Стихотворение «Поэт» («Отделкой золотой

блистает мой кинжал»)»[142].

Я продолжаю ненароднический и нерелигиозный анализ лермонтовского мышления. Но цель теперь меняется. Я ищу лермонтовскую альтернативу социальной патологии.

 В ряде стихотворений мысль поэта работает в двух направлениях. Это попытка понять русскую культуру как препятствие на пути развития личности. И одновременно попытка понять личность через протест против российской культурной архаики. Возникает дуальная оппозиция «русская культура – личность в России», в рамках которой движется лермонтовская мысль. Эту оппозицию можно увидеть в стихотворениях «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал»), «Смерть поэта», «Пророк», «Дума», в поэме «Демон». Первым в ряд анализируемых стихотворений я ставлю «Поэта».

В «Поэте», как и в «Герое нашего времени», Лермонтов предпринимает попытку понять смысл альтернативы социальной патологии, поразившей российского человека.

Но из стихотворения видно, что понимание альтернативы далось автору не сразу. В лермонтовском творчестве есть малоценный инверсионный образ: либо спящее общество – либо бунт против спящего общества, оппозиция «славословие – бунт», в которой поэт-персонаж как личность, еретик и самозванец еще не сформировался.

Дуальная оппозиция «славословие – бунт».

Человек славословит – это результат полного слияния (партиципации) субъекта культуры со смыслом полюса-тотема, форма тотемного, холопского мышления. Бунт славословящего холопа – это результат отпадения субъекта культуры от смысла тотема, это восстание раба против своего господина, уничтожение этого господина и превращение себя в справедливого, доброго, честного нового рабовладельца. «Слияние» и «отпадение» это полюса инверсионного метания культуры в поисках альтернативы старым смыслам. Метание знает только сложившиеся смыслы и поэтому движется по замкнутому кругу – от одного исторически сложившегося культурного стереотипа к другому.

Оппозиция «славословие – бунт» характерна для русской литературы допушкинского периода. Начиная с Пушкина и Лермонтова, поэты, не отрицая значимости этой оппозиции, ищут пути ее преодоления. Стихотворение «Поэт» это попытка опереться на оппозицию «славословие – бунт» и одновременно выйти за ее инверсионные рамки. Но путь выхода Лермонтов только нащупывает.

Слово Поэта, «игрушка золотая», находится в литературе XVIII в. Оно блистает. Поэт – сладкоголосый вельможа, придворный типа Михаила Ломоносова. Пишет оды по случаю возведения на престол императоров и их дат. Поздравляет, славословит, поучает. Такая поэзия, по Лермонтову, презренное занятие. Придворная поэзия лукава, бессмысленна, стоит в XIX в. дешево и место ей «в походной лавке армянина». Это спящая поэзия.

Слово поэта, противостоящее спящей поэзии, Лермонтов приравнивает к божьему слову («Твой стих как божий дух»), поэтическое слово обращено к человеку, ведет его в жизни и в борьбе. В стихотворении возникает мощная фигура народного вождя, предводителя толпы, глашатая, горлана, главаря, Поэта-Пророка, бунтаря.

Бывало, мерный звук твоих могучих слов

Воспламенял бойца для битвы,

Он нужен был толпе, как чаша для пиров,

Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как божий дух, носился над толпой

И, отзыв мыслей благородных,

Звучал, как колокол на башне вечевой

Во дни торжеств и бед народных.

