Застрявшая культура. Ерофеев и Достоевский.

 «Русский не врос в мир, как немец. Он летит, парит над миром. Русский не овладел миром, не справился с ним и провис. Из этого "провис" возникла русская духовность. Бесценен опыт полного неудачника. "Зачем?" - центровое русское слово. Оно тычется в смысл. Без него нет ответа, на него нет ответа, потому что безбытийность - русское дело. Все бросить - и пойти. Русский - не путь; он - дорога. Русская духовность - беседа о бренности. Но русский - вынужденный аскет… Русский не меньше немца чтит  порядок, но немецкий порядок возвышает немца над другими народами, а русский порядок доводит русского до уничтожения».

Русский «провис». Где? Между чем и чем? Из чего такого, что Ерофеев назвал словом «провис», рождается русская мораль? Над чем парит, летит, а по существу, «провис» русский, когда считает, что поступает нравственно? Опять надо возвращаться к мысли о ветхозаветной пропасти, над которой можно «провиснуть», «зависнуть между двух миров по предсмертному», застрятьв «безбытийности».

Преодоление пропасти между миром всеобщего и миром единичного в культуре возможно только через критику этих противоположностей как абсолютов с позиции личности и на этой основе примирить их через синтез в каком-то третьем, альтернативном смысле. Либо можно стремиться механически свести их в нечто безличностное-бутербродное, неорганичное, обойдясь без личности. С личностью – это жизнь, правда, жизнь новая. Без личности – это «зависание по предсмертному», «провисание», застревание, «безбытийность», распад, постепенное умирание, смена одного старого на другое старое, кажущееся новым. Личность в России это до сих пор что-то не понятное и гонимое. Поэтому у русских писателей от Лермонтова до Ерофеева есть все основания сказать: «Русский не овладел миром, не справился с ним». Потому что некому в России овладевать и справляться. Нет личности, которая могла бы сформировать гражданское общество, чтобы овладевать и справляться.

«Не справившись с миром, он (русский – А. Д.) говорит о тщете мира. Он отворачивается от мира, обиженный, и культивирует в себе обиженность, подозрительность к миру как дорогую истину в последней инстанции». И еще. Ерофеев пишет о недоброжелательности обиженного русского человека и ссылается на Пушкина, который тоже писал о недоброжелательности русского человека как о тяжком национальном недуге.

Русский человек обижен на возможность личности в России. Он недоброжелателен и подозрителен к возможности российского общества как общества личностей. В выводе об обиженности-недоброжелательности как истине в последней инстанции в ерофеевском тексте виден еще один разрушитель традиционной русскости – «дух Достоевского», анализ Достоевским русскости через обиду, подозрительность, комплекс неполноценности, «зависание»-застревание, ненависть «маленького человека». Важно понять связь между Лермонтовым и Ерофеевым в анализе русской культуры через Достоевского.

Суть «маленького человека» Достоевского, общинно-самодержавного в своей культурной сути – в его неутихаемой обиде. Обида возникла, когда он выбирался из своей патриархальной общинной «норки», изолированного от мира угла в жизнь большого общества. Обида нарастала в процессе того, как он, получив свободу и образование, хлынул во второй половине XIX в. в российские города, заполнил управленческие артерии страны низшего и среднего уровня, сформировал большую часть российского рабочего класса, захватил города и установил в них советскую власть как свою. Складывающиеся новые для него социальные отношения отняли у «маленького человека», по Достоевскому, значительную часть тех прав, которыми он ранее располагал в своей “норке”. Его новое положение, властное и псевдо-властное, вызывает у него, прежде всего, неснимаемый, хронический приступ ущемленности самолюбия. Вот признания “подпольного человека”: “Я беден, но благороден”[308]; ”Меня взбесило, что он знает меня наизусть”[309]; “Я тщеславен так, как будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха больно”[310]. Отсюда его инверсионные формы ненависти: он то презирает людей, то боится их, то оскорбляет, то ставит их выше себя. Корни этой разрушительной двойственности, с одной стороны, в попытке бывшего крепостного, становящегося субъектом большого общества, снять с себя комплекс крепостного. Но она, с другой стороны, заключается в том, чтобы, став субъектом общества, ни при каких условиях не расстаться с логикой мышления, которую он вынес из своего общинно-крепостнического прошлого. Достоевский обобщает это состояние “между”: ”Он, господа, стоит в уголку, забившись в местечко хоть не потеплее, но зато потемнее... скрываясь до времени и покамест только наблюдая за ходом общего дела в качестве постороннего зрителя. Он, господа, только наблюдает теперь; он, господа, тоже может ведь войти... почему же не войти! Стоит только шагнуть и войдет” (“Двойник”)[311]. Полу-выйдя из своего угла и полу-не войдя в большое общество и испытывая сильнейший комплекс неполноценности от промежуточного, зависшего-застрявшего положения, “маленький человек”, несет в себе мощный потенциал обиды, подозрительности, ненависти и разрушения.

