Истории болезни и процесс терапии 10 страница

Гиперадаптированная вовне, мать испытывает двойное напряжение, ко­торое сообщает ребенку, не обеспечивая ему какой-либо защитной функции. С одной стороны, он должен своим успехом смыть и компенсировать ее позор, с другой, в течение первых пяти лет она дрессирует сына и держит его в пол­ной изоляции. На нарушения пищевого поведения ребенка она реагировала неконтролируемыми вспышками гнева, поскольку здесь подвергалось непос­редственной угрозе ее компенсаторное стремление иметь совершенного сына,

98

99

который заставит ее забыть о «позоре» своего рождения. Она вышла замуж, лишь когда ребенок научился читать, приобретя таким образом некоторую презентабельность. Но уважаемый статус, за который она в страхе цеплялась, дал ей только муж. Поэтому она могла лишь мнимо вставать на сторону сына.

Жилищная проблема больного, которую он обозначал как вопиющую несправедливость, предстает на этом фоне выражением изначально подавлен­ной потребности быть принятым таким, каким он появился на свет, - слабым ребенком, зависимым от заботы матери. «Вопиющая несправедливость» со­стояла в том, что его с самого начала принуждали быть кем-то другим, застав­ляя компенсировать «позор» матери своими успехами в учении. На каждое несоответствие своим завышенным ожиданиям мать отвечала гневом, упрека­ми и суицидными тенденциями.

После того, как пациент психосоматически отреагировал свою экзистен­циальную «жилищную проблему» (то есть отказ в праве на жизнь и защищен­ную ситуацию в детстве, и был обречен на саморазрушающую связь с мате­рью, а позже с замещающей ее больницей), в дальнейшем он отвечал субпси­хотическими реакциями на участившиеся расставания с матерью, изгнание из родительского дома, удаление желудка (служившего ему сценой, на которой разыгрывался конфликт) и запрет на помещение в больницу. Если сначала он «в шутку» угрожал матери ножом, то теперь он грозил взорвать себя вместе с домом, то есть уничтожить целиком патогенный симбиоз после того, как об­мороки и социальное самоуничтожение, к которому они привели, не дали ему постоянной заботы и внимания к себе.

Примечательным в описанной здесь динамике является полное отщеп­ление происходящего от осознаваемых переживаний. Пациент цепляется за представление о том, что у него хорошие отношения с матерью. Не менее при­мечательным является практика традиционного медицинского обслуживания, основанная на таком же отщеплении.

С пациентом всегда обращались как с носителем симптомов. Для матери он был символом позора, его предстояло вышколить для роли гаранта компен­сирующего социального успеха. Для больницы он был носителем язвы желуд­ка, которую оперативно удалили. Из-за непонятных обмороков он стал казать­ся симулянтом, несмотря на очевидное ухудшение соматического состояния. Для психиатрической больницы он в действительности предстал симулянтом. Лишь в результате угрозы взрыва он вновь стал носителем симптома - на сей раз психиатрически классифицированного. На него навесили ярлык и госпи­тализировали как «социально опасный» случай психопатии.

С моей точки зрения, на этом примере видна психодинамика общества. Вне­брачный ребенок интерпретируется как симптом позора матери. По отношению к учреждениям традиционного медицинского обслуживания пациент может леги­тимировать себя лишь с помощью манифестного симптомообразования, укреп­ляющего его ложную идентичность желудочного больного или психопата.

100

При этом пациент снова использует псевдокоммуникацию, чтобы обнаро­довать «вопиющую несправедливость», причиненную ему матерью. Его про­тест против своей жилищной нужды - попытка обратить внимание на запрет собственной идентичности уже на уровне социально принятых норм. Метафо­ричность истории его болезни, являющейся историей отрицания права на жизнь, остается неосознаваемой как им, так и учреждениям традиционного здравоох­ранения, в которых он лишь перешел с одного отделения на другое - из сомати­ческого в психиатрическое, в то время как основная проблематика идентичнос­ти не была затронута медициной, ориентированной лишь на симптом.