Народническое лермонтоведение неизменно восхищается этими строчками. Надо умерить восторги. Из процитированных четверостиший видно, что Поэт-трибун когда-то был нужен волновавшемуся обществу. Но общество замолчало – умолк и Поэт. Перед поэтом скудный, не творческий выбор: либо молчать вместе с молчащим обществом, либо начать говорить вместе с заговорившим обществом. Но почему молчать вместе и почему говорить вместе? И о чем говорить? Почему общество замолчало? О чем оно перестало говорить? Что это за «мысли благородные»? В предлагаемой дилемме не ясно, с каких позиций надо пробуждать общество, на какую «битву» надо «воспламенять» бойца и каковы цели выбора «либо славословие – либо бунт». Что такое бунт о чем-то заговорившего поэта против целенаправленно молчащего общества? Эта неопределенность героического пафоса напоминает поэзию Языкова, мощно призывавшего русского человека к чему-то великому, такому, от чего почти захватывало дух, но определить это захватывающее он так и не сумел.

Смысл бунта против молчащего общества, уничтожения застойного общества, чтобы на его месте построить новое, справедливое, находится в логике народнической литературы. Это видно из того, что Поэт, когда он был нужен, был вождем толпы. А также из призыва к Поэту «вырвать клинок» в ответ «на голос мщенья». Но голос мщенья возник в Поэте как результат презренья народа-толпы к бесполезному Поэту.

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!

Иль никогда, на голос мщенья,

Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья?..

Слова «мщенье», «презренье», «клинок» здесь ключевые. Их можно понять как призыв к бунту, войне, крови. В слове «мщенье» пафос общественного настроения, формировавшегося в России во второй половине XIX - XX вв. Воинственная тональность, оправдывающая бунтарский идеал, нарастала в работах В. Белинского – современника Лермонтова, затем Н. Добролюбова, Н. Чернышевского, В. Ленина, «пролетарских» писателей. Элементы бунтарства видны в «Поэте». Но Лермонтов не призывает к революции[143]. Вместе с тем, следует признать, и здесь народническая критика права, что мщенье в ответ на презренье это – логика, впоследствии, действительно, поднявшая «маленького человека» на революцию против дворянской культуры.

Лермонтовский Поэт-пророк-народный вождь в этом стихотворении еще не личность. Он служит толпе, племени, соборности, голосу мщенья, а не своей поэзии. Его слово, по существу, партийно. Он служит партии толпы. Он еще не мыслит поэзии без прямого служения народу, в своем гневе он предшественник лозунга «литературу – народу». Он «неразделен и неслиян» с толпой, еще инверсионно мечется между смыслами славословия и бунта. Лишь в этих противоположностях видит альтернативу тому и другому.

Смыслы славословия и бунта необходимы при анализе культуры. Но если мысль знает только их, они малоценны. Метание между ними не рождает гуманистической альтернативы архаике – качество литературы XVIII в. и советского периода показали это. Между смыслами ломоносовского славословия XVIII в. и большевистского бунта конца XIX-начала XX вв. в лермонтовском стихотворении ничего нет. В логике «либо – либо» исчезает первая половина XIX в. с пушкинской смыслоформирующей «сферой между», с безграничной палитрой новых смыслов. В этом ограниченность лермонтовского мышления в «Поэте» и бедность этого стихотворения. В этом бедность народнического лермонтоведения и народничества вообще.

Но, к счастью, в творчестве великих русских писателей XIX – XX вв. в отличие от народнической литературной критики, воинственное противопоставление поэта и общества не стало основным способом мышления. Это противопоставление началось в ранних пушкинских политических стихотворениях, продолжилось в его стихотворении «Поэт и толпа» (1829). Но в творчестве того же Пушкина, затем Лермонтова, Гончарова, Тургенева, Чехова, Булгакова оно перешло в осмысление динамики менталитета русского человека, в анализ путей формирования в России новых культурных форм, альтернативных расколу. Противопоставление личности и общества не исчезло, но перестало сводиться к смыслу бунта против общества. У этих авторов эпицентр анализа все более сдвигается с обвинений общества в застое в анализ неспособности человека измениться, чтобы создать новые, более динамичные отношения людей. В романах Гончарова, Тургенева, Достоевского отношения общества и личности более противоречивы, чем в лермонтовском стихотворении. Конфликт между личностью и обществом сложен, раскрывает двойственный характер и личности, и общества. А в произведениях Чехова и Булгакова осмысление проблемы разворачивается уже совсем в ином направлении – не столько в ходе анализа общества, сколько в процессе анализа личности. Тайна конфликта между поэтом и обществом располагается в сложной динамике становления личности. В «Поэте» еще нет этой сложности. Структура конфликта в нем проста. Стихотворение написано в 1838 г., и до сложности «Пророка», написанного в 1841 году, Лермонтову надо было пройти еще почти трехлетний путь осмысления проблемы человека в России.

