Концепция трех стадий развития государства и культуры

Свое представление об историческом процессе, субъектами которого, как и у Данилевского, были самобытные культуры, Леон­тьев изложил в книге«Византизм и славянство» (1874).

^<1 К. Н. Леонтьев, наш современник. СПб., 1993. С. 275-276. ¹⁰ К. Н. Леонтьев: pro et contra. Кн. 1. СПб., 1995. С. 415.

Глава •

К. Н. ЛЕОНТЬЕВ

 

В соответствии с основными постулатами органицизма, харак­терного в целом для консервативного мышления, Леонтьев полагает, чтопонятие исторического развития культур может быть объяс­ненопо аналогии с процессами развития явлений органического мира. С такой «органической» точки зрения развитие, по мнению мыслителя, представляет собой «постепенное восхождение от про­стейшего к сложнейшему, постепенную индивидуализацию, обособ­ление, с одной стороны, от окружающего мира, а с другой — от всех сходных и родственных явлений». Таким образом, развитие пред­стает для Леонтьева в виде постепенного движения от «бесцветности» и «простоты» к «оригинальности и сложности», в виде «увеличения богатства внутреннего и постепенного укрепления единства». Высшая точка развития, полагает он, есть «высшая степень сложности»," достигнув которой организм начинает постепенно упрощаться, что выражается в уменьшении числа индивидуализирующих его при­знаков: «Перед окончательной гибелью индивидуализация как частей, так и целого слабеет. Гибнущее становится и однообразнее внутренне, и ближе к окружающему миру, и сходнее с родственными, близкими ему явлениями» (с. 72).

Будучи врачом, Леонтьев поясняет этот процесс развития на примере воспаления легких. Начинается оно «большей частью так просто, что его нельзя строго отличить от простой простуды и от множества других и опасных, и ничтожных болезней. Болезнь не развита, не сложна еще и потому не индивидуализирована... Чем сложнее становится картина, тем в ней больше разнообразных отли­чительных признаков, тем она легче индивидуализируется, класси­фицируется, отделяется, и тем она все сильнее, все влиятельнее. Если дело идет к выздоровлению организма, то картина болезни упроща­ется... сложность и разнообразие признаков, составляющих картину болезни, уменьшаются». Таким образом, делает вывод Леонтьев, «все вначале просто, потом сложно, потом вторично упрощается». Этот «триединый процесс», убежден мыслитель, свойственен не только органическому миру, но и «всему, существующему в пространстве и времени», в том числе «государственным организмам» и культурам (с. 72-73).

Культура, в определении Леонтьева, есть «сложная система извлеченных идей (религиозных, государственных, лично нравственных,

' Леонтьев К. Н. Избранное. М., 1993. С. 69. — Далее ссылки на это изда-чие даются в тексте главы.

Раздел IX ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПРАВОВЫЕ УЧЕНИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX

философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью наций». Как продукт, она «принадлежит государству; как достояние она принадлежит всему миру» (с. 111). Соответственно каждая куль­тура и свойственная ей государственная форма последовательно про­ходят в своем развитии следующие три стадии: 1)первоначальной простоты; 2)цветущей сложности; 3)вторичного смесительного упрощения (с. 75).

Государство, по мнению Леонтьева, можно уподобить дереву которое достигает своего полного расцвета, повинуясь действию «внутренней, вложенной в него идеи» (с. 77). В начале исторической жизни любого государства, полагает мыслитель, мы видим «простоту и однообразие, больше равенства и больше свободы», чем будет в период расцвета; точно так же, «взглянув на растение, выходящее из-под земли, мы еще не знаем с достоверностью, что из него бу­дет». Затем, в эпоху «цветущей сложности», мы видим «укрепление власти, разделение сословий, большее разнообразие быта и разно­характерность областей», — «дерево выразило вполне свою внут­реннюю морфологическую идею» (с. 78). За цветущей сложностью неизбежно следует вторичное упрощение, выражающееся в боль­шем однообразии частей государства, смешении сословий, «подвиж­ности и шаткости властей, принижении религии, сходстве воспита­ния», что приводит к смерти своеобразной культуры и гибели государства (с. 82-83).

