл сошёл.

– Радость-то какая, Вася! Машенька с Лексеем Силиным поладили. Шура намекнула: на Петровки сватов, мол, дожидайтеся! – И, не давая опомниться Василию, заключила: – Ну и ладно… Ну и хорошо… Парень-то он знатный. Дай-то Бог!

А Тихоновна в это время потчевала будущую невестку пирогами со щавелем. Алёшка понимал: коли мамка пироги затеяла, значит, в духе (к тесту без настроения не притрагивается), а значит, всё у них с Машей будет хорошо: и отец перестанет серчать «за скороспелость решения», и предстоящее сватовство как по маслу пройдёт, и если подсуетятся, глядишь, до Успенского поста со свадьбой управятся. И заживут они с Мальвой!..

 

И зажили б… Если бы аккурат после уборочной на вспашке зяби в Кривой Балке не напоролся бы Алёшка Силин на столько лет дожидавшийся своего часу противотанковый снаряд…

Но Господь не оставил молодую вдову без милости, обласкал, и, на Алексея Вешнего Мальва благополучно разрешилась сынком Лёшенькой – кровинка к кровинке в папку.

 

…Светало. Бабка Мальва, так и не сомкнувшая за ночь глаз, раздёрнула кухонные занавески. Вдоль улицы, со стороны Потаповского двора, шли припозднившиеся пары. Свадьба только-только начала затихать.

ПОЭТОГРАД

Иван ПЕЧАВИН

Иван Петрович Печавин родился в 1942 году в г. Баку. В 1957 году пере­ехал в Саратовскую область, в п. Степное. Окончил Балашовский педагогический институт, работал учителем русского языка и литературы. Публиковался в журналах «Волга», «Волга–ХХI век», «Аврора», «Нева». Автор двух сборников стихов. Живёт в с. Любимово (Саратовская область).

Яблокопад

***

А ну, давай, Егорыч, трогай,

Прохладой утра дорожа.

Хоть у кобылки норов кроткий,

Да больно грива хороша.

 

Светло. Ни дыма и ни пыли,

Ячменный запах от полей,

Пока молчат автомобили

В бетонных стойлах гаражей.

 

А нас ни шатко и ни валко

Под скрип окованных колёс

По косогорам и по балкам

Свезёт лошадка на покос.

 

И кровь кипит, дымится в теле,

Как ты судьбу ни вороши.

А то, что нервы на пределе,

Так это происки души.

 

***

Стекала в гущу трав листва,

Как дождь с плаща на пол стекает.

Стекали с губ моих слова,

И в этом я ничуть не каюсь.

 

Какие города в селе

Я рисовал своей девчонке!

Мы плавали на плоскодонке,

А думали – на корабле.

 

Она счастливою была.

Она покуда не рожала.

Она как веточка дрожала,

Когда заря в реке цвела.

 

Размыт косым дождём рассвет.

Листва замаялась в чечётке.

«Ау!» – кричу я той девчонке,

И плачет женщина в ответ.

 

***

В. Т.

 

Ну вот и нагрянула осень.

Ну вот и пропали цветы.

И глаз твоих ясная просинь

Достигла своей высоты.

 

Достигла. Дошла до предела,

К былому спалила мосты.

Ну вот и нагрянула зрелость.

Довольна ли, милая, ты?

 

 

Снег

Я иду. Снег хлопьями летит,

Кружится в неоновых лучах,

И ложится на моём пути,

И искрится на моих плечах.

 

Я иду. Куда? Не знаю сам.

По чужим следам – как по меже,

Чтобы стало радостно глазам,

Чтобы стало весело душе.

 

Чтоб не думать, в иней облачась,

Про печали горькие свои,

Кто тебя целует в этот час

И одежды трогает твои?

 

Я уже почти что отболел,

Впору рассмеяться и запеть.

Я под этим снегом побелел

Так, что дальше некуда белеть.

 

 

Яблокопад

И. Шульпину

 

Может, это начало распада,

Если августовский яблокопад

Слёзы льёт, как забитая правда.