 Кого и за что ненавидит “человек из норки”, “человек подполья”? Прежде всего, он ненавидит большое общество, которое разрушило его привычный мир, заставляет его страдать от своей неэффективности, создавать мифы, принимать фальшивые позы, прибегать к неловкой фразе и которое постоянно раскрывает, обнажает перед миром его архаичную и неэффективную сущность. Голядкин – своему двойнику: “Не уйдешь!… Отольются волку овечьи слезы”[312]; в Голядкине горит желание “найти врага”, “сорвать маску”, “раздавить змею” и не позволить “затереть себя, как ветошку”[313]. Но беда «маленького человека» в том, что он способен только на примитивную инверсию, лишь на то, чтобы превратиться из “маленького” человека в “большого”, из нищего в принца, из Иванушки-дурачка в царевича, то есть он фатально способен только на логику “кто был никем, тот станет всем”. Суть этой инверсии показана у Достоевского через попытку Раскольникова объяснить, почему он убил: ”Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу!.. Тварь ли я дрожащая или право имею..”[314].

Но “маленький человек” ненавидит не только большое общество, с которым постоянно хочет поквитаться. Он ненавидит и свое так ревностно оберегаемое логово, угол, свой локальный мир, себя архаичного. «Маленький человек» Достоевского завис-провис-застрял в «сфере между» старым и новым. Замкнутость, выглядящая в условиях большого общества анахронизмом, тяготит его. Необходимость выбирать между родным, но неэффективным локальным миром и чужим, но эффективным большим обществом ставит его на грань нравственной катастрофы. Предпочтение большого общества перед своей “норкой” для него, как правило, невозможно. И невозможность этого выбора является еще одним фактором, который усиливает комплекс неполноценности, застревание “маленького человека” и толкает его на разрушение большого общества. Раскольников, анализируя причины, по которым он убил старуху, говорит, что он не захотел ни работать, ни учиться, то есть не захотел жить по правилам большого общества, а “озлился”: “Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда как паук, к себе в угол забился... О как ненавидел я эту конуру. А все-таки выходить из нее не хотел... и работать не хотел”. Он признается, что мог бы заработать на учебу[315]. И у него, как он говорит, был выбор: либо продолжать работать и учиться в университете, то есть жить по законам большого общества, либо сидеть в своей конуре. “Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал... Я лучше любил лежать и думать”[316].

О чем же думал на всех обиженный и озлобленный, «зависший по предсмертному» - застрявший Раскольников? Он ненавидел большое общество и он ненавидел свою нищую конуру, он ненавидел самое главное – свой комплекс неполноценности, свое состояние застревания. (Суб)культура “маленького человека” возникла как специфическое мучительное промежуточное состояние между архаикой и большим обществом. Раскольников-инверсионный уже был “испорчен” цивилизацией и поэтому ненавидел обе логики жизни – новую, городскую, в которой развивались элементы общества, и старую, общинную: от старой жизни он отстал, но к новой не пристал. Он осмысливал свою жизнь через проблему – как жить в условиях раскола между общинностью и обществом, между соборно-авторитарным всеобщим и личностным единичным – задачу, не имеющую решения в рамках сложившейся в России культуры.