Развитие государства, полагает Леонтьев, сопровождается по­степенным «выяснением, обособлением свойственной ему полити­ческой формы»; упадок государства выражается в расстройстве этой формы. Государственная форма, убежден мыслитель, у каждой на­ции своя, и в своей «главной основе она неизменна до гроба истори­ческого». Она вырабатывается «не вдруг и не сознательно сначала;

не вдруг понятна; она выясняется лишь в ту среднюю эпоху наи­большей сложности и высшего единства, за которой следует, рано или поздно, порча этой формы и затем разложение и смерть» (с. 80).

По мнению Леонтьева, «наибольшая долговечность государствен­ных организмов» составляет 1000 или 1200 лет, хотя «культуры, соеди­ненные с государствами, большей частью переживают их» (с. 84). При этом «демократические республики жили меньше аристократических», и «более сословные монархии держались крепче менее сословных». Леонтьев задается вопросом о том, на какой стадии развития находятся европейские государства, каков их исторический возраст?

Глава 2

К. Н. ЛЕОНТЬЕВ

 

Именно IX в., когда произошло «усиление власти папы, разрыв с византийским Востоком, принятие Карлом Великим император­ского титула», следует «считать началом собственно европейской го­сударственности». С IX по XIV в. Европа «разнообразно и неравно­мерно развивается», «объединенная в духе, в идеалах собственно культурных и бытовых, но раздробленная в интересах государствен­ных». XIV-XVIII вв. — эпоха цветущей сложности, расцвета евро­пейской культуры. Начиная с XVIII в. Европа, по мнению Леонтьева, вступает в завершающую стадию своей исторической жизни — стадию вторичного упрощения (с. 91-92). Каковы симптомы этого процесса «окончательного, упростительного смешения»?

Леонтьев указывает общие для социальных и органических явлений признаки упадка: 1) утрата индивидуализирующих особен­ностей, которые раньше отличали явление от подобного; 2) большее, чем раньше, «сходство составных частей, большее внутреннее ра­венство, большее однообразие состава» (с. 77).

Этипризнаки упрощения и смешения, свидетельствующие об упадке культуры, Леонтьев находит в политической жизни совре­менной ему Европы.Во-первых, с провозглашением свободы веро­исповедания различные религии оказываются уравненными «в общем индифферентизме» (с. 96). Как симптом упрощения, проявившегося в религиозной жизни европейской культуры, Леонтьев рассматривает протестантскую профанацию христианства, нашедшую свое выра­жение в том, что оно стало рассматриваться не как «божественное, в одно и то же время и отрадное, и страшное учение», но как «алле­гория», «моральная басня, дельное истолкование которой есть эко­номический и моральный утилитаризм». Вместо «мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении с Христом» среднего евро­пейца теперь занимают исключительно «заботы о всеобщем практи­ческом благе» (с. 91).

Во-вторых, наряду срелигиозным индифферентизмом,в качестве симптома упрощения европейской культуры Леонтьев вос­принимает иразрушение иерархически организованного, сложно­госословного строя, упадок родовой аристократии. Он отмечает, что в соответствии с нынешними «эгалитарными верованиями» ро-Довую аристократию считают ныне «праздным украшением жизни, броде красивых хохлов или ярких перьев у птиц». Вместе с тем «именно те исторические миры были и плодовитее и могуществен­нее других, в которых, при монархических склонностях, сверх того

Раздел IX ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПРАВОВЫЕ УЧЕНИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫХ1Х в

еще и аристократия родовая держалась упорнее» (с. 113). «Права человека», провозглашенные Французской революцией, мыслитель рассматривает как «демократизацию германского индивидуализма» служившего некогда «для дисциплины европейской», ибо тогда он был «уделом немногих, обуздывавших всех остальных», теперь же ставшего достоянием каждого говорящего: "Господа! Все люди имеют одинаковые права!"» (с. 91, 92). Таким образом «сословное всесме-шение разъедает Запад со времени провозглашения "прав человека" в 89-м году» (с. 311).