Сторож внемлет и бдит, как солдат.

 

Он, служилый, уже не в ответе

За деянья родной стороны,

За отпетые яблоки эти,

За свои непутёвые сны.

 

Может, с умыслом, может, случайно

Облетит этот яблочный пост,

Так же, как по России отчаянно

Чьи-то судьбы летят под откос.

 

***

Помолюсь направо

Я за мать родную.

Помолюсь налево

Я за жизнь иную.

 

И пойду просёлком

По большому кругу.

Может, ненароком

Повстречаю друга.

 

Сядем с ним в сторонке

На лужке-дорожке.

Пусть остынут ноги,

Как грибы в лукошке.

 

Пусть кружат и блещут

Мошки и стрекозы,

Хороводы водят

Белые берёзы.

 

Пусть свистят синицы,

Мельтеша крылами.

Пусть гуляет ветер

Высоко над нами.

 

Мы припомним юность,

Что ушла далече.

Станут думы чище,

Станет сердцу легче.

КАМЕРА АБСУРДА

Нелли КРЕМЕНСКАЯ

Нелли Фёдоровна Кременская родилась в 1939 году. Окончила филологический факультет СГУ
им. Н. Г. Чернышевского. Работала учителем, журналистом, социологом, художником. Пишет прозу. Автор двух книг. В 2005 году стала лауреатом журнала «Волга–ХХI век».

Рисовала всю жизнь. С 1974 года занимается резьбой по дереву. Лауреат и дипломант многих городских, областных, республиканских и федеральных выставок. Работы Н. Ф. Кременской находятся в Саратовском художественном музее им. А. Н. Радищева, в Саратовском краеведческом музее, в частных коллекциях России и некоторых стран мира.

Жизнь-жестянка

Неудачные зрители

Тётя Маруся, подперев щёку кулаком, сидела напротив нас и с удовольствием наблюдала, как мы уминали её фирменный пирог. Она с семьёй жила тогда у самой Волги, в тесном подвале одноэтажного кривого дома с маленькими тусклыми окошками, вырастающими прямо из земли. Непонятно, как там помещались двое взрослых, двое детей и в придачу – головастый кот, в свирепых боях за выживание один глаз которого непроизвольно подмигивал, отчего его рожа приобретала интимный и совершенно фамильярный вид. Почти всё пространство занимала огромная русская печь, в которую тётя Маруся и вставляла самодельный железный противень величиной с кровать.

Так вот, ничего вкуснее её пирога с налимом и с капустой я в жизни своей не ела. Не пирог – поэзия. Из русской печи! Толстые подрумяненные корочки, пропитанные маслом, и ещё толще между ними капустно-луковая начинка с большими и частыми кусочками рыбы и икры – так и тает во рту. Впрочем, в рот ещё надо было ухитриться запихать высоченный кус. Бывало, прижмёшь корочки пальцами, пирог душистую слезу пустит, набьёшь полный рот и от удовольствия глаза закроешь, чтоб, значит, ничто наслаждению не мешало.

Впрочем, о пироге – это так, к слову. Главное здесь – тётя Маруся.

Образования у неё – четыре класса. Поэтому работала матросом на рыболовном баркасе, дворником, уборщицей (мыла общественные туалеты во дворах, лестницы в домах). А потом вообще устроилась в приличное заведение: не поверите – в цирк! Ну, не гимнасткой. Нет! И не фокусницей. Этому ж сколько учиться надо?! А лет ей уже немало было… Гардеробщицей! Вот! Самое то…

Надо сказать, и о тёте Марусе здесь тоже к слову. Главное – цирк. Так вот, наблюдая, как мы балдели от её пирога, она положила кусочек рыбы перед котом, с тревожной надеждой, как маяк, уже давно по-свойски нагло мигавшим ей подбитым глазом, смахнула крошки со стола и между делом проговорила:

– Енгибаров приехал. Клоун который. – И, горестно вздохнув, осуждающе сверкнула металлическими коронками: – Пьёт, стервец, не просыхая!..