Оба примера, приведенные здесь вкратце: пациентка Мери, заболевшая желчнокаменной болезнью и страдающая канцерофобией, и пациент Боб, об­ращающий внимание на «вопиющую несправедливость» своего жилищного положения, - свидетельствуют, с моей точки зрения, о том, что генез и дина­мика психосоматических заболеваний могут быть адекватно поняты лишь как выражение неудавшегося формирования идентичности в рамках патогенной групповой ситуации. Помимо этого эти примеры иллюстрируют динамику общества в целом, учреждения которого реагируют лишь на симптомообразо­вание, будь это желчнокаменная болезнь, язва желудка или социально опасное •поведение психопата, в то время как патология идентичности остается без внимания.

Я хотел бы теперь обратиться к отдельным аспектам патологии идентич­ности, которая, по моему опыту, всегда связана с психосоматическим заболе­ванием. Особое значение в генезе психосоматических заболеваний, с моей точки зрения, имеет патогенный симбиоз матери и ребенка, который прости­рается за пределы нормального периода первых лет жизни. В дальнейших примерах будет показано, как эта патогенная семейная ситуация при психо­аналитической групповой терапии вновь всплывает в психодинамике перено­са, становится доступной осознанию и коррекции.

Беата: «патологическая верность» и «хроническое предательство себя»

Пациентка Беата, по профессии дизайнер, служащая в маленьком рек­ламном агентстве, была направлена на групповую психотерапию в возрасте 48 лет. Она жаловалась на сильный страх смерти, неспособность общаться, сниженную работоспособность и страх одиночества.

Она жила вместе с матерью всю жизнь в маленькой двухкомнатной квар­тире. Отец умер за год до этого, и теперь она боялась потерять мать, без кото­рой чувствовала себя полностью беспомощной.

Ее психосоматическая история болезни включала тяжелую сердечную па­тологию, впервые появившуюся в форме ревматического миокардита в возрас­те 21 года, нарушения деятельности пищеварительного тракта, нервную ано-

101

рексию, вегетодистонию, постоянную тахикардию, одышку, повышенную утом­ляемость. Из-за страхов и неспособности одной выходить из дома она уже в 14 лет получала психоаналитическую терапию. Постепенное улучшение состоя­ния вновь сменилось спадом после того, как в результате тяжелой и продолжи­тельной болезни умер отец. Аппендэктомия, перенесенная вскоре после этого, повлекла за собой выраженный страх смерти. Пациентка не могла есть и вскоре была повторно госпитализирована. Обследование не выявило органических признаков желудочно-кишечных и сердечно-сосудистых расстройств.

Пациентка внешне выглядела миниатюрной, хрупкой, вела себя скован­но, судорожно скорчившись при беседе, держа руки сзади.

Она была второй дочерью у родителей, на 6 лет моложе старшей сестры. Отец, по профессии дизайнер, владелец фирмы с широкими международны­ми контактами, чувствовал себя художником. Пациентка описывала его как остроумного, жизнерадостного человека с неустойчивым настроением. С од­ной стороны, он был обаятельным и нежным, с другой - доводил жену и дочь до отчаяния капризными вспышками гнева и саркастически-ироничными кол­костями. Часто были слезы, иногда он бил мать. У него постоянно были лю­бовницы, которых он приводил домой, расхваливая перед семьей их преиму­щества. Пациентка описывала мать как неутомимую труженицу во благо се­мьи. Она была терпеливой, готовой смириться, однако часто депрессивной и в эти периоды эмоционально отгороженной.

Первые четыре года жизни пациентка провела в маленьком городе вместе с матерью и сестрой в доме родителей матери, мелких ремесленников. Отец разо­рился в годы экономического кризиса, вскоре после рождения пациентки. Снача­ла он работал в фирме родителей жены, но уже через полгода вернулся в родной город, где жил с любовницей и работал техническим графиком. Раннее детство пациентки проходило в семье родителей матери. Дедушка страдал неврозом на­вязчивости, контакт с окружающими был затруднен страхом заражения. Он был отчимом матери. Семьей командовала доминирующая, властная бабушка. Мать сильно страдала от расставания с мужем, который оставил ее с двумя детьми под предлогом материальных затруднений. Она компенсировала свою депрессию изну­рительной работой в домашнем хозяйстве родителей и поверхностно безукориз­ненной программой воспитания пациентки, которую кормили по часам, отвеши­вая порции на весах. Она была трудным ребенком, часто плакала.

