У порога — новый диалог логик

В первом параграфе этого очерка я утверждал, что современ­ная теоретическая революция не формирует нового предмета (и субъекта) мышления, но только позволяет выявить антиномиче­ский характер диалога “теоретика-классика” с самим собой. Во втором параграфе стремился показать, что теоретическая револю­ция XX века все же формирует идею радикально нового предмета (и субъекта) мышления, идею “causa sui”.

Но чем более раскрывалась провокационная роль этой идеи в разоблачении классического замысла, тем более раздваивалась фокусная точка, тем более неясным становилось, где же располо­жен наш “угол зрения” — в начале или в конце классики, в ее осно­вании или в ее преодолении?

Ответ оказался парадоксальным. Идея “causa sui” есть идея самообоснования антиномического мышления, антиномического диалога теоретика с самим собой. Эта идея есть доведение до пре­дела логического замысла классических теорий. Но довести замы­сел (причинное объяснение) до предела означает перейти предел и найти его обоснование в иной логике. Поэтому антиномическое мышление могло существовать и развиваться только в “бегстве от чуда” своего самообоснования. Идея нового предмета, возникаю­щая в XX веке, идея предмета как “causa sui” кладет предел воз­можностям антиномического диалога именно потому, что обосно­вывает этот диалог, то есть подвергает критике его собственную основательность

Иными словами, в свете идеи “causa sui” вскрывается парадок­сальность антиномической логики. “Теоретик-классик” может быть сейчас представлен в точке самоотстранения.

Попытаюсь раскрыть смысл “самоотстранения” как особого ло­гико-образующего процесса, еще раз обратившись к принципу до­полнительности.

До сих пор я подчеркивал логическую миссию принципа допол­нительности по отношению к классике, его провокационную мис­сию — вскрыть антиномичность классического разума, фиксировать особую форму диалога, который “теоретик-классик” ведет с самим собой. Но такая фиксация и провокация удаются только потому, что в принципе дополнительности диалог “теоретика-классика” с самим собой осуществляется на фоне, или, точнее, в контексте диа­лога “классического разума” с разумом “неклассическим”, еще только назревающим, только возможным, только “имеющим быть”... Принцип дополнительности и есть (несовершенная, назревающая, с перекосом в классику) форма такого нового диалога, уже не ан­тиномического типа.

И это именно диалог. В квантовой теории субъект теоретизиро­вания уже не может быть (консерваторы говорят: “Еще не может быть”) отождествлен с каким-то одним (новым) типом теории, как более истинным или как собственно теоретическим, в отличие от внетеоретического хаоса. Новый, внеклассический тип теорий су­ществует только до тех пор, пока имеют смысл и не могут быть сняты теории классического типа. Без обратного перехода в клас­сику “не-классика” существовать не может, она бессмысленна.

Но и обратно. В квантовой теории классика имеет смысл только на фоне “не-классики”, как ее апроксимация, как феномен ее (не­классической) работы. Это и означает, что две теории, два типа теоретизирования, две логики сосуществуют, взаимоотрицают и взаимодополняют друг друга в контексте какой-то единой необхо­димой диалогики.

Квантовая “теория” (первая зачаточная форма такой диалоги­ки) уже не есть теория в классическом смысле слова. Ее единство не выдерживает формально-логического критерия. Оно не обеспе­чивается логикой непрерывного, последовательного выведения, до­казательства, не опирается на единый, цельный, тавтологический, аксиоматический фундамент. Это — единство взаимообратимости.

Не случайно, что в контексте принципа дополнительности пре­дельный переход, продиктованный идеями соответствия, осущест­вляется совсем иначе, чем между теорией относительности и меха­никой Ньютона. Классическая механика здесь никак не может рас­сматриваться как частный, предельный случай механики квантовой (уравнение Шредингера в общем случае не переходит в уравнение Гамильтона—Якоби), классическая механика существенно (логи­чески) отлична от механики квантовой, но классическая и кванто­вая теории взаимно (обязательно взаимно!) обосновывают друг друга.

Теоретическое единство, спаянное принципом дополнительно­сти, — это единство субъекта, переводящего одну ипостась кванто­вой теории в другую, одно определение в другое, и это — единство предмета, выходящею за рамки той или другой теоретической си­стемы, но требующего их “дополнения” (взаимопревращения?). Сам предмет должен пониматься в точке перехода, превращения одной логики в другую, одного типа теорий в другой. Еще раз под­черкну: речь идет именно о двух логиках, поскольку различные теории исходят из различных коренных идеализации: точки “causa sui” и точки “действия на другое”. Субъект теоретизирования (ло­гика его развития, изменения) всегда должен быть “больше”, кон­кретнее логики созданных им теоретических систем.

Мы вернулись к той исходной гипотезе, которую сформулирова­ли в своем начале и которую развивали (пытались обосновать) в процессе изложения.

