В 1793 году в результате заключённого с Турцией Кучук-Кайнарджийского мирного договора Крым отошёл России. 12 страница

У нас уши торчком встали. Енгибаров! Леонид! Как ручей, текучий и звонкий в своём творчестве, пластичный, как горячий воск, безбрежно широкий в своих бесконечных талантах.

Понятно, что и цирк здесь ни при чём. А всё дело в Енгибарове.

Мы, разумеется, сразу помчались на его представление. Даже от контрамарок отказались: были аншлаги, стоять два с лишним часа не хотелось. Зато тётя Маруся достала нам билеты с самыми лучшими местами. Арена была как на ладони, и все артисты демонстрировали нам не затылки, а лица, у кого какие были.

Гимнасты, дрессировщики, жонглёры, наездники, эксцентрики, фанфары, софиты, плюмажи, шлейфы, переливающееся стекло – вечный праздник цирка, его молодость, сила, ловкость и красота – всё это подхватывало, кружило, увлекало и пьянило. Всё это было прекрасно. Всё! Кроме…

Енгибаров мелькал между номерами вялый, расслабленно-вихлястый, в своих коротких выступлениях оскорбительно небрежный. Во всяком случае, так нам с Людой (моей подружкой) показалось.

«В деревню! К тётке! В глушь! В Саратов!» – ещё в девятнадцатом веке кричал гениальный поэт устами своего героя. Столько лет прошло, а прикипело это к нам… Провинция… Чуть ли не окраина России… Подумаешь!.. Можно особливо не напрягаться…

Задело нас это.

Может, нас разъедал комплекс провинциалов? А может, клоун разогревался? Ведь ещё не кончилось первое отделение. Всё впереди. Но мы не могли ждать.

В антракте раздобыли у соседей шариковую ручку и на обратной стороне сдвоенных билетов (другой бумаги не нашлось) обо всём, что думали о выступлении, написали Енгибарову. Мы не ставили задачу обидеть артиста. Мы знали его возможности. И очень ценили их. Мы ведь пришли в цирк «на Енгибарова». И вынести разочарования не могли.

Наше послание тётя Маруся отдала ему в этот же антракт.

Третий звонок. Зрительская волна всё меньше плещется по переходам, забрасывается на ярусы и, постепенно затихая, успокаивается, как вода в шлюзах.

И снова – блеск, фанфары, красота, переливчатое сияние цирковых талантов. Мы не надеялись на реакцию клоуна. Однако ждали его с нетерпением.

…Он искал нас. По билетам. В свой первый же выход молча шарил глазами по рядам. Не нашёл. Стал жонглировать зонтами. Легко, грациозно, красиво. Словно проснулся. Никакого напряжения и ленивой вялости. Потом, лёжа на арене, всем телом стал прыгать через маленькую верёвочную скакалку. Лёжа! Бросил верёвку и, гибко извиваясь как змей, спиной пополз по ковру. Трибуны взвыли от восторга. И – коронный номер: вешает на трость жилет, шарф и котелок, ставит трость на лоб, молниеносным движением выбивает палку, и вот уже котелок – на голове, жилет – на плечах, шарф – на шее, а трость – в руке. Трибуны ревели. Зрители словно сошли с ума, и купол цирка готов был рухнуть от яростного обвала аплодисментов, голосов, громовой музыки.

И только мы сидели молча, не шевелясь, одинаково опираясь на правый подлокотник, одинаково приложив указательный палец к щеке. То, что он вытворял, был высший класс. Но нам этого было мало. Мы это уже видели. Давно. В кино с его участием, на его живых выступлениях и в телеокошке. Мы жаждали новенького. И категоричность молодости не позволяла нам влиться в этот общий безумный поток.

Вдруг он увидел нас. Как одинокую лодку на горизонте бушующего моря, как баобаб на грозовом краю саванны, как муравьёв на гремящих от ветра листьях огромного кукурузного стебля.