На третьем году жизни в семье возникли острые конфликты из-за ночно­го энуреза больной. Сестра бабушки угрожала выставить пациентку на ры­ночной площади вместе с мокрой простыней. Зависимая от семьи, мать не могла защитить дочь. Она пыталась компенсировать недостаточное эмоцио­нальное участие, балуя пациентку материально. Позже больная считала, что всегда сохраняла ощущение своей нежеланности и внутреннего одиночества. При этом в семье она считалась ребенком с богатой фантазией и рано научи­лась играть сама с собой.

102

Отец взял жену и двоих детей к себе, когда пациентке было 4 года. Ее эмоциональная неуверенность проявилась тогда в сильном страхе быть остав­ленной у бабушки, чем ей угрожали родители. Позднее пациентка идентифи­цировала себя с остроумным и импульсивным отцом. Старшая сестра считала ее ненужным в семье чужаком; занятые собой, родители игнорировали дест­руктивную динамику отношений между их отпрысками. В дошкольных детс­ких группах ей удавалось поначалу занимать доминирующую позицию. В на­чальной школе, однако, вследствие гиперактивности пациентки вскоре нача­лись конфликты с учителями и одноклассниками. Поскольку родители не ока­зывали поддержки, она привязалась к единственной подруге, в тени которой оставалась до конца школьного обучения, при этом чувствуя себя в семье чу­жой из-за отношения старшей сестры. Она стала тихим, погруженным в себя ребенком, беспрекословно давала списывать уроки подруге и другим одно­классникам, страдая оттого, что ее не замечали. Полностью погруженная в домашнее хозяйство мать хвалила перед сестрой и соседями невзыскатель­ность пациентки: «Она такая разумная, с ней у нас никаких забот», или «Она не пропадет». Пациентка же завидовала агрессивности и кругу общения стар­шей сестры.

Ситуация в семейной группе определялась непрерывным конфликтом между родителями. Отец постоянно приводил домой любовниц, демонстри­руя их как образец для подражания депрессивной и постоянно озабоченной матери. Пациентка ненавидела его за это. При этом воспитание было прониза­но чрезвычайной враждебностью к сексу. Пациентка не получила сексуально­го просвещения, за исключением постоянных предостережений матери «не связываться» с мужчинами. Она сообщила, что получила информацию о сексе впервые в 21 год, при первом половом сношении, сопровождавшемся силь­ным чувством вины. Сильный страх сексуальности восходит к страху быть покинутой родителями, который пациентка испытывала в 11 лет, когда у ее 17-Клетней сестры начали появляться знакомые мужчины. Тогда напряжение меж­ду родителями прорывалось в открытом конфликте, и отец впервые ударил мать на глазах у пациентки. Перспектива разрыва семьи вызвала у нее силь­ный страх. Она защищалась от него принятием роли дочери, с которой у роди­телей «никаких забот», роли гармонизирующего посредника. Остальными членами семьи это было принято с благодарностью. Отец называл ее «спокой­ным полюсом» семьи. Это усиливало у пациентки депрессивный фон и эмо-циональную погруженность в себя.

Ее подавляемая потребность показать себя оживленной, быть замечен­ной и принятой, выразилась в желании стать балериной. Она начала со сво­бодных танцевальных импровизаций и в конце концов добилась разрешения родителей посещать класс балета. Однако это сопровождалось сильным чув­ством вины, участившимися простудными заболеваниями и явным ухудшени­ем успеваемости в школе. Она вынуждена была прекратить танцевальные за-

103

нятия вскоре после окончания школы, из-за физической слабости и повышен­ной утомляемости. Без особого интереса она решила, следуя по стопам отца, освоить профессию дизайнера. Учеба и работа шли с начала и до конца чрез­вычайно замедленно, трудно.