В-третьих, всеобщеестремление к усредненности приводит к «однообразию лиц, учреждений, мод, городов и вообще культурных идеалов и форм» (с. 159). Провозглашениевсеобщего равенстваприводит к тому, что разнообразие социальных положений, «воспи­тания и характеров бледнеет». При этом, подчеркивает Леонтьев, в теории признается «недостаточность этого политического равен­ства» и заявляются уже требования «равенства всякого, полного, эко­номического, умственного, полового» (с. 93-94). Формирование сред­него класса, по мнению Леонтьева, есть также «упрощение и смешение», вдохновленное стремлением «все свести к общему типу так называемого "буржуа"» (с. 101). Мыслитель полагает, что евро­пейский индивидуализм, выражающийся в возможности каждого го­ворить о своих равных со всеми правах, на самом деле лишь «губит индивидуальность характеров» (с. 178). Леонтьев убежден в том, что «даже рабство и всякие стеснения во многих случаях развивают лич­ность — и народную, и единичную больше (т. е. выразительнее), чем общеевропейская нынешняя свобода», которая есть «не что иное, как право и возможность— стать такими, как все» (с. 177). С его точки зрения «нынешняя свобода, нынешняя легальная эгалитар-ность больше всего и способствует тому, чтобы все большее и боль­шее количество людей находилось бы в однородном положении и подвергалось бы однообразному воспитанию» (с. 319).

В-четвертых, признаком упадка европейских государств явля­ется повсеместноеторжество представительных учреждении и англосаксонских конституционных идей. Вследствие этого, по мнению Леонтьева, европейские государства «испортили у себя бо­лее или менее в частностях ту государственную форму, которая вы­работалась у них в период цветущей сложности» (с. 97), все они «опять стремятся сойтись на почве эгалитарной разнузданности» (с. 103). Политическое однообразие Европы в будущем может привести

Глава2

К. Н. ЛЕОНТЬЕВ

 

к объединению европейских государств в «федеративную, грубо рабо­чую республику», в «одну всеевропейскую республиканскую феде­рацию», что, вероятно, произойдет ценой отказа от «всех местных отличий, от всех сколько-нибудь чтимых преданий», ценой разру­шения главных столиц, которые «так долго способствовали разделе­нию западных народов на враждебные национальные станы» (с. 111).

В-пятых, в качестве симптома упадка европейской культуры Леонтьев рассматривает истремление к созданию национальных государств: «Движение современного политического национализма есть не что иное, как видоизмененное только в приемах распростра­нение космополитической демократизации» (с. 309), которая «давно уже трудится над разрушением великих культурных миров Запада» (с. 307, 309). Целью такой «группировки государственности по пле­менам и нациям» является «переход в государство космополитиче­ское, сперва всеевропейское, а потом, быть может, и всемирное» (с. 314). Свою, на первый взгляд, парадоксальную мысль Леонтьев объясняет тем, что стремление какой-либо нации к политическому объединению и политической независимости сводится лишь к жела­нию установить у себя некуюсреднеевропейскую эгалитарно-рес­публиканскую форму и провозгласить права человека, а потому «племенное объединение» влечет за собой «большее однообразие как в самой объединенной среде, так и по отношению сходства с сосед­ними государственными обществами» (с. 313). Таким образом, де­лает вывод Леонтьев, «чисто племенная идея не имеет в себе ничего организующего, творческого; она есть не что иное, как частное пе­рерождение космополитической идеи всеравенства и бесплодного всеблага», выражается ли она «в широких и обманчивых претензиях парижской демагогии или в уездных желаниях какого-нибудь мел­кого народа приобрести себе во что бы то ни стало равные со всеми Другими нациями государственные права» (с. 68).

Вот как изображает Леонтьев историческую ситуацию в Евро­пе во второй половине 19 века: «Везде одни и те же более или менее Демократизированные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская рас­пущенность или испанский фанатизм, обращенный на службу той же распущенности. Везде гражданский брак, преследования като­ликов, везде презрение к аскетизму, ненависть к сословности и вла­сти, везде надежды слепые на земное счастье и земное полное ра­венство» (с. 94).

Раздел IX ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПРАВОВЫЕ УЧЕНИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ

На основании сделанного анализа Леонтьев делает вывод о том что «Европа в XIX в. переступила за роковые 1000 лет государствен^ ной жизни»: «она вторично смешалась в общем виде своем, состав­ные части ее стали против прежнего гораздо сходнее, однообразнее» (с. 96). Все европейские государства «сделали огромные шаги на пути эгалитарного либерализма, демократизации, равноправности; на пути внутреннего смешения классов, властей, провинций, обычаев, зако­нов и т. д.». Результатом этих процессов стало то, что они «больше стали похожи друг на друга, чем были прежде» (с. 317). При этом Леонтьев подчеркивает, что «сложность машин, сложность админи­страции, судебных порядков, сложность потребностей в больших городах, сложность действий и влияние газетного и книжного мира, сложность в приемах самой науки» не опровергает его выводов. С его точки зрения, «это все лишь орудия смешения — это исполинская толчея, всех и все толкущая в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы: все это сложный алгебраический прием, стремящийся при­вести всех и все к одному знаменателю». Несмотря на сложность приемов эгалитарного прогресса, его «цель груба, проста по мыс­ли» — это средний человек; «буржуа, спокойный среди миллионов точно таких же средних людей» (с. 95). Для подтверждения своих выводов Леонтьев приводит слова Прудона о том, что «цель всей истории состоит в том, чтобы обратить всех людей в скромных, од­нородного ума и счастливых, не слишком много работающих бур­жуа» (с.101).

Революция в интерпретации Леонтьева не есть «антилегаль­ное движение», она есть «стремление ко всеобщему смешению и ко всеобщей ассимиляции в типе среднего труженика», «стремление уравнять и обезличить людей в типе среднего, безвредного и трудо­любивого, но безбожного и безличного человека» (с. 284).

В отличие от предшествовавших культур, также переживших процесс вторичного упрощения, европейские государства упроща­ются «самосознательно, рационально, систематически» с помощью специально созданной для этого идеологиилиберализма (с. 103), которая представляет собой «сознательную систему разрушения» своеобразных культур и государств (с. 165).

Основываясь на своей идее исторического развития как посте­пенного восхождения от простоты к цветущему многообразию, Леон­тьев делает вывод о том, что «эгалитарно-либеральный процесс есть анти­теза процессу развития», он «не есть процесс развития: он есть процесс

Глава 2

К. Н. ЛЕОНТЬЕВ

 

вторичного, смесительного упрощения», «уничтожения тех индиви­дуальных особенностей, которые были органически свойственны общественному целому в эпоху цветущей сложности (с. 76, 96). Таким образом, свобода вероисповедания, означающая фактически рели­гиозный индифферентизм, всеобщее равенство, права человека, кон­ституционализм, эгалитарные национальные движения с точки зре­ния Леонтьева есть лишьсимптомы упадка западноевропейской культуры. В связи с этим мыслитель недоумевает, почему предсмерт­ную болезнь хотят считать идеалом будущего (с. 83).

На стадии вторичного упрощения появляютсяконсерваторы,которые «хотят лечить и укреплять организм». Они выполняют свой долг, «замедляют разложение, возвращая нацию, иногда и насиль­ственно, к культу создавшей ее государственности». Однако они об­речены и «не их вина, что они не надолго торжествуют; не их вина, что нация не умеет уже выносить дисциплину отвлеченной государ­ственной идеи, скрытой в недрах ее» (с. 83).

Леонтьев очень дорожил своей идеей о вторичном упрощении цивилизаций, видя в ней развитие теории культурно-исторических типов Данилевского: «Данилевскому принадлежит честь открытия культурных типов. Мне — гипотеза вторичного и предсмертного сме­шения».'²

Однако и Россия, в представлении Леонтьева, ничуть не моложе Европы: «С чего бы ни начали считать нашу историю, с Рюрика ли (862), или с крещения Владимира (988)», в любом случае получается около тысячи лет. Эпоха цветущей сложности России связывается Леонтьевым с деятельностью Петра, с которого «началось более ясное, резкое расслоение нашего общества, явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов», а также Екатерины II, которая, усиливая неравенство, «вела Россию к цвету, к творчеству и росту». Она уменьшила в дворянстве «служебный смысл» и тем самым воз­высила «собственно аристократические его свойства», благодаря чему оказался возможным расцвет русской культуры в первой поло­вине XIX в. (с. 32-33). В либеральных реформах Александра II мыс­литель усматривает начало процесса вторичного упрощения. Поле­мизируя с Данилевским, Леонтьев пишет, что наше сравнительное умственное бесплодие в прошедшем не может служить доказатель­ством нашей молодости. «Тысячелетняя бедность творческого духа

¹² К. Н. Леонтьев, наш современник. С. 289.

Раздел IX ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПРАВОВЫЕ УЧЕНИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX i

еще не есть ручательство за будущие богатые плоды» (с. 115). Итак молодость России сомнительна. «Мы прожили много, сотворили духом мало и стоим у какого-то страшного предела» (с. 117).