И тут же передразнил. На мгновение он приложил указательный палец к щеке и через арену, через сотни голов, через грохот музыки и голосов вонзил этот палец в нас.

«А‑а‑х!» – выдохнули трибуны, и весь цирк устремился взглядом вослед этому пальцу. Он словно раздел нас. Он будто увеличительное стекло поднёс к букашкам и сказал: «Смотрите, какие смешные. Разве возможно, чтоб кому-то я не понравился?!»

Слава Богу, никто ничего не понял. Люди вертели головами, спрашивали друг у друга, что случилось, куда он показывает и почему. И только наши лица полыхали огнём.

Что было дальше? А дальше он низверг нас с высоты амфитеатра и грохнул прямо о землю. Нет, не в прямом смысле. Напрямую к нам он больше не обращался. Он понял наше смятение и, как средневековый рыцарь, тут же простил нам нашу гордыню, девчачью спесь и фальшивый зрительский гонор. Зато заставил публику выть в экстазе, втащил её в зыбкий и волшебный мир пластики, юмора, фантастической техники управления телом. Он жонглировал, показывал пантомиму, завязывался в акробатических узлах, гениально пародировал. Он извивался, куролесил, чудил. Всё это подавал элегантно, виртуозно, с большим запасом неисчерпаемых возможностей. И всё же поглядывал в нашу сторону. Как бы сверялся: ну как, нравится?

Он стоял на одной руке.

Подумаешь, фокус!

Многие стоят.

Но ноги не сверху торчали, а сбоку, на уровне плеч. И непонятно было, как равновесие-то сохранял.

Голова его влезала в пасть воображаемого льва. И тебя дрожь пробирала, что сейчас сомкнутся страшные клыки на астенической шее и голова эта навсегда провалится в бездонный желудок кровожадного чудовища или просто покатится по арене.

Он через макушку бесконечно перекатывался по ковру, но не согнувшись колесом, как все мы делаем это, а почти прямым телом. Как доска падает, кувыркается сначала на один конец, а потом – на другой. И ты уже не разбираешь, на чём он стоит – на ногах или на голове. Только в глубине сознания пульсирует мысль, как, наверное, непросто с размаху шлёпаться спиной или животом хоть и на покрытые ковром, но всё же жёсткие опилки.

Сказать, что зрителям нравилось его выступление, – это ничего не сказать. Они не отпускали его. Они неистовствовали. Выжимали из него жизнь. И он без труда, легко и великодушно отдавал им эту жизнь.

Он затмил всех артистов. Его уже утаскивали с арены. В каком-то бесшабашном раже он не уходил. И на всём его облике, даже на самых смешных и стремительных номерах лежала горькая печать неизбывной грусти. Что-то гибельно-щемящее было в выступлении безмолвного клоуна. Как у Чаплина. Искусство их трогало какие-то чувствительные струны внутри каждого человека, создавало лёгкую и сладкую мелодию печали.

А публика, жадная до зрелищ, капризная в своём выборе, снисходительная к слабостям своих кумиров, всё плескала и плескала, отбивая ладони, бездумно не желая расставаться с ним…

 

Как-то в разговоре с Еленой Камбуровой, сознавая могучую силу своего таланта, он, вроде бы шутя, произнёс: «Я выступаю всегда удачно. Бывает неудачный зритель». И спорить с этим невозможно. И мы – яркий пример этого неудачного зрителя…

 

Он погиб в роковые тридцать семь лет. От шампанского, которым запил сердечную боль в груди…

Перелом

На тормоза никто не нажимал. Скользя по асфальту, не визжали колёса. Автобус не торопясь уже причалил к остановке. Но шофёр с такой силой стукнул кулаком по сигналу, что от дикого вопля Лидия Сергеевна, с клюшкой в руке метра за три переходящая дорогу перед рылом машины, метнулась в сторону и схватилась за сердце. Судорожно глотая воздух открытым ртом, она ещё в шоке стояла на тротуаре, когда распахнулась дверь автобуса, вываливая людей из своего душного нутра. Все, кто приготовился выходить на этой остановке, через огромное лобовое стекло видели, как безумно напугал шофёр пожилого человека, как в нервном припадке старуха шарахнулась от автобуса на тротуар.

