УГОЛ ЗРЕНИЯ: XX ВЕК. ТЕОРЕТИК СТАНОВИТСЯ СТРАННЫМ ДЛЯ САМОГО СЕБЯ

В этом очерке я попытаюсь показать, что современная научно-теоретическая революция позво­ляет по-новому реконструировать историю классических теорий, го­воря конкретнее, понять историю теоретической классики как исто­рию особого субъекта теоретической мысли, возникавшего где-то в XVII веке (здесь рубеж — “Диалог...” Галилея) и стоящего сейчас (середина XX века) перед своей коренной историологической транс­формацией.

Под таким углом зрения впервые обнаруживается парадокс, о котором я говорил в первом разделе: в тексте классических теорий начинает просвечивать радикально новый логический феномен, од­новременно тождественный и нетождественный теоретической структуре: “микросоциум” внутреннего диалога теоретика с самим собой. Спуск в классическую диалогику начнем на жесткой пло­щадке физических теорий¹, отталкиваясь от соотношения класси­ческой (и квантовой) теоретической механики, этой содержатель­ной логики (теории движения) всего естествознания Нового вре­мени.

1 Каждый раз, когда я буду говорить о “теоретике-физике”, в это определе­ние включается и физик-экспериментатор, поскольку потенция его деятельно­сти — создание, обоснование или проверка теории.

1. Погружение в классическую диалогику

Речь о “теоретике-классике” имеет сейчас смысл только потому, что на горизонте вырисовываются его реальные границы. В сере­дине XX века (после Бора и всех попыток создать единую теорию поля и непротиворечивую теорию элементарных частиц) все более ясным становится, что, сколько ни преобразовывай физическую теорию, она упрямо (пока не затронут сам метод теоретизирования, сам тип теоретика), как ванька-встанька, вскакивает на то же ос­нование, воспроизводится в старом виде, не дает сумасшедших идей, насущных для решения назревших проблем. Необходимо, следовательно, изменить тип теоретика.

(1990). Еще раз напомню: в той концепции, которую я здесь развиваю, предполагается, что “тип теоретика” — не­что производное от основной доминанты, основной уста­новки данного разумения, понимания. Так, теоретик Ново­го времени — создатель теорий (и — текстов) разума по­знающего. Теоретик, скажем, разума античного строит свои теории, исходя из установки на о-пределивание хаоса, вве­дение “неопределенности” в круг эстетического “эйдоса”. И т. д. и т. п. Общим для теоретической устремленности разных форм понимания (разных форм образования поня­тий) является идея определения вещей и явлений в отстра­нении от их действий на наше тело и чувства, в их “гори­зонтальном” — по отношению к нашему восприятию — дей­ствии друг на друга. Но сам анализ такого действия, сам “тип” теорий оказывается логически (всеобще) различным в понимании, скажем, “эйдетическом” и в понимании “по­знающем”. Поэтому, когда я далее буду говорить об изме­нении типа теоретика, все время подразумевается некое од­ностороннее выражение более целостной трансформации, “трансдукции” — преобразования самого Субъекта разуме­ния, — перехода от разума познающего к разуму культуры, разуму диалогическому, разуму начала логики (...логик).

Но для такого преобразования, в свою очередь, необходимо (и в свете современной теоретической революции возможно) прежде всего логически осмыслить сам подлежащий преобразованию фено­мен — фигуру классического теоретика Нового времени — как “предмет” преодоления.

Можно даже сказать так. Современная теоретическая револю­ция (революции в технике я сейчас не касаюсь) еще не могла соз­дать никакой принципиально новой теории и тем более радикально нового субъекта теоретизирования. Она (революция) состоит в дру­гом: в такой переформулировке логики построения классических теорий, чтобы они обернулись своим “субъектным” определением и в этом качестве (как особый субъект теоретизирования) могли стать предметом преобразования. Она, эта революция, состоит пока в открытии самой возможности иного субъекта (и предмета) теоретического исследования и соответственно иной логики (диа-логики), чем само собой разумеющаяся логика “теоретика-клас­сика”.