 Он лежал и думал... и придумал. В его мозгу зарождался не просто план убийства старухи. Формировалась логика нравственного оправдания выхода из ненавистной “норки” в ненавистное большое общество через ликвидацию ненавистного состояния застревания. Поэтому идея убийства старухи создавалась им как идеология революционного овладения большим обществом, превращения его в общество “маленького человека”, где он из ничтожества превращался бы сразу в хозяина, в Наполеона, Ликурга, несущего простым людям готовое новое слово, слово правды, спасение. Только инверсионно превратившись из “ничто” во “все”, из крепостного в диктатора, “маленький человек” может ощутить свою полноценность. Гений Достоевского увидел, что под призывом “маленького человека” к насилию, одетым в гуманистические одежды, возрождалась и показывала хищный оскал архаичная нравственность, патриархальный, родо-племенной, общинный тип культуры. Это вновь заявляла о себе старая как мир манихейская логика, выраженная в первых строках гимна “Вставай, проклятьем заклейменный...”. Но произносилась она, естественно, как новое слово, ведущее в светлое будущее... «Все идут в ногу, мы шагаем – левой», - пишет Ерофеев. Провисание-зависание-застревание и левизна-революционность как утопичный способ ликвидации застревания возникают из неспособности измениться.

Вот из какого Достоевского вышел ерофеевский вывод об обиженности «провисшего» русского человека как последней истины. А этот обиженный на весь мир, ненавидящий весь мир и мстящий людям русский человек впервые появился в русской литературе в образе Печорина. И месть как русский способ жить это из Печорина, и самообман как русский способ выживать тоже из Печорина, и социальная патология как русская неспособность преодолеть внутренний раскол, анализируемая Достоевским и Ерофеевым, это тоже из Печорина. Ерофеев пишет, что русский человек «гадит в мире». Гадить - это тоже из Печорина.

Достоевский критиковал застрявшего «маленького человека» второй половины XIX в. через локализм, стереотипы раба и диктатора, комплекс неполноценности, самообман, подозрительность, зависть, месть, склонность к насилию, разрушению, инверсионный способ мышления, слабую способность мыслить абстракциями, держать мысль, через желание подмять большое общество под себя, стремление формировать большое общество как общество «маленького человека», а если не получается, то захватить, либо взорвать большое общество изнутри. Поразительно, что эти же самые черты были характерны и для застрявшего дворянина эпохи заката дворянской культуры в первой половине XIX в., как они были проанализированы Лермонтовым в «Герое нашего времени» и других его произведениях. Но еще более поразительно то, что эти же самые черты характерны и для застрявшего современного русского человека как он проанализирован в «Энциклопедии» Ерофеева: «Русских скорее объединяют дурные качества: лень, зависть, апатия, опустошенность. Насрать. Не думать. Плыть в своей лодке».

Анализ застревания русской культуры через творческие достижения Лермонтова и Достоевского, через критику советского опыта дал Ерофееву основание определить русскость как социально-нравственную патологию.

 Русские виновны в том, что они русские. Россия виновна в том, что она Россия.

Все программы российских политических партий и подавляющее большинство современных научных работ говорят, кричат, что они верят в Россию. Все понимают Россию по-разному, но все верят в свое понимание будущего России. Кроме Ерофеева.

Ерофеев заявляет, что он не верит в Россию. Он может еще кое-как иметь дело с русскими, но с Россией не может, потому что Россия слишком архаична, слишком выпадает из ряда разумного существования, не способна к изменению. Ерофеевское обвинение России, по существу, повторяет лермонтовское обвинение потустороннего русского Бога в том, что он застрял в своей потусторонности, и застрявшего русского человека, в том, что он нравственный калека. Россия виновна в том, что она Россия. Но Россию создали русские. Поэтому все ерофеевские стрелы летят в русских – авторов России.