И всем было смешно. Как в средневековье, когда человека на кол сажали и от невыносимой боли он откусывал себе язык. А толпа смеялась. И не расходилась, дожидаясь предсмертного трепетания.

Первой спрыгнула с подножки передней двери женщина, которой самой уже перевалило за шестьдесят. На лице её цвело нескрываемое удовольствие от увиденного. И это почему-то задело Лидию Сергеевну. Тем более что сочувствия и понимания возрастных проблем следовало ожидать как раз от пожилого человека.

– А действительно, весело-то как! – задыхаясь, проговорила она и сделала несколько шагов к середине автобуса. Дверь здесь пока была закрыта, чтобы пассажиры не выскочили, не заплатив.

– Нечего ходить в неположенном месте! – остановившись, неожиданно грубо ответила женщина.

Видимо, дошло до неё, что насмерть перепуганная старуха – неподходящий объект для веселья. Но признаться в этом (даже себе) она не смогла. И, желая как-то оправдаться перед собой, стала громко поучать:

– Автобус надо обходить сзади, а не спереди. Да и вообще, переход вон там, на углу.

Лидия Сергеевна могла бы ей объяснить, что лишний шаг для неё – большая проблема, что угрозы ни для пешеходов, ни для транспорта от неё – никакой, что, скорее всего, у шофёра – плохое настроение или голова с похмелья болит, а может, просто от скуки захотелось себя и пассажиров повеселить, но… сердце всё ещё билось в горле, в глазах танцевала всё ещё закрытая дверь автобуса, а слабость в ногах не только не проходила, а, пожалуй что, увеличивалась. К тому же она понимала: ответь она – и завяжется липкая, никому не нужная перепалка, в которой победителем будет не тот, кто прав, а тот, кто громче, наглее и кто находит развлечение, удовольствие в пустой трёпке нервов. И она молчала, разглядывая себя в тёмном сияющем боку большой машины. Но женщина не отставала и продолжала бухать тяжёлыми словами:

– Дожили до старости, а ума не набрали. Своей жизнью не дорожите, так хоть чужие поберегли бы. Из-за таких, как вы, водителей в тюрьму сажают.

– Вы же знаете, что я ни при чём, – не выдержала Лидия Сергеевна. И негромко посоветовала: – Шли бы вы своей дорогой.

Последняя фраза словно открыла какой-то шлюз, который до сих пор, хоть и не очень, но как-то сдерживал эмоции пассажирки. И она даже не крикнула, а прошипела вслед:

– Сама пойдёшь скоро… Туда… Откуда не возвращаются.

Подстреленная злыми, беспощадными словами, с застывшим от обиды лицом, Лидия Сергеевна с трудом ступила на подножку автобуса, наконец-то распахнувшего перед нею дверь. И сразу поняла: все в салоне большой переполненной машины были в курсе событий на остановке. Страшный вой гудка внёс разнообразие в душную унылость ожидания. И люди проснулись, развеселились. Хотя при виде полумёртвой жертвы и старались прятать улыбки. Шофёр же через громкую связь решил «вбить последний гвоздь» в еле живую старуху:

– Нашла где дорогу переходить! Учишь-учишь вас – толку никакого!

«Преступница» молчала. Она боялась упасть. И даже если бы захотела что-либо сказать – не было сил.

Она упасть боялась.

А сесть было некуда.

Взгляд её несколько мгновений беспомощно плавал по лицам пассажиров и вдруг неосознанно зацепился за что-то. Это были тревожные, готовые к слезам глаза совсем ещё юной девушки, лет шестнадцати, сидящей у окна и взволнованно наблюдавшей всю сцену. Она была довольно далеко, но тем не менее, поднимаясь, красноречивым приглашающим жестом махнула рукой женщине.

