Наталья Леванина. Инстинкт любви. – Саратов, 2014.

 

Тема любви в литературе, пожалуй, самая сложная. Редкий поэт или писатель избегает её в своём творчестве, если вообще кому­то такое удаётся. Именно поэтому тема любви – краеугольный камень для любого автора. Нет ничего более трудного, чем найти новое в том, что, как всем кажется, давно изучено вдоль и поперёк. Поэтому надо отдать должное смелости Натальи Леваниной, которая выпустила в свет очередную книгу под провокационным названием «Инстинкт любви».

Название провокационное по двум причинам. Во‑первых, оно без обиняков заявляет о главном, а значит, может вызвать скепсис у искушённого читателя («Опять о любви? Боже! А о чём ещё может быть женская проза?»). Во‑вторых, может обмануть своей «броскостью», вызвать настрой на незамысловатое, бульварное чтиво. И то, и другое не соответствует действительности. Под одной обложкой читателя ждут три оригинальные, искренне, с душой написанные повести о человеческой жизни, наполненной страданиями и утратами, борьбой за существование и за простое (а на самом деле такое непростое!) человеческое счастье, и, конечно же, о любви. Но не будем забегать вперёд и поговорим обо всём по порядку.

 

1. По две стороны безвременья…

Сегодня прозаики легко, не пытаясь проникнуть под видимый покров сущего, пишут про литературно обжитые «лихие 90‑е», отодвинувшиеся в область легенд и преданий. В художественном пространстве появилось уже немало штампов, связанных с этим периодом нашей истории.

У Натальи Леваниной со временем и его героями свои отношения. С самого начала она ставит творческой задачей восстановление распавшейся связи времён, людей, семей, поколений. Причём слово для неё по­прежнему больше, чем только слово, оно призвано пробудить человеческое в конкретных людях: близких и дальних знакомых, родственниках, сослуживцах, коллегах, порой живущих за морями и океанами, за мечтами и воспоминаниями. Но, разбуженные словом, они откликаются, ищут друг друга, переосмысливают собственный опыт, преображаются, обретая утраченную гармонию.

Русский человек (по крайней мере, тот, кто ощущает себя таковым, где бы он ни находился и к какому бы этносу ни принадлежал) уже привык к феномену двойного бытия: он вынужденно существует в безликой действительности наших дней (времена не выбирают!) и упрямо продолжает жить в идеализированных советских временах («что пройдёт, то будет мило»). Но, как бы нам того ни хотелось, как бы ни претило нам наше бездарное сегодня, вернуться в лучезарное вчера не дано никому. Однако в этом нет никакой безысходности. Жизнь – это движение и развитие, открытие и приятие чего­то нового, вечное обновление самой личности.

В повести Натальи Леваниной «Ходики» (она, на мой взгляд, является большой творческой удачей автора) есть интересная находка. На протяжении всего текста писательница ведёт притчевую повествовательную линию, где в свойственной ей афористической манере делится своими размышлениями о философии времени. Здесь высказаны заветные мысли, здесь спрятан ключ к трактовке всего произведения. Отталкиваясь от образа великого Ньютона, ставшего символом всемогущего разума, Леванина формулирует: «…не будь педантом. Не мельтеши с будильником. Время приготовления яйца, как и время твоей жизни, надо просто чувствовать». И это самое чувство времени, личного и исторического, – главный нерв её героев. Например, родители Тихого («Ходики»), уловив новые веяния моды, купаются в известности и со всей страстью поклоняются «золотому тельцу», а их «малохольный», с точки зрения обывательского сознания, сын­изгой идёт против течения, пытаясь преодолеть пошлость силой искусства. А вот Игорь и его супруга Дарья («Ошибка») не способны (или страшатся?) понять, что есть время разрушать и время строить, время обнимать и время уклоняться от объятий и что эту данность нельзя подчинить эгоистическим требованиям.

Говоря о поисках автором своего пути в осмыслении трёх противоречивых исторических периодов, нельзя обойти вниманием один существенный факт. Читатель уже успел привыкнуть к тому, что Наталья Леванина стремится максимально сократить дистанцию с воображаемым собеседником, разговаривать с ним без посредников, литературных масок, не меняя авторского голоса. Но в новой книге эпоха звучит голосами разных персонажей. Писательница не спешит выходить к рампе и доверительно беседовать с притихшим залом. Здесь другие правила игры. Их определяет с успехом освоенный Леваниной жанр повести, в котором она умело сочетает библейское и фольклорное, камерное и монументальное. Повествовательная ткань всех трёх произведений соткана из резких контрастов. В столкновение приходят мысли, чувства, герои, эпохи и стили. Разрушенная лихолетьем страна созидает себя на обломках дорогого прошлого руками обездоленных детей – бывших военных, учителей, рабочих, инженеров, художников и музыкантов – и говорит от их имени, их то высоким и поэтичным, то грубоватым площадным, то колоритным деревенским, но всегда таким родным русским языком.