Дальнейший анализ текста «Энциклопедии» это цитирование некоторых мыслей, показавшихся наиболее важными в доказательстве вины России и русских, и культурологический комментарий к ним.

« …Спутавшие самоуправление с самоуправством, русские превратились в слипшийся ком, который катится, вертится, не в силах остановиться, вниз по наклонной плоскости, извергая проклятия, лозунги, гимны, частушки, охи и прочий национальный пафос». Слипшимся комом русского человека еще не называли. Это, наконец, сделано. И сделано квалифицированно. Потому что точно описывает «нравственного калеку» через смысл синкретизма. Такое определение культуры мог придумать только ученый. Ерофеев, судя по его биографии в Интернете, начинал как культуролог. И его культурологическая квалификация в этой оценке.

Что с чем слиплось в России и веками не может разлепиться?

Русский человек сроднился со своими исторически сложившимися культурными стереотипами и не может с ними расстаться, хотя условия, когда они были необходимы, давно изменились. Он слился с тем, что Ерофеев назвал национальным пафосом. Пафос русский человек извергает в виде проклятий Западу, гимнов себе, охов по поводу бессмысленности того, и другого и частушечного ерничанья по поводу своих охов. «Слипшийся ком» это тотем, и он обоюден, он – и вождь народа и народ в целом. Тотем-власть, слипшийся с народом, великодержавно исторгает национальный пафос, гарантируя себе кормушку, а тотем-народ, слипшийся с властью, этот пафос великодержавно одобряет, живет им и правильно голосует.

«Русский идет по порочному кругу истории, не сознавая, что это круг и что он порочен». Порочный круг это инверсионный маятник, движущийся между исторически сложившимися смыслами. Традиция диктует, что только авторитарный Бог (вождь) и соборный народ могут рассматриваться как спасители России. Вот Россия и мечется между этими традиционными смыслами, не видя, не слыша, не признавая иных, новых. Но Россия мечется не только между старым и старым. Она мечется и между старым и новым. Вот пародия на цикличность России через «историю национального футбола»: «Петр Первый повел мяч в Европу, ударил, промахнулся - разбил окно. Сборная команда мужиков с бородами погнала мяч в Азию. Задрав юбки, Екатерина Великая перехватила инициативу. Павел отобрал мяч и погнал его в сторону азиатских ворот. Александр Первый, завладев мячом, отправил его в сторону Европы. Николай Первый погнал его в сторону Азии. Его сын, Александр Второй, отбил его далеко в сторону Европы. Александр Третий отфутболил мяч в Азию. Николай Второй побежал трусцой в западную сторону. Ленин повел мяч в сторону Азии. Сталин, с подачи Ленина, забил гол. Счет стал : . Хрущев начал с центра поля и, сам не зная почему, погнал мяч в Европу. Брежнев отправил его в Азию. Горбачев играл на европейской стороне поля. Ельцин продолжил его игру, но во втором тайме растерялся. Стоит и не знает - куда бить. Раздался свисток. Кончился пропущенный век».

Слишком велика толща архаики – не дает вырваться России за пределы своего притяжения. Россия теряет историческое время, отстает от скорости перемен в мире. Но Юго-Восточная Азия, Южная Азия, Дальний Восток, Западная Азия сегодня уже далеко не те, что были в XVIII - XIX вв. В этой Азии азиатщине как социальной статике сегодня остается все меньше места – личность европейского типа формируется и там. Азиатщина сохраняется, главным образом в России и странах СНГ.

«Русская жизнь призвана отвлекать людей от жизни». Русская жизнь, как она сложилась, то есть как антижизнь, это способ русского человека не меняться, когда все в мире меняется, не замечать перемен, выдавая черное за белое, это, согласно Лермонтову и Ерофееву, сознательный самообман. Обвинение русской жизни в том, что она «отвлекает от жизни», это антиветхозаветный, антисимфонический, антибольшевистский, еретический и самозваный бунт в специфической форме. И это продолжение борьбы русских писателей XIX в. против жульнического уведения русского сознания из посюсторонности в потусторонность.

