Глава 5. Критика Бога. Поиск альтернативы социальной патологии.

Я один, все тонет в фарисействе,

Жизнь прожить – не поле перейти

Б. Пастернак. «Доктор Живаго».

П. Н. Милюков, глубокий исследователь русской художественной литературы, склонный к культурологическому анализу, сравнивая литературу 60-х годов XIX века с литературой 40- годов, писал:

«Что касается содержания, из этой литературы постепенно исчез тот «байроновский» тип «лишних людей», который так ярко характеризовал ее в дореформенное время. Загадочные и демонические герои, озлобленные на окружающую их пустоту, потеряли всякое значение»[185]. Это верно, потеряли. После реформы 1861 г. проснулся интерес к героям из народа, из слоев плебейской культуры. И Печорин, и Демон перестали интересовать публику. Были осмеяны, развенчаны.

 «Развенчанные и осмеянные, эти типы должны были уступить место новым героям – часто тоже искусственно придуманным, но все же теснее связанным с новой русской действительностью. Эти новые герои, в противоположность старым, не сторонятся от жизни и не презирают будней. Они берут жизнь, как она есть, пытаются вмешаться в нее и ответить на предъявляемые ею запросы. Правда, эти «положительные» типы выходят очень бледными». Бледные типы, но зато из народа, стали популярны. А яркие, но родившиеся из дворянской культуры, перестали интересовать публику. Такова была реальная послереформенная динамика читательского вкуса.

Сегодня, в начале XXI века, читателя уже не интересуют горьковские образы буревестника, сокола, старухи Изергиль. Его более не восхищают героизировавшиеся высоконравственные  босяки социального дна, сверхсознательные революционеры из народа – слишком дорого заплатила Россия за увлечение мистическими целями и трескучей революционной риторикой. Сегодня человек из народа, который «прост как правда», вызывает смех на концертах артистов объединения «Аншлаг», потому что жизнь стала сложнее, динамичнее, жестче, опаснее, и просто «брать жизнь, как она есть», становится не достаточно, чтобы адекватно отвечать на ее вызовы. Примитивный утилитаризм мартышки, примеряющей очки, вызывает снисходительную улыбку читателя, зрителя. Эта ирония началась рано - с А. Чехова, М. Булгакова, М. Зощенко, А. Аверченко. И сегодня ясно, что плебейская культура, после 1861 года претендовавшая на то, чтобы через свою близость к «народной правде» символизировать вечную истину, не выполнила провозглашенной ею задачи.

Печорин, Демон не пользуются благосклонностью читателя и сегодня. Процветают детективы, любовные романы, боевики, похожие друг на друга как близнецы, в которых положительные и отрицательные герои легко переходят друг в друга, и, проснувшись утром, читатель с трудом вспоминает, что он читал или видел по ТВ вечером. Но вновь изменится жизнь и вновь изменится вкус читателей и пройдет мода на удачливых полицейских, прокуроров и бандитов так же, как прошла мода на Печориных и Демонов.

Все проходит. Но что-то остается. Не зря ведь шумела русская литература, не зря писатели анализировали человеческую реальность, а читатели внимали этому анализу. Что-то должно лечь на стол современному культурологу – аналитику русской культуры, тому, кого Лермонтов назвал потомком, судьей и гражданином, когда он попытается через русскую литературу проникнуть в сущность русского человека, в основания русского менталитета и понять перспективу русской культуры. И, отбирая материал для своего анализа, он с удивлением обнаружит, что многочисленные русифицированные модные варианты современных агентов 007 не могут конкурировать с глубиной анализа человеческой реальности, получившей выражение в немодных ныне Печорине, Демоне.

Почему?

Потому что анализ культуры это чрезвычайно сложная вещь. Потому что начавшаяся в России с Петра I модернизация заставила русского человека искать меру поиска новизны, с одной стороны, через решение задач развития общества, с другой, через становление автономной личности, то есть через формирование человека, способного к внутренней свободе от сложившихся социальных ролей. Проблема субъекта, вырастающая из постановки проблемы «личность – общество», усложняется другой задачей – поиском новой меры взаимопроникновения смыслов старого и нового, традиции и инновации, статики и динамики. Но и это не все. Возникает еще одна задача: понять субъекта через метафизическую загадку – как измениться, чтобы эффективно воспроизводить себя в меняющихся условиях, и одновременно остаться самим собой, не потерять культурной самоидентификации. И, поняв свою задачу таким трехслойным образом, культуролог увидит, что российский вариант агента 007 никак не помогает его анализу, не добавляет ничего в постановку и решение проблемы «личность – социальная патология» в условиях России. Так же как не проясняет он и путей решения задач в рамках оппозиций «новое – старое» и «эффективность – самоидентификация». И если культуролог захочет понять русскую литературу как философию, пытающуюся прояснить эти проблемы, то философствующими писателями ему придется признать Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Л. Толстого, А. Островского, Достоевского, Чехова, Булгакова, Пастернака, Шолохова, Астафьева, Войновича, Высоцкого, Пелевина, В. Ерофеева и он не сможет назвать ими, например, культовых сегодня писателей, авторов детективов и любовных романов, хотя отдаст должное бешеной популярности последних.

Творчество Лермонтова уникально.

Прежде всего, потому что оно часть уникальной, пушкинской тенденции в развитии русской литературы и русской культуры. Эта тенденция, хотя существует уже почти два века, все еще не определяет лица русской культуры, она все еще мутация, анклав в чужеродной среде, еще отнюдь не победившая культурная норма, все еще борется за выживание с превосходящими силами соборности и авторитарности, церковной религиозности и партийного атеизма, она все еще способ выживания тонкого слоя российской духовной элиты. Вклад Лермонтова в эту тенденцию огромен. Лермонтов, как никакой другой русский поэт XIX века, поддержал и развил личностное начало пушкинского творчества. Творчество Лермонтова долго в одиночку, как сквозь строй, шло, продиралось сквозь дифирамбы «маленькому человеку» XIX-XX вв. В литературе «серебряного века» тема личности, оппонирующей традиции, обществу, культуре, на короткое время расцвела, зазвучала. Появились Блок, Цветаева. Затем лермонтовская нота в диссидентстве конца XX века – Окуджава, Высоцкий. Мало. Недостаточно, чтобы переломить ситуацию. Критическая масса личностного элемента ни в элитарном сознании, ни тем более в массовом сознании в конце XX – начале XXI века не нарастает. Женские поэтические «охи» по поводу себя не в счет, писания о пустоте, о небытие не в счет, мат не в счет. Для поэтов XX века Лермонтов был как камертон. Ему не пели в тон. По нему сверяли поиск личности.