Первое затяжное психосоматическое заболевание последовало за сильным разочарованием в отношениях с соучеником, с которым пациентка была обру­чена, после первого для них обоих сексуального опыта, сопровождавшегося сильным чувством вины. Она узнала, что жених изменил ей. Мать, возражав­шая против этой связи с тревожными предостережениями, не оказала пациент­ке эмоциональной поддержки. Она воспринимала обручение как преждевре­менный и необдуманный шаг. Отец же реагировал ревностью к дочери. Он не упускал возможности обращать внимание пациентки на недостатки молодого человека язвительными замечаниями. Так неудачно закончилась вторая, с тре­вогой и робостью сделанная попытка обретения независимости после прерван­ного обучения танцам, которое также не одобрялось родителями. Ни от кого из членов семьи она не получила поддержки, все реагировали лишь критикой.

В этой ситуации пациентка сначала заболела тяжелой ангиной, ослож­нившейся сердечной патологией, диагностированной как ревматический эн­докардит. После семи месяцев пребывания в стационаре она находилась еще восемь месяцев на постельном режиме дома, а затем вновь была госпитализи­рована на несколько месяцев в связи с острыми нарушениями деятельности желудочно-кишечного тракта (рвоты, понос). Мать неустанно ухаживала за пациенткой. Она столь же пунктуально соблюдала назначения врача, как в дет­стве кормила ее по часам. При этом она совершенно не воспринимала эмоци­ональную проблематику пациентки, ее потребность в близости с одновремен­ным желанием выйти из роли «разумной», депрессивно терпящей и жертвую­щей собой ради других дочери. В болезни дочери она видела прежде всего подтверждение своих предостережений.

После длительного пребывания в стационаре, когда с помощью врачей пришлось учиться ходить и говорить, пациентка вернулась в двухкомнатную квартиру родителей. Здесь она обнаружила старшую сестру, вернувшуюся в родительскую семью с двумя детьми после распавшегося замужества. Новый экономический спад сделал сестру главной материальной опорой семьи. Ее детьми занималась мать, и пациентка вновь оказалась на отшибе в семейной группе. Она поправлялась медленно, испытывая сильные спады настроения.

Через семь лет после истории с первым женихом у нее вновь появились осторожные планы замужества, которые, однако, рухнули, когда в конце кон­цов второй жених сообщил ей о том, что другая женщина ожидает от него ребенка. На разрыв отношений она вновь отреагировала желудочно-кишеч­ным расстройством и быстро начала терять вес. Одновременно, однако, она ощутила чувство свободы. Она устроилась на работу в электротехническую фирму, и там у нее появился круг общения.

Когда сестра, вступив во второй брак, уехала с детьми за границу, ос­тавив квартиру родителей, те отреагировали на это глубокой депрессией. Внезапно не стало ни главной материальной опоры, ни внуков, к которым в особенности была привязана мать пациентки. Больной приходилось те­перь заботиться о пропитании семьи и заполнять место активной сестры, которой она и восхищалась, и завидовала. Через короткое время она не выдержала и свалилась с тяжелым сердечным приступом, сопровождав­шимся страхом смерти, боязнью оставаться одной, бессонницей. В конце концов, она не смогла выходить одна из дома, требуя, чтобы мать постоян­но ее сопровождала.

Теперь она оставила всякие помыслы о самостоятельной жизни и в даль­нейшем постоянно жила с родителями. Ее жизнь определялась тяжелейши­ми состояниями тревоги и депрессии. Она избегала других людей и ситуа­ций, чувствуя относительное спокойствие лишь в присутствии матери. Она помогала матери в домашнем хозяйстве, причем мать, поддерживавшая чис­тоту в квартире с болезненной педантичностью, постоянно отстраняла ее от этой работы, заявляя, что она ничего не умеет и не сможет ничего правильно сделать.

По совету домашнего врача, систематически инфантилизируемая мате­рью пациентка начала психоанализ, оплату которого покрывала страховая ком­пания и который продолжался 14 лет. Пациентка сообщала, что в результате трудной терапии ей удалось постепенно освободиться от своих страхов. Через полгода она смогла делать дома чертежные работы, которые приносил из рек­ламного агентства служивший там отец. Через 6 лет она отважилась прихо­дить туда в сопровождении отца. С одной стороны, она хотела быть с ним вместе и говорила, что и отцу нравилось показываться там с дочерью. С дру­гой стороны, ей было тяжело переносить его садистические капризы, которы­ми он сводил на нет каждую попытку дочери завязать контакты с другими людьми и следовать собственным интересам.