 «Существуют исторически все условия, чтобы страна бесперебойно была несчастной». В этой фразе в самом общем виде выражена критика исторического опыта России. До 1917 г. в течение многих веков это авторитарность царского самодержавия, православная идеология, уводящая в потусторонность, и соборная народность. После 1917 г. тоже самое – авторитарность большевистского самодержавия, идеология ленинизма, уводящая в потусторонность, и соборная народность. И до, и после революции в умах людей господствуют культурные стереотипы, бесперебойно уводящие человека в потусторонность. Абсолютизация потусторонности ежедневно, ежечасно, «бесперебойно» выкапывает и охраняет бездонную пропасть-раскол между сложившимся всеобщим с ее абсолютами и зарождающейся личностью с ее релятивизмом. Она мешает русскому человеку врасти в динамичный мир, освоить эту меняющуюся жизнь через свою способность к изменению.

 «Надежда на то, что в России не исчерпан человеческий потенциал, оказалась слишком прекраснодушной. Россия не принадлежит к культурам, способным к самоопределению. Это исторически нечестная страна. Она покоится на лжи. В России можно прожить только на лжи, включая гуманистическую ложь интеллигенции». Мысль о лжи как гнилом культурном основании это постсоветское издание первых «философических писем» Чаадаева. И это краткое изложение духа лермонтовского романа «Герой нашего времени», как этот дух видится из конца XX-начала XXI вв. Советский режим рухнул, но ложь, на которой он держался, никуда не делась, она в нас. Эту мысль в художественной литературе впервые высказал Ерофеев.

Пришли 80-90-е годы XX в. Начались горбачевская перестройка, ельцинские реформы. И возник вопрос – есть ли в России личность? Этот вопрос общество задает себе, когда ищет пути выхода из лжи. И Ерофеев отвечает на этот вопрос по-лермонтовски – он констатирует историческую гибель попытки русского человека стать личностью. Мысль о том, что  «в России исчерпан человеческий потенциал», что Россию населяют «усталые люди, равнодушный народ», что вся жизнь русского человека – «мука: физическая, эстетическая, стилевая, любая», что «от реформы к реформе изнашивается потенциал населения», что «население выбивается из сил» и что Россия пустыня – страшный вывод.

Почему, чем человеческий потенциал в России исчерпан? Кто забыл – почему и чем, пусть вспомнит, как русский человек истончал человеческое в себе, преследуя личность в России в XVI-XIX вв., как еще более успешно он это делал в XX в. 

 «В современных условиях Россия выглядит потерянно, проигрышно относительно прочего мира, где активное начало заявлено органическим образом». Активное начало в России, действительно, неорганично. Потому что в России господствует раскол между культурой и ее субъектом – народом, с одной стороны, и обществом и его субъектом – личностью, с другой. Если человек в процессе исторического развития выработал в себе социально-нравственные механизмы преодоления противоречия между культурной статикой и социальной динамикой, значит, он создал органическую социокультуру, способную выжить в меняющихся условиях. Если же в нем господствует раскол между приверженностью старому и пониманием необходимости измениться, если устарелая культура нацелена лишь на то, чтобы подавлять новые социальные отношения, то чем в более сложные и динамичные условия попадает такая культура, тем быстрее она разваливается. Россия не способна, не достаточно способна к диалогу между старым и новым, эта неспособность сегодня воспринимается в мире как патология и поэтому Россия не выглядит на мировом рынке динамичных культур органическим образованием. Вывод Ерофеева о неорганичности России – обоснование неизбежности ее распада. Русский человек не хочет реформ. Попытки реформ в России проводятся вопреки воле России. Ерофеев, продолжая классиков XIX в., говорит о том, что русский народ хочет иметь все, ничего не делая, и что большинство русской интеллигенции поддерживает народ в этой патологии.