Но сейчас наш подход может быть сформулирован в более рис­кованной форме, уже не только по отношению к “теоретику-клас­сику”. Коль скоро задачей теоретика становится обоснование таких “точек”, в которых одна теория переходит в другую, в которой осу­ществляется таинство (его следует теперь понять не как “таинст­во”) формирования теорий, предметом теоретизирования становит­ся сам субъект теоретизирования (уже не как “теоретизирующий разум”, но как цельный субъект деятельности самоизменения, как субъект культуры).

Так, уже в принципе дополнительности (точнее, в его философ­ской, логической переформулировке) раскрываются те возможно­сти, которые приобретут (должны приобрести) развитой характер, когда идея “causa sui” сможет (будем надеяться, что сможет) реа­лизоваться в новом идеализованном предмете (субъекте) диалог. Развитая идея самодеятельности исключает идею “дополнитель­ности”.

Я все время говорил о теоретике-физике, но имел в виду некое­го странного “теоретика-классика” вообще... О ком же, в конце концов, шла речь? Думаю, что сейчас это ясно. Речь шла о “тео­ретике-физике”. Речь шла о “теоретике-классике” “вообще”.

Речь шла о том, что “теоретик-физик”, выдавая “на-гора” соб­ственно физические теории, вместе с тем, как субъект теоретизиро­вания, органически “включает в себя” (диалогически включает в свою деятельность) и “философа”, и “практика”, и “гуманитария”. Форма такого включения (выключения), такого диалога оказыва­ется для “физика” неповторимо своеобразной и обеспечивает про­дуктивность его физических теорий. Философ или историк строит диалог иначе. Но без такого включения (выключения), без цельно­го диалога “теоретик-классик”, где бы он ни реализовал свою дея­тельность, “фигура, лица не имеющая”.

Предполагаю, что намеченная здесь переформулировка логики классических теорий в “диалогику” “теоретика-классика” — необ­ходимое исходное условие реконструкции истории классической науки (физики в первую голову) в контексте истории культуры, в контексте философской логики культуры.

* * *

Абстрактная возможность воспроизвести логику теоретического мышления Нового времени как диалогику субъекта теоретизиро­вания (возможность, связанная с особенностями теоретической ре­волюции в естествознании) приобретает вполне конкретный и соци­ально насущный характер в контексте цельной научно-технической революции XX века.

Дело в том, что изменение “субъекта теоретизирования” есть лишь момент (сторона, одно из определений) начинающегося пре­образования цельного субъекта мышления и бытия в конце XX ве­ка. Прежде всего — один внешний момент. Развитие науки и тех­ники привело сейчас к своеобразной экстериоризации интимной диалогической структуры “теоретического разума” Нового времени.

Фигура теоретика становится в XX веке социально гетерогенной и социально противоречивой, она жестко реализуется своеобразной “малой группой” (копенгагенская школа...). Продуктивность рабо­ты такого “коллективного теоретика”, уникальность его продукции в значительной мере зависят от того, что строение “коллектива-теоретика” должно оставаться логическим (а не просто логичным) и логически осмысленным; от того, что этот коллектив должен су­ществовать как единый, один, квазиличностный “теоретический разум”. И “разделение труда” внутри такой коллективной лично­сти, и те антагонизмы, которые в ней неизбежно возникают, долж­ны — по идее — выявлять логическую структуру (полилог) теоре­тизирующей “головы”.

Гегелевский “субъективный дух” перестает быть “черным ящи­ком”, его стенки становятся прозрачными и проницаемыми для культуро-логического анализа. Больше того, выявляются и основ­ные логические направления такого анализа — проецирование на “коллективного теоретика” тех логических структур, антиномий и парадоксов, которые были установлены тем же Бором внутри клас­сической теории, понятой как субъект теоретизирования.

“Интерьер” теоретизирующего субъекта можно теперь почти чувственно ухватить, понять внутренний монодиалог мысли во всей его культуро-логической развертке и антиномической конкрет­ности.

Но уже первые попытки такого анализа (квазиличностных об­разований типа копенгагенской школы) с особой остротой раскрыли несовпадение между логикой рассудочной теории, которую социум-

теоретик выдает “на-гора”, и логикой творческого (и нетворческо­го) диалога, осуществляемого “внутри” “теоретика”. Конфликты оказались такой трагической силы, что приводили к самоустране­нию (ведь в готовой теории творческий и критический разум все равно исчезает) некоторых наиболее необходимых внутренних “Я”, входящих в “коллектив-личность” (самоубийство П. Эренфеста — критического демона копенгагенской школы). Эффективность ра­боты коллективного теоретика сразу же стала оборачиваться усы-ханием творческой силы его “составных частей” — живых людей, а не логических ипостасей.