Этого нового субъекта (и предмета) еще нет, есть лишь сомне­ние в единственности и непогрешимости классического субъекта (и предмета), есть какая-то “точка зрения”, находящаяся вне класси­ческого теоретизирования, но пока что только по отношению к клас­сике (а не через себя) могущая быть определенной.

Отмечу несколько характерных в этом отношении моментов.

И исторически, и логически исходным пунктом была револю­ция, осуществленная Бором в концептуальном строе естественно­научного, или, сосредоточеннее, — физического мышления (тео­рии)².

Коль скоро я говорю о “физическом мышлении”, о его логике, я говорю уже не о физике, но именно о логике, а логика мысли фи­зика, биолога или гуманитария для определенного периода одна и та же. Это не значит, что содержание мысли физика нейтрально к логике его размышлений, к форме того логического движения по­нятий, которое в этом размышлении осуществляется. Суть дела в том, что само физическое содержание я беру как логическую фор­му, как развитие (обогащение) и обнаружение всеобщих логиче­ских основ мышления. Особенно это относится к “теории движе­ния” (механике в самом широком смысле слова), которая состав­ляет не только (и не столько) поле “применения” формальной клас­сической логики, сколько источник формирования основных идеализации классической логики, ее тайну и ее замысел. Так, раз­мышляя о принципах Бора, я буду вести речь о всеобщих (для мыш­ления Нового времени) логических принципах, обнаруженных Бором в их особенной форме. Налицо уже не Бор, а предельная ло­гическая идеализация его утверждений (осуществленная, конечно, исходя из возможностей, заложенных в аутентичной боровской ре­дакции). Только в контексте таких намерений прошу меня судить.

До Бора вопрос о том, что или кто есть “физик-теоретик”, не имел никакого теоретического, физического смысла для самого тео­ретика-физика. Этот вопрос мог интересовать психолога, социолога, историка науки, наконец, самого ученого физика, как любознатель­ного человека, но к физической теории сей вопрос отношения не имел, предметом физического исследования не был.

Когда теоретик У приступал к осмыслению и развитию данной теории, то теоретик X, в свое время ее создававший, сливался со своим теоретическим продуктом, исчезал в нем и начисто устра­нялся из поля теоретического зрения. Его индивидуальность ощу­щалась только в недостатках (неточностях, малой общности, или слабой формализации, или логической неразработанности, или “не­полном соответствии” с фактами) той теории, которую должен был развивать У. Х во всей его неповторимости был для У частной, может быть великой, личностью, но отнюдь не логически значимым феноменом, наличествующим в теории, хотя и нетождественным ей, выходящим (логически!) за ее пределы.

Уже такая постановка вопроса носит явно послеборовский ха­рактер, и использованные мной обороты (“субъект, наличествую­щий в теории, но нетождественный ей”...) были бы, скажем, в XIX веке совершенной бессмыслицей, имели бы некий мистический привкус.

Что же изменил в этой ситуации Бор (Бор здесь имя нарица­тельное)? Уже в принципе соответствия³ возникает возможность взглянуть на классическую теорию со стороны, извне; такой остра-ненной точкой зрения оказывается “предельное условие” форми­рования классической теории; оно же — “точка” формирования неклассической теоретической системы⁴. Это какая-то странная, внетеоретическая (но в теории возникающая) “точка”, в кото­рой нет самой теории (ни классической, ни новой механики), но есть лишь импульс, “момент” их обоснования. И вот какая-то вне-теоретическая “точка” превращения теорий (принцип их взаимо­превращения) все более становится собственным предметом физи­ческого знания.

Под этим углом зрения классическая теория понимается уже не как нечто единственно возможное и не как результат “недодуман-ности” или “заблуждения” (по отношению к “единственной логике”, записанной в книге мира и расшифровываемой с переменным успехом гениями науки), а как итог целенаправленного построения, как феномен продуманных идеализации, предположений, упроще­ний, реализации одной из возможных логик бытия.

Правда, непосредственно все эти предположения вводятся для обоснования классической теории только в XX веке, только в свете теории “неклассической” (или хотя бы ее возможности). Вводятся в форме утверждений типа: “Если предположить, что скорость тела крайне мала по сравнению со скоростью света, то скорость света можно признать бесконечной, и законы специальной теории отно­сительности переходят (в этой “точке”) в законы классической ме­ханики...” Или: “Если предположить, что величина энергии про­цесса на много порядков больше “кванта действия”, то...” и т. д. и т.п.