Тем не менее, стихотворение находится в золотом фонде русской поэзии. И не только за свою поэтическую красоту. Для культурологического анализа оно ценно тем, что в нем есть критика архаики русской культуры, проявляется линия, достигшая большой глубины в «Герое нашего времени», «Пророке», «Думе», «Демоне». И в нем содержится ключевой вопрос, который культурология безоговорочно берет на вооружение – способна ли русская культура к творчеству. Это основной вопрос пушкинско-лермонтовского мышления. Он нацеливает русского человека на то, чтобы понять смысл личности в России. Это вопрос, отличающий пушкинско-лермонтовское мышление от российского традиционного, призывающего спасать Россию.

Между архаикой и модерном.

В стихотворении есть второй план.

Лермонтов анализирует конфликт между творчеством и спящим обществом с позиции ценности не просто поэтического творчества, но его новизны. Творчество не может не нести элемента новизны в силу того, что творчество и новизна неразрывны и тяготеют к тождеству. Подлинное творчество всегда ново. Поэта в России только тогда услышат, когда он станет еретиком и самозванцем, когда скажет слово, которое привыкло замалчивать господствующее большинство, но хочет услышать творческое меньшинство. В стихотворении неслучайно Поэт противостоит старцам. Ветхому миру «морщин и румян» старцев может противостоять только новое слово. Общественный конфликт, в который вовлечен лермонтовский Поэт, это конфликт нового со старым.

Но способна ли личность в России произнести новое слово? Каково качество личности в России? Это вопросы, значимость которых нарастает в России из века в век и актуальность которых сегодня остра как никогда.

Заснувшая личность.

Сама личность в России еще продажна, труслива, ленива, не способна к анализу, склонна к крайностям, не проснулась, на блага, «на злато променяв» свою власть. Стих, как кинжал, игрушкой… блещет на стене – увы, «бесславный», «безвредный», спящий, покрытый «ржавчиной презренья». Это высокий уровень обобщения. Образ заснувшего Богатыря, тотального Сна, опутавшего Россию – один из основных в русской литературе. Былинный Илья Муромец тридцать лет сиднем сидел до тех пор, пока не пришла пора воевать. Пребывание на печи любимое занятие сказочного Иванушки-Дурачка. Спящая Россия это сон Обломовки Гончарова, образ гоголевской Хлобуевки, в которой «все спало, даже крыши зевали», когда в нее въехал Чичиков. Высоцкий пел, что Россия «раскисла, опухла от сна». Нацеленность на сон гасит волю, рефлексию, действие, реформы. Она рождает образ социального паралича, выраженный в стихотворении «Дума»: «И царствует в груди какой-то холод тайный/ Когда огонь кипит в крови». Через образ сна-паралича просвечивает основное противоречие русской культуры – способность нового слова изменить общество и одновременно неспособность быть произнесенным. Стихотворение «Поэт» – о спящей в России личности:

В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,

Свое утратил назначенье,

На злато променяв ту власть, которой свет

Внимал в немом благоговенье?