Она познакомилась все же с сослуживцем, который поступил на работу незадолго до этого и оказывал ей знаки внимания. После длительного, осто­рожного сближения она вышла замуж за этого человека, который признался ей в своих гомосексуальных наклонностях. Она настояла на браке, надеясь исправить его и будучи не в состоянии далее чувствовать себя «загнанной в тупик». Через три года совместной жизни с ним у родителей, в течение кото­рых половые контакты отсутствовали, он покинул ее ради гомосексуального любовника.

В это время закончился курс психоанализа, длившийся 14 лет. В присут­ствии матери пациентка чувствовала себя в относительной безопасности. Тре­вога же, как она говорила, в целом оставалась стабильной. Фактический раз­вод (от формального она отказалась) был воспринят ею с облегчением. Она нашла себе новое рабочее место в маленьком бюро, где сидела в тесной ком-

104

105

натке с пожилым сотрудником. Продолжая жить с родителями, она через два года вступила в связь с женатым человеком, который поначалу обещал ей раз­вестись, но потом категорически отказался от своих слов.

Потом после продолжительной и тяжелой болезни умер отец. У пациен­тки последовала операция аппендицита с постоянным страхом смерти во вре­мя госпитализации. Она не могла есть, резко потеряла в весе, говорила о стра­хе смерти своей и матери. Вскоре после выписки последовала новая госпита­лизация вследствие стойких расстройств желудочно-кишечного тракта и сер­дечно-сосудистой деятельности. Вновь пациентка испытывала сильный страх смерти. Затем она поступила ко мне на лечение.

В начале аналитической групповой терапии она чувствовала себя хроничес­ки больной. С одной стороны, после всех жизненных неудач у нее была сильная потребность начать все-таки все с начала, с другой стороны, она была чрезмерно тревожна, недоверчива, боялась, что это для нее слишком поздно и что она на­всегда оказалась в тупике. В терапевтической группе она выглядела весьма тре­вожной, сидела, скорчившись в напряженной позе, поджав под себя ноги и руки. Тот факт, что в свои 48 лет она все еще жила у матери, представлялся ей поначалу чем-то само собой разумеющимся. Она считала, что нужна матери и не может просто так оставить ее одну после того, как все эти годы мать ей помогала.

В длинных монологах она рассказывала о своем детстве и юности. При этом на первом плане стояли отношения с отцом. Она вспоминала о бесконеч­ных язвительных замечаниях, которыми он часто доводил ее и мать до отчая­ния, так что мать забивалась в угол со слезами. С другой стороны, в рассказе чувствовалось восторженное, идеализирующее отношение к остроумному, интеллектуальному и художественно одаренному отцу, оно было смешано с бессильной диффузной злобой, с которой она говорила о его садистических мучениях и наплевательском отношении к себе. Мать поначалу оставалась на заднем плане. Из монотонных рассказов больной было видно, что она судо­рожно искала поддержки в семейной группе, постоянно наталкиваясь при этом на разочарования, так что в конце концов эти усилия начали ей казаться совер­шенно безнадежными.

Эти монологи пациентки вызывали у других членов группы реакцию противопереноса, сопровождавшуюся внутренним напряжением, одышкой, диффузной тревогой и чувством безнадежности. Члены группы давали себе отдушину в резкой критике семьи пациентки, упрекая в основном мать за то, что та не оказывала поддержки в ссорах с отцом. Пациентка наблюдала за этим с раздражением. Она расценивала это как агрессию по отношению к са­мой себе и защищала мать, заявляя, что сама во всем виновата, что ее страхи, беспомощность и несамостоятельность сделали жизнь матери такой тяжелой.

Самообвинения, постоянная готовность к мазохистскому самопожертво­ванию и страданию вызвали в группе, где больная была самой старшей по возрасту, сильные реакции противопереноса. Многие члены группы чувство-

вали сходство матери пациентки с собственными депрессивными и чрезмерно контролирующими матерями, выражая это сильными эмоциями. В особенно­сти провоцировала группу ее ригидная защитная позиция, когда она с мечта­тельной ностальгией рассказывала о своих «счастливых» дошкольных годах, подавляя тем самым свою агрессию и потребность в самостоятельности.