«Россия чистая фикция? То, что мы живем в иллюзорной стране, с иллюзорным главнокомандующим, иллюзорным правительством, иллюзорным парламентом, иллюзорной внешней политикой, иллюзорной экономикой и иллюзорной оппозицией – это и так ясно».

Пожалуй, это действительно ясно. А что же не иллюзорное? Что настоящее? Сильная сторона романа Ерофеева в том, что он все время возвращается к мысли о лжи: «Мы живем в абсолютно ложной реальности». Вот! Ложная реальность – это и есть то единственное не иллюзорное и не ложное, что есть в России. Не иллюзорное также и то, что мы не принимаем лермонтовского вывода о русском человеке как нравственном калеке. Мы весьма здоровы, отнюдь не больны и с нами всегда все очень в порядке – это и есть та псевдо-реальность, которую мы сознательно создаем, чтобы приспособиться к расколу, и в которой пытаемся жить. Псевдо-культура это тот мыльный пузырь, который мы веками надуваем и на котором пытаемся сидеть. Русскость это абсолютная истинность в России ложной реальности. Но долго ли можно усидеть на мыльном пузыре?

Чаадаев писал, что российская жизнь это урок другим народам, как не надо жить. Ерофеев пишет, что «Россия нам уже только снится» и что русская жизнь это «возмездие». Ерофеевское «возмездие» сильнее, чем чаадаевский «урок». Потому что «возмездие» - это урок не только другим народам, но и русскому народу. В первую очередь ему. Это возмездие русскому народу «за откровенный расизм русского обывателя, за цинизм верхов и похуизм низов, за весь наш чудовищно прожитый век, от Ленина до сегодня. Нам в России все казалось: обойдется. Как-нибудь проскочим. С помощью воровства, Бога и Запада. Мы летели в пропасть, но делали вид, что парим. Пыжились, изображая из себя сверхдержаву. Мы никогда не хотели признать глубину собственного падения».

Обжигающий вывод. Потому что он не политический, а культурологический. Мы не способны понять смысла России как культурной неудачи. Вывод о неудаче это в духе Лермонтова, но еще больше в духе Достоевского, и еще больше в духе Чехова, только с невиданной еще ни в XIX, ни в XX вв. прямотой и открытостью. Мы «летим в пропасть, но делаем вид, что парим». Зачем делаем вид? Потому что делание вида это единственный способ продлить дни существования, когда жить в масштабе человеческой истории остались считанные мгновенья.

«Нужна ли Россия для нового откровения? Нужна ли она вообще? Если бы она пропала завтра, полностью, кто-нибудь взгрустнул бы за границей? – Папа, папа, Россия пропала! - Какое облегчение! В основном, обрадовались бы. Как будто гора с плеч. Ну, хорошо, за границей. А в самой России, если бы она пропала, много было бы слез? Но куда она денется? Лежит, мешает». 

Россия «мешает». Кому? Русскому человеку стать свободным от необходимости удерживать гигантскую русско-нерусскую почти незаселенную территорию и одновременно стать свободным от своей исторически сложившейся неспособности эффективно управлять ею. Россия в эпоху демократии управляется как империя, поэтому она мешает нерусскому человеку в России почувствовать свою нерусскость и русскому человеку – быть свободным от имперскости империи. Она мешает развернуть критику российской архаики, искать индивидуальный путь к высшей нравственности, понять творчество как поиск нового. Она мешает человеку в России стать личностью и миру – стать миром личностей.