Социальная концепция

Социальным идеалом Леонтьева было иерархически организо­ванноесословное общество с абсолютно-монархической формой правления. Мыслитель обосновывает идею социальной иерархии, неравенства с христианской, эстетической и органической точек зре­ния. Сословный социальный строй, предполагающий наличие ро­довой аристократии, во-первых, является условием задержания на­рода «на пути к безверию и своеверию» (с. 286), во-вторых, он эстетичен в отличие от антиэстетичного образа среднего буржуа, в-третьих, он является выражением сложности социального организма, а сложная система обладает большей устойчивостью, долговечностью, чем простая, т. е. эгалитарная. В этом смысле Леонтьева можно считать представителемэлитарного, аристократического, монархизма.

По мнению Леонтьева,эгалитарная республика «неизбежно, через равномерную и слишком большую личную свободу, ведет к без­божию, к торжеству антихристианских начал», к тому же эта форма правления «наиболее удобна для проявления анархических наклонно­стей в народе» (с. 325). Мыслитель полагает, что «всеобщее равно­правие и равномерное благоденствие, если бы и осуществилось на короткое время, то убило бы всякую мораль». Такие нравственные добродетели, как «милосердие, доброта, справедливость, самоотвер­жение», могут проявляться только тогда, когда есть «горе, неравен­ство положений, обиды, жестокость и т. д.».¹³ Он убежден в том, что «высшая степень общественного благоденствия материального и высшая степень политической справедливости была бы высшей степенью без-нравственности», т. е. состояния, в котором нет «ни раз­врата, ни добродетелей: первый не будет допущен, а вторая будет не нужна, так как все равны, и потому все одинаковы» (с. 162).

Леонтьев полагает, что только «сильная царская власть», опирающаяся на родовую аристократию, способна задержать народ­ные толпы на пути антихристианского прогресса. Для того чтобы

¹³ Там же. С.270.

К. Н. ЛЕОНТЬЕВ

Глава •

«царская власть была долго сильна», необходимо, чтобы между «про­стонародными толпами, своекорыстными, страстными, глупыми, подвижными, легко развратимыми» и «Престолом Царским возвы­шались прочные сословные ступени, необходимы боковые опоры для здания долговечного монархизма». Более того, Леонтьев полагает, что «сами сословия, или, точнее, сама неравноправность людей и классов важнее для государства, чем монархия» (с. 287-288).

С точки зрения представления об обществе как организме, рас­цвет которого есть наивысшая степень сложности его структуры, мыслитель полагает, что сложный «сословный строй прочнее бес­сословного», т. е. простого, эгалитарного: «При существовании креп­ких и самоуверенных сословий, привычных к власти и не тяготя­щихся ею, государства живут дольше» (с. 295). По его мнению, ни одно общество не сможет простоять более ста лет «при равенстве и свободе» (с. 172), так как «без разнородности и антитез нет ни органи­зации, ни движения, ни жизни вообще» (с. 134). Леонтьев убежден в том, что «государство держится не одной свободой и не одними стесне­ниями и строгостью»: «Оно держится неуловимой пока что для со­циальной науки гармонией между дисциплиной веры, власти, зако­нов, традиций — с одной стороны, а с другой — той реальной свободой лица, которая возможна даже и в Китае, при существова­нии пытки» (с. 178). Рассматривая либеральные реформы 60-х го­дов как начало эгалитарного процесса, Леонтьев высказывает пред­положение о том, что Россия в недалеком будущем может стать «во главе того общереволюционного (т. е. эгалитарного. — Е. Т.) движения, которое неуклонно стремится разрушить когда-то столь великие куль­турно-государственные здания Запада» (с. 298).

Процесс вторичного смешения, открывшийся в «социальных организмах романо-германского мира» (с. 159) и ведущий их к смер­ти, был, по мнению Леонтьева, подготовлен либерализмом — идео­логией систематического разрушения государств и культур, которая является выражением «боязни всего последовательного и всего вы­разительного» (с. 170). По мнению Леонтьева, современный емуэга­литарный либерализм готовит почву для последующего торжества ^Циализма и коммунизма: «Повсеместное господство мещанско­го капитализма может быть весьма непродолжительно. Но пережить его придется всей Европе неизбежно. С чистой повсеместной капи­талистической и "рациональной" республикой социализму, выждав ^ое время, гораздо легче будет справиться, чем с таким более сложным

Раздел IX ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПРАВОВЫЕ УЧЕНИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX в

обществом, в котором церковь, монархия и высшие сословия еще не совсем утратили свое влияние» (с. 283). Эту подготовительную ра­боту по разрушению авторитета церкви, монархии и аристократии и проводит либерализм, на смену которому приходят коммунисты _ либералы «самые крайние, в принципе не ограниченные» (с. 157).