Но стоит взглянуть на классику под этим новым углом зрения (попросту со стороны), и калейдоскоп самой классической теории поворачивается другим узором. И сразу же возникает сомнение: а не была ли позиция “извне” каким-то образом имманентной для самого классика на всем протяжении развития классических теорий?

По сути дела, новый угол зрения позволяет обнаружить стран­ное несоответствие и “дополнительность” (в самом фундаменте классической науки заложенные) между логикой имманентного монологического развития классических теорий (выводного зна­ния) и парадоксальной логикой их построения, изобретения.

Но там, где построение, там и строитель, по положению распо­ложенный извне строящегося или перестраивающегося здания. Теоретизирующий субъект (субъект развития классической тео­рии) раздваивается и оборачивается (вступает в радикальный диа­лог с) субъектом мысленного эксперимента, субъектом изобретения, построения теории (и самого ее предмета как предмета идеализо-ванного). Во всяком случае, вопрос о субъекте (классическо­го) теоретизирования становится отныне физически осмыслен­ным, “трудным”. Больше того, он становится логической проб­лемой.

Прежде всего, начинаешь понимать, что исходные понятия клас­сической науки, возникшие еще в XVII веке (идеи абсолютной пу­стоты, математической точки, инерционного движения), сформули­рованы удивительно конструктивно и предусмотрительно. Они ни­как не могли возникнуть случайно или в результате индуктивных обобщений (“обобщать” тут было нечего). Они не могли быть и результатом какого-то стихийного огрубления, скажем из-за незна­ния других форм движения. Эти идеализации были сформулиро­ваны таким образом, чтобы сводить все другие формы движения к исходной модели, за счет ее все большего развития и уточнения, скажем так, чтобы скорость света (и тяготения) могла быть только бесконечной (идея абсолютной пустоты)⁵, чтобы эффект “само­действия” мог быть исключен (идея непротяженной математиче­ской точки как точки “действия на другое”).

Классический гений, строивший теоретическую механику в ка­кой-то поразительной авантюре духа, как будто заранее, в “бег­стве от чуда”, отталкивался от тех апроксимаций и идеализации, которые Бор заметил только в начале XX века, только с позиций новой, неклассической теории. Но откуда могла возникнуть такая позиция у теоретика XVII века?

Принцип соответствия, понятый в его логическом содержании, позволяет предположить, что классическая, строго непротиворечиввая теория создавалась глубоко противоречивым, противореча­щим самому себе субъектом теоретизирования (субъектом “по­строения” и “вывода”, “доказательства” и “изобретения”, скепти­ком и догматиком, смотрящим на свою теорию из прошлого и из далекого будущего).

Однако в пределах принципа соответствия представлялось все же, что противоречивость классического теоретика видится только с неких внеположных самому классическому теоретизированию по­зиций, хотя последние каким-то загадочным образом должны были с самого начала присутствовать в построении классической теории.

Принцип дополнительности (опять-таки в плане “наших” задач) снимает, но и — уже в ином смысле — усиливает эту загадочность.

Тот угол зрения на классическую теорию, который формируется в принципе дополнительности, оказывается одновременно и вне этой теории и внутри ее. Или иначе, возможность (и необходи­мость) “взгляда со стороны” на свою собственную теоретическую деятельность, а следовательно, некое логическое “превышение” теоретика над собственной работой и ее продуктом есть имманент­ное определение самой классической теории, особенность ее внут­реннего строения. Так что принцип дополнительности позволяет еще глубже проникнуть в антиномическую “диалогику” (то есть логи­ческую форму осуществления мысленного диалога) “теоретика-классика”.

В связи с целостностью явлений в микромире и “невозможно­стью их подразделения” (Бор) выясняется, что в определении мик­рочастицы нельзя отделаться феноменологическим противоречием (чем точнее определение импульса, тем менее точно определение положения, и обратно). Дело в том, что логически каждое из та­ких определений охватывает и объясняет не одну из сторон про­цесса, не одну из сторон (или форм проявления) предметного бытия, а (явление — целостно, неделимо) весь предмет (микрообъ­ект), все особенности его движения. Столь же полно охватывает весь предмет и все его характеристики другое, противоположное определение⁶.