«Правда, Большая Американская Зая (что-то вроде американской интеллигентской культуры – А. Д.) считает, что Россия нужна для продолжения духовной жизни. Она имеет в виду Соловьева, Федорова, Бердяева, Мережковского». Я могу расширить географию Ерофеева из собственного опыта: и Большая Канадская Зая также считает, и Большая Английская, и Большая Французская. Боже мой – и Китайская, и Индийская, и Японская. У меня впечатление, что все Заи так считают. А когда говоришь Заям, что увлечение русской религиозной философией во многом способствовало нравственному оправданию и, в конечном итоге, победе большевистской революции в России, они дружно не понимают, как это могло произойти, либо делают вид, что не понимают, либо объясняют тебе, русскому из России, что ты не понимаешь самой сути духовности, в особенности российской. И объясняют нам темным, бестолковым, что российская религиозная духовность это пока еще чистый, незамутненный источник, и что современная западная рыночно-демократическая духовность, изъеденная рефлексией, бизнесом, утилитаризмом, прагматизмом, хочет периодически припадать к толстовско-соловьевско-мережковским чистым корням, чтобы набраться новых духовных сил. Для Зай российская жизнь и не урок, и не возмездие. Но почему же тогда русский для западного человека и поныне остается «русской свиньей», если эта «свинья» пасется на чистых духовных источниках и черпает в них силы?

«Основным стилем писателей, писавших и пишущих о России, остается сочувственная слезливость. Ошибка и западников, и славянофилов в том, что они желают России счастья. Славные деятели со времен Чаадаева, должно быть, неправы в своем коренном беспокойстве по поводу отчаянного положения родной державы… Вечная и беспомощная идея вытащить Россию за волосы вопреки ее воле…». Часть интеллигенции хочет модернизации России. Но основная часть населения, народ этого не хочет. Русский человек хочет жить так, как жили его предки. И всякие там свобода СМИ, независимый суд, парламент, избирательное право, наука только мешают. Но не очень. Хуже другое. Заграничный мир живет все лучше и свободнее, а железный занавес, чтобы не знать, как живет мир, вновь установить почему-то нельзя. Да и всякие там писатели типа Ерофеева говорят, что жить дальше так, как живем, невозможно, и почему-то ни посадить, ни изгнать этих ученых и писателей из страны тоже нельзя, перестало получаться. Зачем вытаскивать Россию за волосы, если она этого не хочет?

«Россия это большой разлагающийся труп». Этот вывод – не как снег на голову. Он начался у Чаадаева, Лермонтова, Достоевского, Чехова. Вот что сказано об этом в «Думе»:

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.[317]

Ерофеев, по Лермонтову, обманут. Мы все русские люди, по Лермонтову и Ерофееву, обмануты. Кем? Исторически сложившейся русской культурой. Обещавшей рай, надувавшей щеки в своей имперскости, изображавшей сверхдержаву, но позорно «провисшей» в потусторонней духовности над ревностно охраняемой ветхозаветной пропастью и промотавшей ресурс доверия. Прах «промотавшихся отцов», идея больной России принадлежит Лермонтову. А Ерофеев это потомок, обманутый сын, который оскорбляет «прах наш», дела наши, мысли наши «презрительным стихом» и «насмешкой горькою» с позиции формирующейся в России личности. И делает он это, уж извините, «со строгостью судьи и гражданина». Имеет право. Ведь он свидетель того, что пророчество Лермонтова сбывается у него на глазах.

«Если сюда не впрыснуть новой самостоятельной энергии, Россия уйдет со сцены». Тысячи цивилизаций умерли, не способные вовремя измениться и найти в себе внутренний ресурс, чтобы начать адекватно отвечать на вызовы жизни. Россия XXI в. живет в эпоху, когда личность как мировой феномен из диссидента, изгоя, еретика и самозванца становится новым основанием культуры, а ее оппонент – лермонтовский «нравственный калека», гоголевский человек «ни то, ни се», гончаровско-ерофеевский «урод», оттесняется на периферию социальной динамики.

Разве в этих условиях Россия не остается единственной в христианской культурной зоне страной, где «нравственный калека» все еще торжествует над личностью в человеке? Разве Россия не виновна в том, что она до сих пор «страна рабов, страна господ»? Разве русский не виновен в том, что он до сих пор «ни то, ни се», «урод»? «Урод» уйдет, уже уходит с мировой сцены – везде, кроме России. Видя это, разве Ерофеев не имеет права сказать, что «русские – позорная нация»? Разве не позор не мочь, когда все могут и доказывают, что могут, а мы лишь оправдываем свою немочь?