Вот Игорь, незадачливый герой повести «Ошибка», сидит на бережке и грезит о возлюбленной Лане, уносясь мыслью в идеальное, светлое, высокое. И картина перед ним более чем трогательная: плещется в реке рыба, заботливая уточка­мать переправляет в камышовое укрытие многочисленное потомство (скрытая ирония автора в адрес многодетного персонажа). И тут же прорываются природные интонации «брутального самца»: «дубина стоеросовая», «фирменные тряпки», «та ещё штучка», «трепло кукурузное», «петушиный нетерпёж». Этот внутренний монолог, прорастающий в повествовательную ткань и не отличимый от неё, представляет собой несобственно­прямую речь. Такие самохарактеристики, речевые автопортреты мы встретим и в других произведениях. Например, Надя («Ходики»), размышляя о счастливом замужестве подруги Машки, идеализирует её маленькое женское счастье с помощью уменьшительно­ласкательных словечек: «курортный городок», «ресторанчик», «магазинчик». И вдруг сквозь романтический флёр проглядывает земное, жаргонное, стихийно­рыночное: «оторвал блондинку», «на свадьбе напряглась». Благодаря выбранной автором повествовательной стратегии, язык новой книги получился сочный, яркий, цветной.

 

2. «Мысль семейная»

Семья в русской литературе всегда виделась безусловным нравственным и духовным абсолютом. Однако институт этой основообразующей ячейки общества, как и всё оно в целом, в 90‑е годы переживает тяжёлый кризис. Поэтому закономерно, что «мысль семейная» – одна из основных в книге. И хотя каждая из семей, как и водится, «несчастлива по­своему», есть в их судьбах много общего.

Общее, в первую очередь, то, что слом исторической формации изменил приоритеты, а следовательно, и человеческую психологию, в частности, касающуюся отношений семейных. Если для советских времён было свойственно следование патриархальным русским традициям, где долг перед близкими ставился превыше всего, где семейная психология строилась на принципах взаимоуважения и взаиморастворения, когда уязвлённое эго приносилось на алтарь семейной гармонии, то стихийно­рыночное безвременье выдвинуло на первый план материальную составляющую, и сегодня сложно найти человека, способного стойко переносить все тяготы брака. Нет, конечно, всё это существовало и раньше: и алчные женщины, и безответственные мужчины, и жестокий расчёт, и оголтелый эгоизм. Существовало, но никогда не становилось нормой.

Семьи в повестях Натальи Леваниной разрушаются по разным причинам. В одних случаях под влиянием свободы, подобной чумному поветрию. Жертвой его становится первая супруга московского интеллигента и потомственного филолога Дмитрия («Ходики»), опьянённая «свободой без берегов» и уехавшая на Гоа, где, как не без иронии замечает герой, «давно уже нашла себе такого же отвязного австрийца и повенчалась с ним где­то в цветочной беседке из орхидей с видом на Индийский океан». При этом она легкомысленно бросает сына в самом сложном, переходном возрасте. Не выдерживает испытания временем и отец Сашки, Павел («Сашка»), работяга и «запойный графоман» (род недуга), ослеплённый внешней, чисто механической гармонией поэзии: оказавшись в сложной ситуации, он малодушно бросает жену с тяжелобольным сыном. Реальность оказалась не похожей на поэтические упражнения с готовыми рифмами и незамысловатым ладом.

В других случаях семьи распадаются вследствие душевной пустоты, образовавшейся с течением времени и, подобно пропасти, разверзшейся вдруг между некогда близкими и, как казалось, любившими друг друга людьми. Писательница видит причину этого в ошибке, допущенной в самом начале отношений, когда решающим фактором зачастую служат инстинкт, желание самоутвердиться в собственных глазах и в глазах окружающих, соперничество и прочие суетные вещи. Но прежде чем понять, что ошибся, человек проживает значительный отрезок времени, обзаводится детьми и внуками, ощущает себя состоявшейся личностью и вдруг, вернувшись однажды домой, понимает: это чужая жизнь, чужая судьба, и в них он всего лишь играет роль мужа, отца, деда. Именно в таком положении оказывается Игорь («Ошибка»), как, впрочем, и его жена, неосознанно превратившая себя в «старую мельницу», механически перемалывающую заботы и тревоги повседневности и боящуюся хотя бы на минуту открыть глаза и увидеть жестокую истину.