Творческая личность (“теоретика-классика”) может нормально мыслить лишь во внутреннем диалоге, лишь сопрягая различные (теоретик — практик, разум — рассудок, философ — естественник) формы теоретизирования. Как только одна из этих форм становит­ся уделом “другого человека”, сразу же сворачивается и жухнет и моя собственная творческая сила. Так было всегда. Но в XX веке восстановление “нормальной” (полилогичной) структуры отдель­ной творческой личности разрушает, в свою очередь, “личность” коллектива; коллектив теряет свою логическую цельность. Возни­кает предельная логическая ситуация.

Все эти сложнейшие и острейшие коллизии и означают, что сей­час формируется тот новый угол зрения на работу “теоретика-классика”, о котором выше мы говорили в чисто теоретическом плане. В XX веке диалогику классического мышления оказывается возможным и необходимым уловить именно потому, что субъект теоретизирования, характерный для Нового времени, ставится сей­час под вопрос, он не может далее существовать, он оказывается предметом преодоления, преобразования и именно поэтому — по­нимания.

И это касается не только научных коллективов. В процессе на­учно-технической революции социальные структуры “производства вещей” (разделение труда в процессе непосредственного матери­ального производства по принципу “совместного труда”) и соци­альные структуры “производства идей” (общение в процессе науч­ного и художественного творчества по принципу “всеобщего тру­да”) вступают между собой в новые и очень трудные взаимоотно­шения¹³.

С одной стороны, социальные структуры “производства идей” втягивают в себя все растущее число сотрудников, приобретают самостоятельное социальное значение. Больше того. Разделение труда между людьми в непосредственном материальном производ­стве все более замещается “разделением труда” между машинами

или, точнее, если говорить об автоматике, внутри единого макро­автомата, а сотрудничество людей по поводу трансформации про­изводства — в сфере свободно меняющихся социальных связей — приближается к форме “всеобщего труда”. И уже не только в “производстве идей”. Всеобщий труд реализуется в цельном, еди­ном производстве человеческой производительной (творческой)

силы.

С другой стороны, могучая и экстенсивно расширяющаяся сфе­ра непосредственно материального производства все более закреп­ляет связь между людьми, “еще” занятыми в производстве вещей (количественно это — большинство), и грозит индустриализировать (=элиминировать) саму творческую деятельность.

Таким образом, потенции отождествления этих процессов, в свя­зи с коренными различиями характера кооперации труда в той и другой сферах, чреваты их взаимоаннигиляцией и (или) каким-то

коренным преобразованием.

Все эти моменты и делают проницаемой, прозрачной и предель­но напряженной диалогику “теоретика-классика”, заставляют ее проговориться о своих внутренних тайнах и конфликтах. Ведь в процессе научно-технической революции коренной потенцией всей общественной практики становится сознательная направленность человеческой активности на радикальное изменение самого субъек­та деятельности (и мышления), а не просто на развитие данного (один раз, на сотни лет заданного) типа деятельности, как было раньше. В этих условиях развитие логики, воспроизводящей основ­ные определения субъекта теоретизирования лишь как момент оп­ределений субъекта (но, значит, и предмета — самоизменения), становится общественной необходимостью. В такой логике опреде­ления субъекта теории и субъекта практики сближаются до сте­пени полного тождества, до степени логического парадокса. Следо­вательно, в такой, только еще назревающей, логике внутренний диалог (соответственно самодеятельность практика) будет — предположительно — осуществляться в форме: “Разум versus разум!”

В этом диалоге разумный субъект (субъект коренного преобра­зования цельной человеческой деятельности) обращается “против” самого же себя, разумного человека как “предмета” преобразова­ния. Моя деятельность здесь прямо направляется на мое собствен­ное мышление как на “образ культуры”, не ожидая, чтобы мое мышление стало “давнопрошедшим”, воплотилось в культурные

ценности.

Тогда должно будет исчезнуть (= сейчас начинает исчезать) то

опосредование через плоскостные проекции (рассудок — интуи­ция — авторитарность...), которое раньше было необходимо для того, чтобы мог осуществиться спор разума с самим собой.

Конечно, все только что сказанное является очень и очень рис­кованным предположением, требующим специальной разработки. Но я пошел на этот риск, чтобы более резко определить ту точку зрения, с которой будут развиты все последующие размышления Безусловно, этот, только еще назревающий, тип мышления — дело будущего. Но уже сейчас через потенции его возникновения иначе видится и осмысливается традиционный, классический тип диалога познающего разума с самим собой

Рассмотрим теперь основные социально-исторические определе­ния той “диалогики классического разума”, которые здесь были вкратце очерчены в собственно логическом плане. Взглянем на “теоретика-классика” уже не в свете новой, только-только назре­вающей логики, но в свете историологической детерминации.

В этой части культурно-логический анализ будет еще выступать в адекватной и для Нового времени форме социально-логического анализа.

13 Соотносительную характеристику “совместного” и “всеобщего” труда см. в следующем очерке.

Очерк второй