Пациентка сначала была ошарашена эмоциональной реакцией группы на себя. Она видела в этом сходство с упреками и отвергающей критикой матери. Она стала описывать недостатки матери, ее эмоциональную ригидность и холод­ность, отвергающее отношение к себе. Никогда не было достаточной нежности, всегда она чувствовала себя одинокой и часто нежеланной, как будто это она при­несла несчастье всей семье. Во внимании и заботе матери она могла быть уверен­ной, лишь когда заболевала. В этой связи она вспоминала о целом ряде своих детских болезней, почти с триумфом сообщая, что тогда у постоянно занятой ма­тери не оставалось другого выхода, кроме как заботиться о ней. Тогда ей подавали еду особого приготовления, мать читала ей вслух. При этом у нее всегда было сильное желание, чтобы мать взяла ее на руки, что та делала очень редко.

И сейчас ее отношения с матерью определялись постоянным выпраши­ванием нежностей, попытками заговорить с ней, установить эмоциональный контакт. Когда мать болела и нуждалась в уходе, эта потребность особенно усиливалась. Пациентка была рада возможности ухаживать за матерью и ба­ловать ее. Мать же неизменно реагировала ворчливым отверганием. Она от­талкивала дочь локтем, поворачивалась к ней спиной, чаще всего с неприяз­ненным вопросом: «Ну что тебе надо?»

Пациентка вспомнила, что всю жизнь у нее было чувство, будто она лиш­няя в семье, и что мать ее с себя стряхивает «как назойливую букашку». От­четливо проявился и другой аспект амбивалентного симбиоза. Мать, отклоняя все усилия пациентки установить нежный контакт, инфантилизировала ее си­стемой жесткого контроля. Она надзирала за каждым шагом 48-летней доче­ри, предписывала, что ей следует есть и как одеваться, снабжала каждое утро бутербродом. Она выспрашивала у больной, о чем говорилось на психотера­пии, и поощряла пропуски сеансов.

Когда в ходе терапии пациентка постепенно начала возражать против этого, заявляя, что она уже не ребенок и может что-то делать сама, мать реаги­ровала полным уходом в себя. Она говорила, что больна и беспомощна, нуж­дается в постоянном уходе, но при этом отказывалась есть, заявляя, что наме­рена умереть, поскольку дочь хочет от нее избавиться. Констелляция патоген­ного симбиоза выступила здесь особенно отчетливо. Мать ригидно инфанти­лизирует дочь, угрожая своей смертью, как только дочь дает понять, что хочет жить самостоятельной жизнью.

У пациентки появилось сильное чувство вины, она упрекала себя и обви­няла терапевтическую группу в том, что теперь окончательно потеряла отно­шения с матерью. Группа же воспринимала мать пациентки как вампира и

106

107

паразита, который не дает ей дышать. Пациентка, поначалу отвергавшая лю­бое предположение о связи своих страхов с отношением матери, начала в ре­зультате реакции группы постепенно сомневаться в ее любви. Она вспомнила о том, что мать была непрерывно занята домашним хозяйством, убирала и готовила, но не проявляла никакого сочувствия к потребностям и конфликтам дочери в школьные годы и в пубертатном периоде. Она вспомнила, что мать пренебрегала ее эмоциональными потребностями и хвалила за непритязатель­ность. Все больше всплывала проблема, связанная с навязываемыми ею са­мой себе внешним спокойствием и уравновешенностью, за которыми с само­го раннего детства скрывался страх потерять мать и семейную группу.

В терапевтической группе это стало весьма отчетливым. Все больше па­циентка жаловалась на то, что чувствует себя неуверенной в группе, что дру­гие намного опередили ее, что она должна учиться у них, но никогда не успеет сделать это, поскольку слишком стара. Это для нее слишком поздно. Она гово­рила об этом детским и бессильным голосом. Как только в группе возникали резкие эмоции и агрессивные ссоры, она тревожно старалась все сгладить, успокоить и утешить других, уходя таким образом от конфликтов, которые казались ей опасными и ненужными. Лишь постепенно, благодаря реакциям других членов группы, она осознавала, что, несмотря на внешне подчеркива­емую беспомощность и слабость, она репрессивно действовала на групповую динамику.