Леонтьев предвидит опасность того, что «тот слишком подвижный строй, который придал всему человечеству эгалитарный и эманси­пационный прогресс XIX в.», приведет к «глубокому перерождению человеческих общества на совершенно новых и вовсе уже не либе­ральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудитель­ных началах»: «Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, — в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин государству. Будет новый фео­дализм — феодализм общин, в разнообразные и неравноправные отношения между собой и ко власти общегосударственной постав­ленных» (с. 179). Для Леонтьева очевидно, что коммунизм приведет «с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственно­сти, с другой — к новому юридическому неравенству, к новым при­вилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпо­ративным группам; вероятно даже к новым формам личного рабства или закрепощения» (с. 155). Таким образом, доведенная до крайних выводов идея личной свободы через посредство крайней анархии приведет кдеспотическому коммунизму. По мнению Леонтьева, «социализм (т. е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим, по крайней мере, для некоторой части человечества» (с. 180). При этом мыслитель высказывает предположение, что «великий человек, истинно великий вождь, могучий диктатор может нынче явиться только на почве со­циализма» (с. 334).

Слова Леонтьева о том, что «эта новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных» (с. 180), сегодня звучат как сбывшееся пророчество.

Глава2_

К. Н. ЛЕОНТЬЕВ

 

с з. Концепция византизма

Концепция византизма представляет собой опыт осмысления Леонтьевым главного, по его мнению, события исторической жизни России, определившего своеобразные черты русской культуры, — принятия православия от Византии. Данная концепция была разра­ботана мыслителем в противоположность концепции панславизма Данилевского.

По мнению Леонтьева,славизм, т. е. славянский культурно-исторический тип, на формирование которого надеялся Данилевский, пока еще представляет собой «сфинкс, загадку», нечто «аморфиче-ское, стихийное, неорганизованное». С точки зрения мыслителя, сла­визм имеет исключительно этнографический смысл: это племенная общность, не выработавшая своеобразной системы государственных, религиозных, эстетических и других идей, что позволило бы рассматри­вать ее как самобытную культуру. «Напрасно, — пишет Леонтьев, — мы будем искать какие-нибудь ясные, резкие черты, какие-нибудь определенные и яркие исторические свойства, которые были бы общи всем славянам» (с. 42). Более того, политическое освобождение и объединение славян, которое, по мнению Данилевского, должно стать главной целью государственной политики России, Леонтьев рассматривает как «дело весьма опасное, если не совсем губитель­ное» (с. 335), в результате которого мы окажемся «без подготовки лицом к лицу с миллионами эгалитарных и свободолюбивых братьев славян» (с. 327). Стремление славян к политической независимости и созданию собственных национальных государств Леонтьев рас­сматривает исключительно как выражение общеевропейских космо­политических идей: «Панславизм же во что бы то ни стало — это подражание и больше ничего. Это идеал современно европейский, унитарно либеральный, это стремление быть как все. Эта все та же общеевропейская революция»,— делает вывод мыслитель (с. 336). Именно поэтому Леонтьев рассматривает политику России в отно­шении славянства как служащую революционным (в значении Ле­онтьева) и космополитическим целям Европы.

В отличие от «племенного, бессмысленно простого славизма» (^с- 116),византизм, в интерпретации мыслителя, есть «особого рода культура, имеющая свои отличительные признаки». В сфереполи-гической византизм проявляется в формесамодержавия, в рели-^озной — предстает в видеправославия, в областинравственных

Раздел IX ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПРАВОВЫЕ УЧЕНИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX,

идеи для византизма не характерениндивидуализм, т. е. то «крайне преувеличенное понятие о личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом». Кроме того, византийский нравственный идеал склонен «к разочарованию во всем земном в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству», а также отвергает «надежду на всеобщее благоденствие народов». В этом смысле ви-зантизм есть «сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства» (с.19).