Оказывается, речь идет именно о разном понимании того, что есть бытие микрообъекта, что значит быть, существовать в качест­ве объективного явления (предмета). Один ответ (получаемый в ходе логического анализа показаний одного классического прибора): “быть” означает быть “частицей”, полагать определенное, тож­дественное себе место, быть — в пределе — точкой “математиче­ского континуума”, не занимающей пространства, быть точкой, за­нимающей пространство только на самой себе”. Другой ответ (по­лучаемый в ходе логического анализа показаний другого класси­ческого прибора): “быть” означает быть волной, полем, занимать “место”, нетождественное своему собственному месту, занимать “место” вокруг себя, вне собственного (геометрического) бытия. “Быть” — значит быть в другом (и только в другом). Так форми­руется представление о точке “физического континуума”⁷. Одно представление логически исключает другое. Физик начинает свой “диалог логик” с математиком.

Полученная здесь антиномия в целом охватывает дихотомию бытия: “быть” означает: или “быть только в себе, быть тавтологи­чески тождественным себе”, или “быть только в другом, исчезнуть как самобытие”. Третьего не дано. “Быть в себе и тем самым быть в другом, быть другим” — такое решение полностью исключено.

Мы незаметно заговорили не о специфическом микрообъекте, но о противоречивости, антиномичности самих исходных классических идеализации. Микрообъект как бы провоцирует и разоблачает эту антиномичность, и такое “разоблачение” (антиномичности понятий “точки” “физического” и “точки” “математического континуума”) выступает как дополнительность. В принципе дополнительности та­кое “разоблачающее значение” микрообъекта выступает с особой определенностью: микрообъект оказывается своеобразным теоре­тическим “прибором”, раскрывающим внутреннюю логическую антиномичность коренных идеализации классической механики, ши­ре — классической логики. (Только благодаря такому “разоблача­ющему значению” проблем квантовой механики для анализа соб­ственно логических проблем мы о ней и заговорили, чтобы говорить не о физике, а о логике, чтобы находиться в своей — логической, содержательно-логической, философско-логической — епархии; а в специально физическую епархию я и не думаю и не решаюсь вме­шиваться...)

Что касается приборов не в переносном, а в самом нормальном смысле слова, то обнаруженная в принципе дополнительности “до­полнительность” классических приборов и есть феноменологическое обнаружение логической противоречивости классической логики. Этот принцип “говорит, что для измерения двух величин сопряжен­ной пары, таких, как время и энергия, положение и количество дви­жения, в соответствии с их определением требуются различные приборы. Для определения времени и положения нужны часы и не­подвижная сетка; для определения энергии и количества движения (скорости) необходима подвижная часть для записи. Подробное обсуждение показывает, что оба эти условия исключают друг друга...”⁸

Уже до того, как физика встретилась с микрообъектом, логиче­ское определение положения и времени, с одной стороны, количе­ства движения и энергии — с другой, поскольку они относились к теоретическому идеализированному предмету, были глубоко антиномичны. Но реальные приборные измерения относились к таким реальным объектам, для которых эти логические противоречия были незначимыми, несущественными. “Часы и неподвижная сет­ка” лишь неявно актуализировали бытие объекта в качестве точки “математического континуума”; “весы” — в качестве точки “конти­нуума физического”. В квантовой механике обнаружилась логика приборных определений, обнаружилась антиномия двух радикаль­но различных форм актуализации бытия.

* * *

Для того чтобы обосновать это сильное утверждение, необходи­мо, хотя бы вкратце, проанализировать своеобразие самой практи­ческой деятельности в XVII — начале XX века. Одновременно будет конкретизирована действительная диалогичность, полифоничность субъекта классического теоретизирования.

Реконструкция диалога (внутри классического теоретического разума) “математика” и “физика” сможет быть дополнена иными, “фоновыми” диалогами, которые теоретик ведет с самим собой, выходя за свои “профессиональные” пределы.