И вдруг с людьми в салоне что-то произошло. Словно искра пробежала, обновляя и омывая человеческие души. Что-то надломилось. И сила тяжести переместилась совсем в другую, неожиданную сторону. Куда-то делись насмешка, бездумное желание посмеяться над кем угодно и над чем угодно. Они участливо расступились, пропуская вперёд Лидию Сергеевну. Кто-то поддержал её, когда автобус мотнуло. Пока она ковыляла мимо, несколько человек приподнялись, предлагая ей своё место. Но… бормоча благодарности, она шла вперёд. К девочке…

 

Бандит

Это было время, когда во дворах больших городов водились куры, овцы, а на окраинах – даже коровы.

Он был могуч, силён и беспощадно раскован. На широкой пушистой ряхе красовались ленивые полуприкрытые глаза, которые только в минуты опасности, как у ястреба, становились круглыми и напряжённо-вытаращенными. Роскошный хвост – если бы вынуть из него все репьи да расчесать – мог бы украсить любого домашнего баловня.

Почему-то он душил цыплят. Может, поэтому никто не называл его благородным именем Василий. Кличка Бандит прикипела к нему намертво и навсегда. Рваная нижняя губа чуть оттягивала рот вниз и набок, и оттого на морде его застыло презрительно-высокомерное выражение, как у заправского английского лорда или прожжённого рецидивиста, попирающего все нормы законности и правопорядка.

Из ямы, прикрытой двухкамерным деревянным сооружением, через весь двор сочился бледно-жёлтый пахучий ручеёк (канализация в те времена была желанным, но далеко не для всех доступным явлением). Когда он, брезгливо обходя этот ручеек, крадучись вышагивал по двору, вся живность разбегалась кто куда.

Он истребил всех мышей в округе. Крысы по своим информационным каналам уже давно сообщили друг другу, как опасно совать свой нос в эти места. Собаки делали равнодушный вид, торопливо пробегая мимо ворот одно- или двухэтажных старых, ещё дореволюционных домов. Коты давно и жестоко были изгнаны с его территории. И только к маленькой трёхцветной кошечке, несмотря на её бездом­ность и беспородность, он испытывал снисходительные мужские чувства. Но и наказывал за легкомысленную женскую строптивость.

И тем не менее главная страсть была – цыплята. Когда их выпускали из сарая, вначале он вроде бы ничего не замечал. Отворачивался. Знал, что попадёт. Но безмозглый жёлтый шарик бесстрашно подкатывался к нему, да ещё начинал о чём-то ябедничать. Ну как тут удержишься?! Пружинистая когтистая лапа охотника нечаянно взлетала, и… пищать уже было некому.

Боже! Что тут начиналось! Хозяйки, размахивая руками, кричали друг на друга. Мальчишки с воплями гонялись за Бандитом, который хищно метался от них по двору. Куры, истошно закатываясь в истериках, хлопали крыльями, поднимая дворовую пыль. Единственный в округе красавец-козёл, с бородой роскошной, как у академика Курчатова, под шумок начинал торопливо объедать и без того хилую цветущую клумбу, подходить к которой ему категорически запрещалось. А из оставленного без присмотра загона пулей вылетала свинья, с радостным визгом делала несколько кругов вокруг клумбы с козлом и пристраивалась к вечно переполненной помойке, развалившейся рядом с интимным двухкамерным сооружением. Наконец Бандит вспрыгивал на дерево, оттуда по веткам – на крышу дома, с размаху кидал живот на нагретое солнцем железо и так, с комфортом, как испанский гранд с безопасной высоты своего замка, невозмутимо и отстранённо поглядывал на переполох во дворе.