Византизм, таким образом, у Леонтьева противопоставляется не только славизму, существования которого как самобытной циви­лизации он не признает, но и западноевропейской культуре, отличи­тельной особенностью которой мыслитель считает чувство «чрез­мерного самоуважения лица», исторически связанное с «цветущей эпохой рыцарства» и определившее специфику ее последующего развития. Так, по его мнению, это чувство, «перейдя путем зависти и подражания сперва в буржуазию, произвело демократическую рево­люцию и породило все эти нынешние фразы о беспредельных правах лица, а потом, дойдя до нижних слоев общества, сделало из всякого поденщика и сапожника существо, исковерканное нервным чувством собственного достоинства» (с. 20).

В более узком смысле определяя византизм каксимфонию церкви и царя (с. 40), Леонтьев относит «начало полного торжества» ви­зантизма к эпохе императора Константина (IV в.). В IX в. византий­ская цивилизация «приобретает своему гению Россию». Поскольку Русь в момент своего крещения «не вступила в период цветущей сложности и многообразного гармоничного творчества», то «бесцвет­ность и простота» тогдашней русской культуры, «свежесть и про­стодушие» народа способствовали «чистому и беспрепятственному» восприятию византизма (с. 21, 28). Византизму мы обязаны не толь­ко верой, но и своей государственностью: «Византийские идеи и чувства, — убежден Леонтьев, — сплотили в одно тело полудикую Русь. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знаме­ни верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь московская уже не прежняя раздроблен­ная, растерзанная Русь». Исторически сложившаяся форма правле­ния России — «родовое и безграничное самодержавие наше» — так­же окрепло «под влиянием византийской культуры» (с. 34). При этом

К. Н. ЛЕОНТЬЕВ

Пеонтьев подчеркивает, что «монархическое начало является у нас единственным организующим началом, главным орудием дисцип­лины» (с.36).

Таким образом, делает вывод Леонтьев, византизм как симфония церкви и царя «глубоко проникает в самые недра нашего обществен­ного организма»: «сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия — одним словом, все живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященной православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной». Визан­тизм, убежден Леонтьев, «организовал нас, система византийских идей создала величие наше», соединившись «с нашими патриархаль­ными началами, с нашим еще грубым в начале славянским материа­лом» (с. 40).

Целостнаяформула византизма Леонтьева такова: «I.Госу­дарство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осто­рожностью подвижно. 2.Церковь должна быть независимее нынеш­ней. Иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государственность. 3.Быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада единстве. 4.Законы, принципы власти должны быть строже, люди должны стараться быть лично добрее; одно уравновесит другое. 5.Наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе».¹⁴

Под знаменем византизма, убежден Леонтьев, «мы будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости!» (с. 35). Изменяя «даже в тайных помыслах наших этому византизму, мы погубим Россию» (с. 40).

Было бы ошибкой воспринимать Леонтьева как проповедника национальной исключительности. По его мнению, «любить племя за племя — натяжка и ложь», ибо что такое племя «без системы своих Религиозных и государственных идей» (с. 41). Систему таких свое­образных идей, создавших величественное здание «православно-культурного русизма», Леонтьев и увидел в византизме. В отличие от ^авянофилов Леонтьев был далек от идеализации «племенных»

¹⁴ Там же. С. 265.

Раздел IX ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПРАВОВЫЕ УЧЕНИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX «

качеств русского народа: «Народ наш, — писал мыслитель, — пьян, лжив нечестен и успел уже привыкнуть, в течение 30 лет (т. е. с 1861 г. —Е. Т.) к ненужному своеволию и вредным претензиям» (с. 290). Леонтьев высказывает предположение, что «через какие-нибудь полвека, не более, он из народа "богоносца" станет, и сам того не замечая, "на­родом-богоборцем" и даже скорее всякого другого народа» (с. 291). Полагая, что «наша будущность пойдет по пути самой крайней ре­волюции» (с. 276), Леонтьев предсказывает в будущем «разрушитель­но социалистическое назначение России» (с. 279): «Что мы такое:

действительно ли новый культурный мир, как думал Данилевский орудие ли примирения Церквей без всякой особой гражданской ори­гинальности, как желает и надеется Влад. Соловьев, или, наконец мы таим в загадочных недрах нашей великой отчизны задатки само­го ужасного отрицания и нигилизма, задатки самого гнусного и кро­вожадного хамства?» (с. 275).