Вне исторически определенного типа праксиса (когда, скажем, понятие материальной точки возникало на мысленном продолже­нии — в логический парадокс — той орудийной, материально-чув­ственной “идеализации”, которая осуществляется с реальным кус­ком металла или глыбой камня) основные понятия классической науки вообще не могли бы возникнуть и не имели бы никакого смысла.

(1990). Необходимо твердо понять: бессмысленно обыч­ное утверждение, что “деятельность, практика определяют сознание и мысль...”. Мышление, формирование невозмож­ного для бытия предмета мысли органично включены в еди­ное, неделимое определение предметной деятельности. Так же, как в определение, в неделимый атом деятельности включено “общение” — общение с реальным и потенциаль­ным “со-трудником” и общение со своим alter ego. В прак­тике всегда возникает “микросоциум” внутреннего несовпа­дения “работника” и — того возможного деятеля, кто будет использовать изготовляемый предмет (соответственно — орудие), кто будет им действовать. Или в элементарном примере: обрабатывая камень, чтобы сделать каменный то­пор, первобытный работник смотрит на камень в “четыре глаза” — глазами каменотеса и глазами будущего охотни­ка, включенного (мысленно) совсем в другой процесс дея­тельности, в иной процесс общения. Так — с соответствую­щими изменениями — всегда; в каждом деятельном акте. И последнее: предметная деятельность всегда есть деятель­ность “самоустремленная”, есть деятельность, на самое дея­тельность и на ее субъекты направленная. Все эти моменты крайне важны, их исходные характеристики сформулиро­ваны еще в “Экономическо-философскиж рукописях” Мар­кса. Но вернусь к нашей теме.

Говоря о действии классического “прибора”, мы, если хотим быть последовательными, должны в конечном счете говорить о та­ком цельном типе деятельности XVII — начала XX века, в котором особенным образом актуализируется, раскрывается новый срез бы­тия (два противоречащих среза бытия — два определения сущно­сти предмета природы как предмета классической теории). Разъ­ясним вкратце общий логический смысл этого утверждения.

Каменная скала как природная реальность никем не “полагатся”, существует вне и независимо от моей деятельности. Но те особенности скалы (камня), которые существенны для выделки ка­менного топора (скала как предмет деятельности камнетеса), выделяются, выявляются, фиксируются, усиливаются, фокусируются и обретают статут особого цельного бытия (камень как потенци­альный топор) в процессе и на основе определенного типа деятель­ности.

В классических теориях ситуация не столь элементарна (но бо­лее фундаментальна). Теоретические определения предмета в нау­ке Нового времени возникают (в XVII веке) как идеализованное “доведение” (орудие — прибор — мысленный эксперимент) реаль­ного предмета до тех потенциальных (и невозможных в эмпириче­ском бытии) характеристик, которые обнаруживают его способ­ность (и неспособность) обладать бытием целесообразно действу­ющей на другой предмет “силы”. Все классическое теоретизиро­вание и состоит в “производстве” таких идеализованных предметов, как, скажем, инерционно или ускоренно двигающаяся материаль­ная точка, которые могли бы служить идеальными снарядами, бьющими по цели. И пустота вокруг этого снаряда, и форма, сво­дящая на нет эффект трения, и сосредоточенность массы в единой точке, и наименьшая (в идеале нулевая) потеря энергии в полете, с тем чтобы все силовые и энергетические потенции сосредоточи­лись и реализовались в момент “удара” (или — для резца — в мо­мент соприкосновения с обрабатываемым предметом), то есть же­сткое разделение кинематических и динамических характеристик движения, — все эти и многие другие определения характеризуют бытие именно такого “идеального снаряда” и тем самым потенцию (сущность) реального, внеположенного практике объекта как воз­можного снаряда. “Снаряд” или даже “материальная точка” — здесь лишь прообразы любого предмета, созидаемого (и — NB — изучаемого) в любой теории классического типа. Таким “снаря­дом” (“бьющим по цели”) служит и электрический заряд, и... Даже формально-логическое понятие.

Уже такое краткое “введение” в практику Нового времени по­зволяет выдвинуть некоторые дополнительные предположения об особенностях внутренней расчлененности и противоречивости “тео­ретика-классика”.