Кличку свою он получил не только за цыплят. Все молочные, мясные и рыбные запасы люди в то время вывешивали в сетках через форточку за окно (раньше холодильников‑то не было, и только подвалы или ночная прохлада улицы в какой-то степени помогали сохранять продукты). И если Бандит чуял запах рыбы или колбасы (а тогда она делалась из настоящего мяса), преград для него не существовало. Он взбирался на любое окно, раздирал любую упаковку и… Хозяева долго не могли успокоиться, обнаружив пропажу. Однажды жители видели, как во все лопатки он удирал с зажатой в зубах сосиской, а за ним пунктирным канатом вился по дворовому пахучему ручейку целый километр этих сосисок. Ну, почти целый. А так как этот километр стоил больших денег, которых в общем-то ни у кого и не было, то зрелище вызвало нездоровый интерес к его владельцу. И, надо думать, нашёлся кто-то, кто стукнул об этом в соответствующие органы.

Поэтому особой любви к себе Бандит не имел. В руки не давался никому. Знал, что ничего хорошего ему от людей не светит.

Все жильцы маленького городского пятачка мечтали избавиться от зловредного кота. Достал он их. Но убить… Рука ни у кого не поднималась. Тварь живая, божье дыхание. Как это можно – убить?! Да и хорош он был, поганец! А котята, которых приносила его трёхцветная любовь, так и вообще – загляденье.

Наконец после очередного разбоя дворовое собрание постановило: отправить его на Зелёный остров. В то время там не было дач, огородов, да и лодок, кроме как у рыбаков, тоже не было. Летом не пропадёт: птиц там полно, мышки разные. Может, и рыбу в Волге начнёт ловить. С него станется. Он способный. Зимой? Зимой… А зимой по льду перейдёт в город. В подвалах около тёплых труб согреется. Опять же мышки, голуби, воробьи. Да и по форточкам пусть промышляет. Но не у нас…

Отправили. Из-за бешеного темперамента – в туго завязанном мешке. Чтоб не фордыбачил. За его поимку фотки пацанов запросто можно было на Доску почёта вешать. Такой это был опасный, ювелирный и даже умственный труд…

И тут выяснилось, что продукты продолжают пропадать. Причём вместе с упаковкой. И почему-то гибнут уже не цыплята, а куры. И не просто гибнут – навсегда исчезают со двора. Наконец-то догадались, что у кота был подельник. И правда, вскоре нарисовался тихий улыбчивый пьяница Егор, на которого никто и подумать не мог: когда выпьет – спать ложится. Неважно где и с кем: дома, на улице, в гостях… Вот чертяка: раздобыл где-то длинный шест с раздвоенным концом и ночами снимал с оконных гвоздей добычу. А кур менял на самогон. Попался из-за того, что по пьянке не знал, что его «напарника» на перевоспитание увезли. Да и почерк был несколько иной.

Ей-богу, чуть не убили алкаша! Хорошо «внушили». Это зверь не ведает, что творит. А ты, сволочь, зачем у своих воруешь?

С исчезновением Бандита по двору сразу же забегали грызуны, бродячие собаки, чужие коты. Житья не стало от этой напасти. Хозяйки пригорюнились.

…С Зелёного острова, как ни в чём не бывало, он явился через месяц. На чужой лодке переплыл, наверное. Но вот как разыскал в огромном городе родимый двор, остаётся загадкой. Мальчишки встретили его ликованием. Они только что собрались в глухом переулке идти стенка на стенку. И тут кто-то увидел Бандита. Восторгу их не было конца. Битва была отложена, а всё войско торжественно и дружно со свистом провожало кота, пока он в страшном смятении от такого внимания не метнулся в свой двор.

А хозяйки… А что хозяйки? Они вздохнули и горестно, и облегчённо. Слов нет, котяра – жулик и хулиган. Но при нём-то хоть крысы не наглели.

А как же цыплята? Они подросли. Он потерял к ним интерес. А может, в памяти Зелёный остров всплывал.

Продукты стали подвешивать за окна в кастрюлях с огромными булыжниками на крышках. Улыбчивый Егор тоже побаивался очередного «внушения» и уже не трогал их.

Мир и согласие воцарились в маленькой городской трущобе. Надолго?! Вряд ли. Проблемы здесь менялись, но не иссякали.