Когда группа обозначила ее миротворческие усилия как «ложную гармо­низацию» и пыталась дать ей понять, что не требует от нее полного самопо­жертвования и подчинения, она сильно расплакалась. Она боялась, что теперь группа хочет разрушить ее «мягкосердечие и дружелюбие». Без них она не хочет жить дальше, поскольку такая жизнь не имеет для нее смысла.

Она была не способна активно участвовать в работе над проблемами и трудностями других членов группы. Когда, однако, одна из больных проде­монстрировала суицидные тенденции и уход в себя на группе, пациентка при­шла ей на помощь. Она вспомнила о своих собственных депрессивных состо­яниях и прежде всего о депрессивных эпизодах своей матери, в которых она была окружена как бы невидимой стеной и столь недоступна, что пациентка каждый раз испытывала сильный страх ее потерять. Благодаря реакции груп­пы она впервые в жизни ощутила, что ее чувства могут быть значимыми для других.

Симбиотический конфликт с матерью драматически обострился, когда пациентка примерно через три месяца после начала терапии предположила наличие у себя беременности. Она появилась на группе с пристыженным и подавленным видом и сообщила о своих опасениях. Воспринимая эту ситуа­цию как «невозможную и неприятную» в ее возрасте, она считала, что совер­шенно не способна обеспечить и воспитать ребенка. Когда группа не приняла эту версию и усомнилась в том, что она действительно не хочет беременнос-

ти, она ожила, казалась счастливой и более жизнерадостной, чем обычно. Стало ясно, что подавляемое желание иметь ребенка здесь является выражением желания собственной идентичности.

Вскоре она появилась вновь подавленной, тревожной и скованной, и груп­па заинтересовалась, узнала ли мать о беременности, и если да, то как она на это реагировала. Со слезами пациентка сообщила, что от матери повеяло ле­дяным холодом, она заявила, что пациентка должна знать, что надо сделать, поскольку в 48 лет уже нельзя родить ребенка. Группа реагировала возмуще­нием, считая, что этот пример хорошо демонстрирует, насколько мать держит жизнь пациентки под своим контролем, как она давит ее, отрезая все пути к самостоятельности. Тут пациентка вспомнила о ситуациях, когда мать забира­ла у нее работу по дому, заявляя, что она не сможет сделать ее правильно. Мать постоянно ее критиковала, считая, что сама все делает лучше. После того как больная убирала комнату, мать делала это еще раз. Позднее выясни­лось, что беременности в действительности нет. Пациентка приняла нерегу­лярность месячного цикла за беременность и тем самым невольно проверила реакции терапевтической группы и матери.

На одном из последующих занятий пациентка стала сетовать на безвы­ходность своего профессионального положения. Группа пристально рассмот­рела упущенные ею возможности и предложила возможные на данный мо­мент более благоприятные варианты трудоустройства. В ситуации, когда речь шла о ее профессиональной и социальной идентичности, пациентка впервые заговорила о своей психосоматической симптоматике. Отчаянно рыдая, она сказала, что группа не в состоянии представить себе испытываемые ею боли и тревогу, тахикардию и одышку. Ее чрезмерно утомляет всякая физическая на­грузка. В этом причина ее постоянной медлительности, делающая невозмож­ной смену работы и нахождение удовлетворяющей деятельности. Взывание к психосоматическому симптому впервые (до этого ни пациентка, ни группа никак не касались этой темы) имело на этом отрезке терапевтического про­цесса отчетливый характер сопротивления и служило защитой от конфликта идентичности в профессиональном аспекте.

Проработка этого сопротивления представляла собой последующую фазу терапии. Пациентка бессознательно воспринимала психотерапевта как свою запрещающую мать. Она заявляла, что терапевт точно так же, как ее мать, критикует ее и считает, что все знает и умеет лучше, чем она сама. На это она реагировала сначала сильной тревогой и усилившимся чувством вины, ухуд­шившими ее состояние до уровня, имевшегося перед началом терапии. Одно­временно она начала воспринимать в переносе на активную больную в группе вытесняемое ею чувство ненависти к сестре.