Прежде всего становится ясным, что классик действительно должен был строить выводную логику своей теории на фоне какой-то антилогики. Классику всегда нужно было понять, что следует изменить (отсечь) в объекте теоретизирования, как его трансфор­мировать — в орудии, в приборе, в идеализации, — чтобы он подчи­нился классической выводной логике, чтобы он двигался — пусть в конструктивном пространстве мысленного эксперимента — как иде­альный “снаряд”.

Логика возможного (в идеализации) “классического предмета” возникает в целенаправленном отрицании некой иной, невозмож­ной (для классического понимания) логики бытия. Но для такого

отрицания сию “невозможную логику” природного бытия необхо­димо каким-то образом знать (хотя знать ее вне логики теории не­возможно). Бытие “классического объекта” определяется на фоне многозначной (всевозможной) неопределенности бытия.

Неопределенность эта определима только в “философской ло­гике”. Напомню, что логическое понимание бесконечно-возможного бытия достигается (в философии) мысленной актуализацией расхо­дящихся возможностей и осмыслением логической формы спора, диалога между такими идеализованными логиками.

Философ совершает эту работу логически культурно; но неявно и “дополнительно” ее должен совершить и естественник: он должен быть “в себе” философом (судить о том, как возможно бытие), хотя бы для того, чтобы снимать, отрицать эту философскую логи­ку (реализующую логические определения многозначного бытия) в логике бытия однозначного — в логике “классического объекта”.

Так начинает раскрываться еще один ярус диалогики “теорети­ка-классика”. Это не только диалогика “физика” и “математика” (логика двух континуумов), но и диалогика теоретика (в узком смысле слова) и философа.

Но полилогичность “теоретика-классика” не исчерпывается и затаенным диалогом “философа” и “теоретика”. Анализ идеализа­ции типа “производство идеального снаряда” позволяет, далее, предположить, что в основе “приборной антиномичности” (и ее за­тухания в классической теории) лежит еще одна диалогическая схема.

Произвести наиболее активное действие на что-то и чем-то озна­чает (в идеализации, во всяком случае) сосредоточить силовые — импульсные, энергетические, динамические, причинные — опреде­ления “снаряда” (соответственно — его движения) в двух точках: у входа в это движение и на выходе из него. У входа в “черный ящик” и на выходе из “черного ящика” (чем бы ни был этот “ящик” — полетом снаряда, токарным станком или... структурой научной информации).

У входа в движение “сила”⁹ актуализируется как некое “ирра­циональное” (рационально представляемое только через свое дей­ствие, только в форме функционального закона) определение субъ­екта. На выходе из движения сила актуализируется как практиче­ский эффект действия, как практический “здравый смысл”. Внутри “черного ящика” реализуется, усиливается, фокусируется, в идеа­лизации — абсолютизируется, приобретает статут самостоятельно­го бытия, — функциональный, аналитический, кинематический, гео­метрический, атрибутивный аспект движения — не движение бы­тия, а бытие движения.

Два эти процесса — сосредоточение силы (в точках начала и конца данного движения) и “рассредоточение бессилия” (по всей линии движения, по его геометрическому контуру) — осуществля­ются двумя различными, в принципе противоположными, типами “приборов”: “прибором-орудием” — орудием и в широком и в уз­ком (артиллерийском) смысле слова и “прибором-измерителем”. Прйбором-“практиком” и прибором-“теоретиком”. Или: “орудием” и прибором в собственном смысле слова.

Поскольку “прибор-орудие” устранялся — до Бора — из фунда­ментальных теоретических расчетов и низводился (для теоретиче­ского разума) до роли непосредственного практического “провока­тора” и “заказчика” необходимых движений, то в корпусе чистой теории однозначно учитывался только прибор в собственном смыс­ле слова¹⁰. Теория с приборной антиномичностью дела не имела. Теоретик же имел с ней дело вполне сознательно и целеустремлен­но, но с одним прибором, измерителем, он обращался как чистый теоретик, с другим, “провокатором”, — только как “прикладник” или экспериментатор. Так выявляется еще одна, очень существенная конкретизация полилогичности классического теоретика.

Мы имеем в виду жесткое разделение “практического разума” и “разума теоретического”.