 

Телефон

Всё началось с автошаржа: нос – крохотная пуговка, волосы – прямые пики, огромные очки, сквозь них – глазки-буравчики, и, наконец, непомерно толстые ухмыляющиеся губы. Зрители посмеивались, сравнивая шарж с оригиналом. Друзья ругали, зачем я так изувечила себя, говорили, что каждая деталь шаржа совершенно не моя, но в целом признавали, что на рисунке – мой портрет. Я же объясняла, что всю жизнь делала шаржи на других, пора и над собой посмеяться.

Тигран Георгиевич, открывая выставку, так и впился глазами в этот шарж. И потом, не раз вышагивая по длинному полутёмному залу, нет-нет да и стрельнёт по нему жадным взором. Наконец открытым текстом заявил, что я прямо-таки обязана сделать шарж на него.

Тигран Георгиевич Колесник – это наш Райкин. Сама личность его примечательна: маленький, необычайно толстый, с седой пышной шевелюрой, он является непременным участником всех значительных городских событий: праздников, юбилеев, открытий новых предприятий, художественных выставок. Он – клоун, весельчак, балагур, Петрушка. Анекдоты, байки, сценки из театральной жизни, где главным героем является, разумеется, он сам, преподносит весело, красиво, часто бесстыдно. Несмотря на неказистую внешность, в нём угадываются удивительное обаяние, какая-то столичная широта кругозора, способность чувствовать настроение аудитории.

Ещё одна особенность Колесника в том, что до самозабвения он любит изобразительное искусство. И понимает не головой, а первородно, изначально, сердцем, всем нутром своим.

С юности он стал собирать коллекцию живописи. Как эстрадный актёр, он много ездил по стране, заводил знакомства с разными людьми. Начинающие художники почитали за честь дарить ему лучшие свои работы. Потом они матерели, обрастали должностями и званиями, получали известность. И в руках у Колесника оказались уникальные произведения лучших мастеров.

Сейчас в разных концах города он открывает выставки то азербайджанского искусства, то – «Искусство портрета», то – «Художники улыбаются», то – «Старый Саратов в изображении художников». Попасть в его коллекцию – большая честь. Самодеятельные или профессиональные полотна – для него не важно. Было бы качество. И тем и другим он одинаково не платит. Просто, как и прежде, уговаривает подарить. Обещает показывать на престижных выставках.

Вот и меня уговорил сделать на него шарж. Минут пять демонстрировал мне своё смеющееся лицо. Попробуйте посмеяться без перерыва хотя бы минуту. Пытка. А на следующий день память, отбросив всё лишнее, озорно подала его черты в сильно преувеличенном виде: вросшая в плечи голова с шутовским коком на лбу, прищуренные глазки и растянутый в фернанделевской улыбке рот с огромными лошадиными зубами. Он онемел, когда увидел себя в шарже. За спиной перешёптывались, хихикали, подталкивали друг друга. Но он молчал. Видно, надеялся, что не похож. Трудней всего смеяться над собой. Так же молча и забрал акварель. Не знаю, кому он её показывал, что ему говорили. Но вскоре довольно настойчиво стал намекать, что нужен не только «фас», но и профиль. За профиль я уже содрала с него коробку шоколадных конфет.

Вскоре была его юбилейная выставка в филармонии, куда, разумеется, меня и не пригласили, но по телевизору, говорят, крупным планом два раза показывали именно мои шаржи.

Прошло какое-то время. Звонит однажды мой старенький телефонный аппарат, вдрызг разбитый и расклеенный, который я миллион раз чинила (а так как чинила его сама, то он постоянно ломался). Нет, я не кидала его ни в родных, ни в друзей. Просто ему уже более тридцати лет, и в пылу разговора я стаскивала оттянутый шнур с полки, и не раз он брякался об пол. Ведь в то время ни мобильников, ни радиотелефонов у нас не было и в помине.

Голос Колесника:

– Наталия Ивановна, я вам нашёл заказчика. Не могли бы вы сделать шарж по фотографии?

