Литературный «демонизм» в произведениях Лермонтова.

Поэма Лермонтова «Демон» занимает уникальное место в русской литературе. Через нее произошел прорыв мысли в смысловое пространство возможного будущего русской культуры. Контуры этого будущего смутны, но суть ясна – она неотразимо манит способностью человека формировать в себе личность. Культурологически «Демон» это попытка единичного понять реальность через раздвоение в своем менталитете сложившегося смысла культурного всеобщего. И это попытка человека через свою единичность снять порожденное им противоречие в процессе формирования в себе некого альтернативного особенного, претендующего на то, чтобы стать новым всеобщим. Это победный путь и поражение восставшей медиации в схватке с всесильной инверсией в русской культуре. И это признание невозможности для России медиационного пути в связи с неспособностью русской культуры к новым синтезам в себе.

 В 1829-1839 гг. Лермонтов создал восемь редакций поэмы и ни одна из них его не устроила. Он так и не опубликовал ее. «Я кончил – и в груди невольное сомненье!», - написал он на копии шестой редакции «Демона», посланной В. А. Лопухиной. Рукопись расходилась в списках. Начинал поэт с водевильного сюжета о попытке Демона соблазнить монашенку, любившую ангела, но по мере продвижения работы поэма превращалась во все более глубокий анализ человеческой реальности. И кто знает, чем закончил бы поэт, переходя от сомнения к сомнению, если бы не его смерть. Главный герой поэмы образ Демона – один из вариантов специфического лермонтовского способа анализа человеческой реальности.

Лермонтоведение все годы своего сущеcтвования спотыкалось о то, что зовут «демонизмом» поэта. Интерпретация лермонтовских демонов: Мцыри, Арсения, Пророка, Демона – всегда была подвержена идеологическим и политическим наклонностям критиков, осмысление Демониады – задача, которую до сих пор нельзя считать решенной.

История Демониады начинается с раннего стихотворения «Мой демон», написанного в 1829 г. и затем в более поздних разработках этой темы в течение всей жизни:

 Но я не так всегда воображал

 Врага святых и чистых побуждений,

 Мой юный ум, бывало, возмущал

 Могучий образ. Меж иных видений

 Как царь немой и гордый он сиял

 Такой волшебно-сладкой красотою,

 Что было страшно… И душа тоскою

 Сжималася – и этот дикий бред

 Преследовал мой разум много лет…

                                       «Сказка для детей»[186]

От юношеского натурализма до последней редакции поэмы “Демон” поэт создал много интерпретаций демонов и демонизма, и эти интерпретации дали пищу для целого фейерверка критик. В первой половине XIX века поэта стыдили за поклонение дьяволу, гордыню и моральную нечистоту, во второй половине XIX в. и в начале XX-го – восхищались способностью поэта через образы демонов прорицать иные, более совершенные духовные миры. Розанов считает сюжет о демоне слишком автобиографичным, чтобы быть выдуманным. «Это было, а не выдумано», - восклицает он[187]. Близки к этой точке зрения Вл. Соловьев, Н. Бердяев, Д. Мережковский, Д. Андреев. Натурализм в демонологии продолжается. И хотя сам поэт к концу жизни от натурализма в интерпретации демонизма отказался, он продолжается в демонологии лермонтоведения. Натурализм критике нужен, потому что дает возможность интерпретировать Лермонтова мистически, через религиозно-атеистические крайности, через сакрализацию либо Бога (вождя), наказывающего человека за непослушание, либо человека, воюющего против Бога (вождя) за свое социальное освобождение. Поиск альтернативной середины для лермонтоведения не характерен, потому что он не характерен для русской мысли и русской культуры вообще.

Что же так задевает критиков в Демониаде Лермонтова, почему демонология так резка в своей противоречивости? Критика уловила в демонах поэта самое главное, и в этом она права, и в своей правоте единодушна: Демон это – самозванец.

Через свое самозванство он разрушает сложившиеся представления о морали, привычном, сакральном, бросает вызов традиционности новизной личностной альтернативы, которую ищет. И этим порождает в критике нервное беспокойство: либо брезгливое отторжение, мистическую неприязнь, брань, желание растоптать, либо священное благоговение, мистический восторг, экзальтацию, молитву. Поиск медиации в логике мышления поэта лермонтоведение должно начать с критики своей неспособности искать ее, но разве это критике нужно? Розанов считает, что в сюжете о Демоне отражается «несбыточная сказка», которая, очевидно, была душою поэта и занимала его всю жизнь. Но розановская красивая сказка о несбыточной сказке как анализ поэтики Лермонтова ничего не говорит о самом поэте. 

Значение поэмы «Демон» в том, что в ней предлагается альтернатива социальной патологии, способ преодоления застревания между «нераздельностью и неслиянностью». Образ Демона вырастает как альтернатива Образу социальной патологии. Нащупываются способы преодоления теодицеи. В поэме поэт предлагает переход от оправдания Бога к оправданию рефлексии человека, его любви, творчества, способа веры. Возникает феерическая победа ереси – грандиозная картина переосмысления сути человеческого как переход от теодицеи к антроподицее, от теологии к антропологии, от логики Ветхого завета к логике Нового завета, поворот ценностного вектора с небес на землю, в земное, богочеловеческое, в повседневное, в личность.

«Демонизм» поэта это не атеизм. Лермонтов глубоко верующий человек. Но религиозен он не в церковном смысле. Он метафизичен. Во всем. И в отношении к смыслу любви в первую очередь. Поэтому его любовь это божественное, особенное. Любовь у него несет обновленную социально-нравственную программу, которая претендует на то, чтобы выражать смысл нового всеобщего.

Думают, что Лермонтов многое не довысказал, не допел, не успел. Возможно. Но разве это главное в творчестве любого поэта? Вопрос, видимо, должен стоять по-иному: говорил ли поэт в своих стихах главное, или он говорил второстепенное, а главное, основное оставил на-потом, про-запас, и, к несчастью, этого-то самого главного и самого сокровенного он и не успел высказать? Нет, господа, поэты так не пишут. То, что Лермонтов говорил о себе, всегда было главным для него в тот момент, когда он творил.

Розанов писал: «Нельзя не заметить, что и в «Герое нашего времени», и «1-го января», «Пророк», «Выхожу один я на дорогу», да и везде, решительно везде в его созданиях, мы находим как бы фрагменты, новые и новые переработки сюжета этой же ранней повести. Точно он всю жизнь высекал одну статую, – но ее не высек, если не считать юношеской неудачной куклы («Демон») и совершенных по форме, но крайне отрывочных, осколков целого в последующих созданиях. Чудные волосы, дивный взгляд, там – палец, здесь – ступня ноги, но целой статуи нет, она осталась не извлеченной из глыбы мрамора, над которою всю жизнь работал рано умерший певец»[188]. Дело, однако, в том, что статую эту Лермонтов высек. Эта статуя – сам поэт. Как назвать ее, демоном или еще как-то – не главное. Главное, что он высекал, делал, творил, лепил себя как художника и аналитика человеческой реальности. И если бы не высек, если б не сделал, не был бы состоявшимся поэтом.

Осмелюсь также возразить критике 40-50х годов XVIII века: через образ Демона Лермонтов не оскорблял добродетель, также как и критике конца XIX - первой половины XX века: поэт не прорицал новые мистические и добродетельные рубежи для России. Потому что Демон не сказка. Демон это сам Лермонтов – самозванец в развитии. Как смысл проповедей Иисуса сам Иисус, так и смысл лермонтовской Демониады сам Лермонтов.