Собственно теоретический смысл заключен лишь в кинемати­ческом, геометрическом аспекте движения (ведь именно тут и воз­можно исследовать движение, а не его “начало” и “окончание”). Динамический аспект имеет, наоборот, исключительно практиче­ский интерес, теоретика он интересует только как предмет устра­нения (из теории), как предмет перевода на функциональный и на геометрический язык. Но, с другой стороны, весь смысл собственно теоретического интереса (интереса к идеализации кинематическо­го аспекта) и вся методология этой идеализации состоит как раз в сосредоточении всех силовых определений движения в точке при­ложения. Иными словами, жесткое, социально закрепленное разде­ление “практика” и “теоретика” характеризует всеобщие черты са­мой практики (и практического разума) этой эпохи (XVII—нача­ло XX века).

Но теперь необходимо сделать в наших размышлениях еще один поворот. Необходимо внимательнее вдуматься в ту анонимную “ан­тилогику”, в бегстве от которой возникала и развивалась классиче­ская теория и осуществлялся “фоновый” диалог между “теорети­ком” и “философом”.

2 Понятие “физического мышления” взято здесь очень широко, но главным образом в смысле физической и теоретико-механической основы естествознания, основы естественнонаучных теорий (их коренной модели понимания). Замечу тут же, что тот прорыв к философским основаниям физики (и к преобразованию этих оснований), который произошел в первой трети XX века (Эйнштейн, Бор, Гейзенберг...), явно расплылся и увял во второй половине века. Современные физики в большинстве своем воспринимают идеи Бора или Гейзенберга как ка­кое-то странное метафизическое увлечение, ненужное “философствование”. Раз­витие физики пошло с 50-х годов скорее вширь, чем вглубь. Не буду сейчас анализировать причины такого феномена. Во многом такое растекание и ослабле­ние логического порыва объясняется “параличом” собственно философско-логиче­ского осмысления позитивно-теоретических трансформаций. А это, в свою очередь, объясняется... Но здесь я обращу внимание читателя на вторую часть этой книги, на второе философское введение в XXI век.

3 Я не буду здесь излагать общую (логическую и физическую) характе­ристику этого принципа. В философской литературе соответствующая работа уже осуществлена. Мне только хочется показать значение названного прин­ципа для анализа “нашей” философской, историологической проблемы. Ничего больше.

4 В квантовой механике “неклассическая теория” существует только как теоретическая возможность иного, чем классический, типа теорий, причем недо­стижимая возможность, которая в процессе своего осуществления редуцируется до одного из антиномических определений теории классической. Это “одно из определений”, в свою очередь, осуществляется как неполное, незаконченное, тре­бующее противоположного, дополнительного решения. Возможность “антикласси­ки” остается синей птицей...

5 Дело тут не в относительной (по сравнению с медленными движениями) бесконечной скорости Абсолютная пустота, введенная конструктивно, обеспечивает бесконечную скорость физических взаимодействий на основе строго логических соображений.

6 “… Какими бы противоречивыми ни казались, при попытке изобразить ход атомных процессов в классическом духе, получаемые при таких условиях опытные данные, их надо рассматривать как дополнительные, в том смысле, что они пред­ставляют одинаково существенные сведения об атомных системах и, взятые вместе, исчерпывают эти сведения. Понятие дополнительности... нужно рассмат­ривать как логическое выражение нашей ситуации по отношению к объективному описанию в этой области опытного знания” (Бор Н. Атомная физика и человече­ское познание. М., 1961. С. 103—104).

7 Тонкий анализ процессов формирования “математического континуума” в его антиномической противопоставленности “континууму физическому” дает В. Клиффорд в книге “3дравый смысл точных наук” (М., 1910). Особенно см. с. 59—61.

8 Борн М. Физика в жизни моего поколения. М., 1963. С. 430.

9 Здесь “сила” — просто образный, несуший следы своего происхождения, синоним всех динамических понятий.

10 Даже когда «прибор-измеритель» фиксировал «силу» (энергию, импульс, энергию взаимодействия), он переводил ее на кинематический язык, к примеру, отклонение стрелки прибора на геометризированной шкале.