Вот это номер! Как можно рисовать шарж, не видя человека, не зная, как он смеётся, сердится, горюет, не зная, есть ли у него хохол на макушке, какое плечо выше или ниже, как он ходит, ест, разговаривает? Да и вообще – злой он или добрый, дурак или умный. Ведь шарж – это преувеличение самой характерной, самой важной черты человека. Это – квинтэссенция его сущности. А что может дать фотография? Но деньги так нужны…

Заказчик – Инна Романовна Булкина, в недалёком прошлом – телефонная королева. В её руках была вся телефонная сеть города. Сколько шекспировских сцен разыгрывалось в её кабинете! Какие люди сидели в приёмной! Сколько разбитых надежд, сколько счастливых судеб рождалось только от росчерка её пера! Ведь в то время иметь телефон в квартире значило не просто иметь необходимое удобство, но и быть причисленным к городской элите. Маломощная телефонная станция имела ограниченное количество номеров. Говорили, что бриллианты Булкина считает стаканами.

– Сами понимаете, она теперь пенсионерка. Рублей пятьсот-семьсот устроит? – заканчивает разговор Колесник.

– Устроит. Семьсот, – ставлю я твёрдую точку.

Вообще-то заказы я не беру. Те усилия, которые приходится тратить на их выполнение, как правило, не окупаются. Да и нервы у меня слабые, чтобы уговаривать ни бельмеса не понимающего заказчика, что вещь, которую я сделала, лучше, чем то, что он хочет. И с души воротит подлаживаться под его вкусы. Но почти половина моей пенсии идёт на оплату квартиры и телефона. Остальное трачу в первые три дня. Оставляю заначку на хлеб и почти целый месяц нос не кажу в магазины. И на замену разгромленного телефонного аппарата годами нечего было выделить. А тут с неба сваливаются деньги, и не воспользоваться ими – преступление. Словом, бес попутал – согласилась.

Шарж я сделала за один день. Ну, второй – подрисовывала. А вот сбить дубовую рамку и подогнать её к стеклу – это целая проблема. Попробуйте без специальных приспособлений, вручную, до миллиметра точно сделать стыки вертикальных и горизонтальных планок! Проще вырезать какое-либо изделие из дерева. Рамка или табуретка у меня обязательно будут перекошенными, а в пазы будет палец влезать. Намучилась – страсть. Делала-переделывала. Клеила-переклеивала. От усердия даже одежда била током. Неделю пыхтела над оформлением. И всё же добилась своего: изображение, паспарту, рамка – всё на уровне. Во всяком случае, так мне казалось.

Приходил Колесник. Некрасивый, но импозантный, в элегантной вязаной кепке, продуманно-небрежно сидящей на голове, и необъятном плаще. Увидел шарж и произнёс:

– Если не возьмёт Булкина, вы мне его подарите. Я сам вручу.

– Подарю, – ответила я. И нахально закончила: – За семьсот рублей.

На следующий день снова звонок. Сквозь помехи, шум и постоянные обрывы до меня донёсся любезный голос светской дамы:

– Наталья Ивановна? Это Булкина. Вы не будете против, если я к вам сейчас подъеду?

– Ну, разумеется, не буду. Я вас жду.

Свою квартиру-мастерскую пытаюсь окинуть взглядом постороннего. Выщербленные полы, выгоревшие занавески, запылённые стены… Да уж! Не дворец! Зато везде у меня – резьба по дереву, свои и чужие картины.

Звонок в дверь. Открываю. Стоит парень. На разведку, видно, пришёл.

– Наталья Ивановна? Сейчас к вам Инна Романовна подойдёт.

Ба! Всплывает Блок: «Лакеи сонные торчат…» Минут через пять ко мне по лестнице поднимается пожилая дама, в длинном тёмно-синем пальто и такой же шляпе с прямыми полями, грузная, нездоровая, но все ещё привлекательная. В прихожей она с трудом отдыхивается, не раздеваясь, шагает в комнату, и взгляд её упирается в порт­рет. Ноги её подкашиваются. В бессилии она опускается на диван.