Особенно остро трагизм разрушения семьи ощущается на фоне образа Сашки, главного героя одноимённой повести. Его судьба – типичная судьба ребёнка­инвалида, лишённого обществом права на сочувствие, помощь, социализацию. Но его мир – это мир чистоты, любви и всепрощения, который он готов по­детски открывать каждому встречному. Сашка слаб и хрупок в физическом, житейском смысле, но бесконечно силён нравственной чистотой. Писательнице удалось без фальши воспроизвести столкновения героя с миром, наполненным неизвестными ему соблазнами, живущим по законам сильных и жестоких. Девятнадцатилетний мальчишка за одну короткую поездку к престарелому дяде сталкивается с такими явлениями, как сребролюбие, чревоугодие, блуд, предательство, и – остаётся прежним. Только углубляется, становится более осознанной его сострадательная любовь к матери.

Источник духовного совершенства Сашки Смирнова кроется в материнской самоотверженной любви, а сила самой Марии Фёдоровны – в её корнях, в вере, унаследованной от предков и «самостийной» бабы Клавы, в труде, наконец. Мария Фёдоровна продолжает галерею русских деревенских мадонн, начатую ещё Распутиным.

Уютному, хотя и аскетичному миру матери противопоставлен суровый мир с его жёсткой иерархией, стремлением к первенству, отсутствием сострадания, расцениваемого как слабость. Безусловно, он показан наивными глазами неискушённого юноши­изгоя, но в том­то и замысел автора: увидев мир взором юного ангела, читатель должен испытать сочувствие и стремление к любви деятельной (именно к такой любви, очевидно, приходит сам герой, когда в конце повести спешит увидеть заболевшую маму).

3. «Надо учить главному…»

Наталья Леванина – учитель по призванию. Ненавязчиво, исподволь она подводит читателя к тому, что не должно, не может быть утрачено. Одним напоминает о приметах культурной жизни, других пытается заинтересовать, заинтриговать даже. Поэтому так много в повествовательной ткани реминисценций и аллюзий, в том числе лично для автора значимых литературных перекличек и скрытых от непосвящённого диалогов. Особенно с любимым Фёдором Михайловичем, ну, и с Антоном Павловичем, конечно. Один образ Сашки чего стоит!

Реминисценции и аллюзии в книге «Инстинкт любви» выполняют разные художественные задачи: способствуют созданию непринуждённой атмосферы, служат материалом для шутки, указывают на психологическое состояние персонажа. Но при этом все они актуализируют главный культурный код, который наполняет повествование родным воздухом, даёт понять, что автор и читатель «одной крови».

Какая же ассоциация должна возникнуть у читающего, чтобы такое духовное единение произошло? Пример навскидку. «На западном фронте без перемен», – загадочно комментирует колоритный персонаж Палыч состояние своего здоровья («Сашка»), побуждая читателей среднего и старшего возраста вспомнить о любимом в СССР Ремарке, чьи романы давали возможность заглянуть за «железный занавес» и ощутить дух свободы. Как легко тогда соотносилась его правда о Первой мировой (у нас о ней говорили вскользь, как будто России это и вовсе не касалось) с правдой о нашей Отечественной, замалчиваемой, полузапретной. А следом открывается ещё один пласт, сугубо контекстуальный, но не менее интересный. Откуда, спрашивается, такая начитанность у Палыча, с его «вертикулезами», «споутрянками» и «пристипомами»? Оттуда же, откуда у Шарикова рассуждения об Энгельсе с Каутским, буржуях и мировой революции. Тоже ведь знаковый персонаж!