Удивительна актуальность этого стихотворения 1841 г. сегодня. В нем названа основная болезнь российской личности – не способность понять принцип личности. Лермонтов был уверен, что в будущем русский человек изменится и поэт-личность сможет сказать новое слово, а общество – его услышать. Но вряд ли он предполагал, что ситуация совершенно не изменится и в начале XXI в. Религиозность в России понимает личность через служение Богу (социальному Богу, вождю), народничество – через служение народу. Идея личности через служение самому смыслу личности пока не овладела массовым сознанием. Мы долго гордились единой и неделимой советской империей, которая беспощадно подавляла личность. Сейчас мы боремся за целостность единой и неделимой России, которой давно уже управляем в ущерб формированию личности в себе и России как общества личностей. Распад СССР, «революция роз», «оранжевая революция», война на Кавказе нас ничему не научили.

А пока новая Россия спит, в ней господствуют старцы.

Застрявшее общество.

Дряхлеющие старцы главные ораторы и судьи в России и они один из основных лермонтовских персонажей, кочующий из стихотворения в стихотворение. Старцы – вечные оппоненты Лермонтова во всем. Ссылают Лермонтова, не разрешают ему приезжать в Москву, писать стихи, травят в печати, распускают о нем сплетни, сталкивают с друзьями, множат число его врагов. Они противники поэзии, поэтов. Старцы это образ лжи, нетворчества, дряхлеющего мира. Образы старцев противопоставлены образам героев в «Вадиме», «Исповеди» и «Мцыри», в «Пророке» и «Поэте». Если старцы в «Пророке» противостоят Пророку, то старцы в «Поэте» противостоят Поэту-Пророку. И там, и там они презирают, осмеивают, побивают камнями новое слово, они  защитники архаики, «ветхого мира», гонители нового. Но старцы пытаются выглядеть современно, их единственное занятие, говоря словами В. О. Ключевского, «делать позы и фразы».

Но скучен нам простой и гордый твой язык,

Нас тешат блестки и обманы;

Как ветхая краса, наш ветхий мир привык

Морщины прятать под румяны…

Лермонтовские старцы это вариант фамусовского общества, это будущие гоголевские «свиные рыла», будущие гончаровские «уроды», будущие «бесы» Достоевского, будущее брежневско-сусловское общество, будущие пелевинские «навозошаротолкатели».

Старцы из «Поэта», как и грибоедовские персонажи, несут «ветхую красу».  Ветхость, прикрытая блестками и румянами, обманом, создает картину патологии. Ветхие старцы не могут перестать быть старыми. Поэтому молодятся, желая слиться с динамикой современности. Нераздельны с архаикой, хотя и не неслиянны с ней полностью, потому что вынуждены прислушиваться к ветрам перемен. Быть и ветхими, и молодыми у них плохо получается, они застряли в сфере между «морщинами» и «румянами». «Ветхая краса» старцев формирует «ветхий мир», который для России проявляется в вечной раздвоенности между новым и старым.

О том, что Лермонтов много образов взял из Библии, говорилось в начале книги. Интересно, что он чаще обращается к Библии, когда ему нужны образы для критики архаики культуры. Это не удивительно. Потому что Библия методологически нацелена на критику исторического опыта. Вот и в «Поэте» Лермонтову понадобился образ ветхости как культурной архаики, и он обратился к Библии. Ветхозаветное общество спит, его интерес к смыслу нового всеобщего не могут пробудить ни вожди, ни пророки. «Ветхий мир», «ветхий человек» – один из основных архаичных образов и в «Поэте» и в Библии. «Ветхость» жестко критикуется в Новом Завете: «Ветхий наш человек распят с ним»[144]; «Отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума вашего»[145]; «Совлекшись ветхого человека с делами его»[146]; «В обновлении духа, а не по ветхой букве»[147].

Но библейская методология построена таким образом, что значимость «ветхости» как символ архаики, вытесняется в Ветхом Завете личностями пророков, а в Новом Завете – личностью Иисуса. А что же русская культура? Она способна выдвинуть альтернативную личность, например, личность поэта, чтобы оттеснить значимость ветхости на задний план общественной рефлексии? – вопрос Лермонтова.

Новое слово заснуло. «Проснешься ль ты… ?»