– Это… Ужасно… – запинаясь, упавшим голосом произносит она.

Я застываю в столбняке и глупо спрашиваю:

– Почему?

Объяснить она не может и только снова повторяет в отчаянье:

– Это ужасно…

Она поднимает взор на мамин портрет, который я написала лет в восемнадцать:

– Вот, я понимаю, живопись. А это что?..

Ни черта ты не понимаешь. Но всё же терпеливо объясняю:

– А это шарж.

В ней – ни капли юмора. Но её отчаянье искренне, и я не знаю, чем её утешить.

Она:

– Мне жаль ваш труд.

Спасибо и на этом.

Я:

– Мне тоже.

Она:

– Что делать? Что же делать?

А правда, что делать? Мысленно я уже прощаюсь с новым телефоном. Да, наконец, и чёрт с ним! Я подхожу к ней и неожиданно обнимаю. На секунду она доверчиво, совсем по-детски прижимается ко мне. Потом спохватывается:

– Но я хотела этот портрет вручить Адику на юбилее, а теперь надо искать другой подарок.

Она всё же кладёт деньги на стол и собирается уходить.

– Вы портрет забыли.

– Нет. Я его ни за что не возьму.

– Да я вас тогда и не выпущу, – неудачно пытаюсь острить и вижу, как она испуганно вздрагивает: кто их знает, этих художников, на что они способны. Может, квартира эта – бандитская малина, а из неё сейчас начнут вытряхивать бриллианты. Ведь охранник далеко – в машине на улице.

– Ни за что не возьму, – полуобморочно повторяет она.

– Тогда забирайте деньги, – с сожалением, но очень настойчиво говорю я и вижу, как испуг отпускает её.

Тут происходит забавная сцена: мы перекладываем деньги из рук в руки, – которая кончается тем, что большую часть она оставляет всё-таки мне, а меньшую я впихиваю ей в карман пальто. Это решение в какой-то мере устраивает нас обеих, ибо я знаю, что от Колесника не получу ни полушки, а они уж пусть сами разбираются между собой, и она выплывает из моей квартиры.

Кидаюсь звонить Колеснику. Он обещает забрать шарж и вручить его сам. А я хватаю деньги и, пока не промотала их, бегу покупать телефонный аппарат.

В магазин вхожу с чувством жены Онассиса, приобретающей в лазурных водах Тихого океана пальмовый остров со средневековым замком. Вальяжно вышагиваю мимо сверкающих витрин. Сегодня я не зритель. Сегодня я покупатель. И где тут электронная техника?! Боже, какая пластика, какие цвета! Тут же взгляд спотыкается о цены: тысяча рублей, две тысячи, три тысячи… Ой-ой-ой! Телефон с автоответчиком! С записной книжкой! С громкоговорителем! Ни к чему нам эти изыски! Неужели для меня ничего не найдётся? Фу! Наконец-то: маленький, скромный, но ужасно милый, южнокорейский, со светящимся циферблатом.

Думаю, гоголевский Акакий Акакиевич так не гордился своей новой шинелью, Эллочка-людоедка так не радовалась золотому Остапову ситечку, как ликовала я, прижимая к груди коробку с маленьким южнокорейским телефоном.

 

Вышел месяц из тумана

Он сделал вид, что узнал меня сразу. Опытный взгляд вонзился в опухоль под ухом. Торопливо забормотал:

– Я говорил вам, что давно надо было её убрать. Я говорил.

Не говорил. Два года назад вырезал родинку рядом с опухолью, но сделал вид, что её не было.

Очень по-свойски цепкой рукой хирурга схватил за плечо и впихнул меня в комнату с табличкой на двери: «Предварительный осмотр». Как бы нечаянно два раза клацнул ключом в замочной скважине.

Я что-то лепетала по поводу прошлой операции. Он не слушал. Сел напротив и решил не размазывать манную кашу по тарелке:

– Сколько вы отблагодарите меня?