А вот другой пример из того же текста. После громкого скандала с провод­ницей пассажиры, дружно заступившиеся за Сашку, испытывают чувство забытого уже единения, товарищества. И опо­знавательным знаком, культурным символом столь редкого сейчас явления становятся слова известной песни: «Мой адрес – не дом и не улица. Мой адрес – Советский Союз!» Примечательно, что культурный знак в контексте леванинской повести не вписывается в изначально свойственные ему идеологические рамки, встраиваясь в новую систему ценностей. Для челноков – это повод вернуться в страну своей юности, с её идеалами добра и справедливости для всех и готовностью отстаивать их до конца; для юного Сашки, воспитанного скорее в духе христианского милосердия и наделённого от природы чистой и светлой душой, – возможность сделать первые самостоятельные умозаключения о жизни. «Люди такие разные! – размышляет герой. – Надо как­то научиться их различать. Есть добрые. Вон как за него вступились! А что он им? Но есть и такие, как проводница. И чего это она злая такая? Как вообще живут такие страшные тётки? Им самим­то как? Неужто хорошо, когда все тебя не любят?» Вечные проблемы сосуществования добра и зла, душевная боль от ощущения разрушающейся детской гармонии мира, первое самостоятельное познание, в котором и скорбь, и горечь, и предчувствие ещё не родившейся истины. Это то, что чувствует мальчик. А читатель, интуитивно улавливая переплетающие повествовательную ткань эпизода ассоциативные нити, вдруг ощущает, что нет прошлого, настоящего, будущего для того, кто умеет видеть главное, и связь времён нерасторжима. Все эти катаклизмы происходят внутри самого человека, а слово способно исцелить, вернуть веру, подарить надежду, зажечь любовь.

Какая же мысль объединяет совершенно самостоятельные произведения в самый настоящий триптих? Ответ сформулировала сама писательница, вложив его в уста мудрой Светланы из повести «Ошибка»: «Надо учить главному!» А главное, что доказывается всем ходом повествования, это и есть любовь.

 

Журнал «Волга – XXI век» зарегистрирован МПТР РФ,

свидетельство ПИ № 77-16080 от 6 августа 2003 года.

 

Учредители: Министерство информации и печати Саратовской области,

Саратовское региональное отделение общероссийской общественной организации «Союз писателей России».

Издатель: ГАУ СМИ СО «Регион 64».

Директор – Владислав Степанов.

 

Редакция:

Главный редактор – Елизавета Данилова.

Дизайн и вёрстка – Лилия Баранова.

Корректор – Елена Березина.

 

Подписано в печать 5 мая 2015 года.

Журнал отпечатан в типографии «Буква».

Адрес типографии: г. Саратов, ул. Астраханская, 102.

Заказ № 01/0505.

Цена свободная.

 

Почтовый адрес: 410005, г. Саратов, а/я 3535.

Адрес редакции: г. Саратов, ул. Соборная, 42.

Тел. (факс): (845-2) 28-63-49.

E-mail: [email protected]

Сайт: www.sarnovosti.ru

 

Подписной индекс 14320

 

При перепечатке ссылка на издание обязательна.

Редакция не рецензирует рукописи, а только сообщает о своём решении.

 

Формат 70х100 1/16. Усл. печ. л. 15,60.

Бумага типографская. Печать цифровая.

Тираж cвободный.

 

 

ã ГАУ СМИ СО «Регион 64», 2015.

ã «Волга – XXI век», 2015.

^[1] хуже

 

^[2] Польские дворяне (шляхта), восстававшие против короля или сейма.

 

^[3]  Цирк, основанный Гаэтано Чинизелли (1815–1881) и считающийся «родоначальником» Санкт-Петербургского цирка.

 

^[4]  Сегодня греко-римская (классическая) борьба – европейский вид единоборства, в котором спортсмен должен с помощью определённого арсенала технических приёмов вывести соперника из равновесия и прижать лопатками к ковру.

 

^[5]  Общество физического развития «Санитас» было создано в Петербурге в 1912 году Людвигом Адамовичем Чаплинским. Позднее его отделения появились во многих городах России.

 

^[6]  Речь идет о синематографе «Свет», находившемся на Никольской (ныне Радищева) улице, близ Никольской дамбы, т. е. почти в Глебучевом овраге.

 

^[7]  Цирк Максимилиано Труцци (1833–1899), основанный в 1880-х годах.

 

^[8]  Цирк-балаган Гаджи Гафара оглы Фаруха (1855–1936).

 

^[9]  Пуд – устаревшая единица измерения массы русской системы мер, равная 16,3804964 кг.

 

^[10]  Летний театр купца Г. И. Барыкина «Приволжский вокзал» был открыт в 1872 году при трактире, он находился на углу Бабушкина взвоза и Большой Сергиевской улицы.

 

^[11]  Ныне на этом месте стадион «Локомотив».

 

^[12] 158 фунтов равны 64,7 кг.