Лермонтов ставит, возможно, самый актуальный для России вопрос и адресует его новым общественным силам. Сколько можно молчать? Сколько можно быть рабом застойной власти (вспомним из «Думы»: «и перед властию презренные рабы»)? Не думаю, что буквально понимаемое абсолютное разрушение старого, это реальный путь преодоления раскола между личностью и обществом. Но Лермонтов этого не предлагает. Он говорит лишь, что новое слово должно быть произнесено и услышано людьми. В словах «Проснешься ль ты?» и «Иль … не вырвешь свой клинок?» Лермонтов спрашивает, есть ли у русского поэта, у России творческий потенциал, нацелен ли русский человек на поиск нового, способен ли к творчеству как протесту. 

Конечно, Лермонтов в стихотворении «Поэт» призывал к борьбе. Но это обращение к человеку бороться с собой-сложившимся, собой-спящим, с собой, привыкшим к себе-традиционному. Это призыв к человеку переосмыслить понимание человеческого в себе. Призыв к спящей в русском человеке личности произнесен в виде вопроса: «Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк…?». Эту же мысль можно сформулировать и в виде вопроса безумной Птице-Тройке: «Куда несешься ты? Дай ответ!» – проснись, Россия! Ведаешь ли, что творишь? Лермонтовскую мысль можно понять и как призыв Штольца к вечно спящему Обломову: «Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь!». Лермонтовский призыв носит диссидентский характер. У Пушкина в стихотворении «Поэт и толпа» диссидентство тоже есть, хотя не такое острое. Лермонтовское диссидентство более резко.

Возникает не праздный вопрос. Если новое слово связано с рефлексией личности, то может ли оно повести за собой народ? Ведь новизна и массовое сознание – две вещи несовместные. Методология Ветхого завета убедительно свидетельствует – не может. Методология Нового Завета, однако, свидетельствует, что в определенных ситуациях – может. Краткий эпизод в истории древних евреев, связанный с жизнью Иисуса, дал толчок развитию мировой культуры, и содержание мирового развития, которое придал ему медиационный смысл феномена Иисуса, из века в век усиливает свою значимость. Краткой, как вспышка, была жизнь Лермонтова, но медиационный свет этой вспышки виден до сих пор, он настолько значим, что в каждую культурную эпоху настоятельно требует своего осмысления и переосмысления. Творческая интеллигенция Москвы сумела повести за собой народ в 1991 г., она составила наиболее активную часть защитников Белого дома и затем правительства реформаторов. Это был лишь короткий эпизод в истории России, когда способность к творчеству, открытость новому стала основанием принятия всенародных решений. Но этот эпизод был. Россия до сих пор живет живительным медиационным потенциалом, который, несмотря на ошибки и коррупцию реформаторов, был придан тогда ее развитию. И потенциал этот, несмотря на его недостаточность, не иссякает. Связь между этими тремя краткими эпизодами – евангельской историей, жизнью Лермонтова и событиями 1991 года в России в том, что способность человека к творчеству, поиску нового может преодолевать глухоту массового сознания к инновациям, его, в основном, нетворческую природу. Новизна в определенных ситуациях на какое-то время способна стать выразителем общенародных интересов.

Лермонтовский анализ в «Поэте» еще замутнен идеей мщения и идеалом народного предводительства. Но Лермонтов не призывает Бога, вождя навести, наконец, порядок на земле, он обращается не к партийности, не к церковности, не к соборности, а к поэзии, к ее новизне, к ее уникальной, творческой природе, противостоящей сложившейся морщинно-румяной логике мышления. В поэтическом слове он ищет пути формирования представления о личности, способной через новизну своего творчества преодолеть исторически сложившиеся рамки русской культуры.

Личность в России – «Проснешься ль ты?»  Сможешь ли сказать новое слово? Родишься ли? Будешь ли? В этом библейском вопросе пафос стихотворения «Поэт», русской художественной литературы и всей проблематики русской культуры.