Уровень морфологических и грамматических элементов

 

Основываясь на изложенном и несколько забегая вперед, можно сформулировать вывод: в поэтическом тексте все элементы взаимно соотнесены и соотнесены со своими нереализованными альтернативами, следовательно — семантически нагружены. Художественная структура проявляется на всех уровнях. Следовательно, нет ничего более ошибочного, чем разделить текст художественного произведения на “общеязыковую часть”, якобы не имеющую художественного значения, и некие “художественные особенности”.

Основываясь на сформулированных нами исходных предпосылках подхода к поэтической структуре, можно заранее априорно предположить, что и морфолого-грамматический уровень поэтического текста не равнозначен общеязыковому.

Вопрос о поэтической функции грамматических категорий в художественном тексте был уже предметом научного рассмотрения в работах Р.Якобсона. Разделяя в языке значения “материальные”, лексические, и насквозь грамматические, чисто реляционные, Р.Якобсон пишет: “Поэзия, налагая сходство на смежность, возводит эквивалентность в принцип построения сочетаний. Симметричная повторность и контраст грамматических значений становятся здесь художественными приемами” [Якобсон Р. Поэзия грамматики и грамматика поэзии. // Poetics. Poetyka. Поэтика. С. 405 и 403. См. также названную выше работу В.В.Иванова “Лингвистические вопросы стихотворного перевода”].

Действительно, грамматические значения, благодаря тому, что стихийное, бессознательное их языковое употребление заменяется значимым и осмысленным построением текста художником, могут приобретать необычную для них смысловую выразительность, включаясь в необычные оппозиции.

Совершенно очевидно, что в рифмах типа:

 

Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит.

Летят за днями дни, и каждый день уносит…

и

Как с древа сорвался предатель ученик,

Диявол прилетел, к лицу его приник…

 

мы имеем дело с разными структурными явлениями. Если снять в данной связи для нас не существенный вопрос внетекстового характера — тот эффект, который возникает в первом случае в связи с нарушением запрета на глагольную рифму и возникновением, поэтому, негативной структуры, которая воспринимается поэтом и слушателем его эпохи как отказ от условностей поэтической структуры вообще, движением к простоте, не-поэзии, — то и тогда мы не можем не заметить разницы между исследуемыми типами рифм.

В первом случае в паре “просит — уносит” совпадают не только ритмико-фонологическая сторона рифмы, но и морфемно-грамматическая. Именно они составляют нейтрализующуюся основу рифмуемой пары, в то время как в соотнесенно-контрастной позиции оказывается корневая часть — носитель лексико-семантического содержания. Кстати, интерес зрелого Пушкина и поэтов реалистической школы к глагольным и другим грамматическим рифмам был связан не только с эффектом нарушения и расширением границ самого понятия рифмы (что, конечно, имело место), но и со стремлением перенести акцент на предметное, объектное семантическое содержание (на корневую основу слова), на то, чтó Р.Якобсон называет “матерьяльной утварью языка” [Якобсон Р. Указ. соч., с. 398]. В рифмуемой паре “ученик — приник” положение иное: основой для аналогии выступает только ритмико-фонологическая сторона рифмы. Грамматические значения подчеркиваются и вступают между собой в сложные отношения эквивалентности. В отличие от фонологических элементов структуры, которые всю свою значимость получают от лексических единиц, морфологические (и другие грамматические) элементы структуры имеют и самостоятельное содержание. Как указал Р.Якобсон, они выражают в поэзии реляционные значения. Именно они, в значительной степени, создают модель поэтического видения мира, структуру субъектно-объектных отношений. Ясно, сколь ошибочно сводить специфику поэзии к “образности”, отбрасывая то, из чегó поэт конструирует свою модель мира. Р.Якобсон указал в цитированной выше статье на значение местоимений в поэзии: “Местоимения явственно противопоставлены остальным изменяемым частям речи, как насквозь грамматические, чисто реляционные слова, лишенные собственно лексического, материального значения” [Там же, с. 405. Протестуя против сведения специфики поэзии к “образности”, мы имеем в виду традиционное наполнение этого термина, а не то, в высшей мере плодотворное и оригинальное, которое придает ему В.А.Зарецкий в статье “Образ как информация” (“Вопросы литературы”, 1964, № 4)]. Реляционные отношения выражаются и другими грамматическими классами. Весьма существенны в этом отношении союзы:

 

В тревоге пестрой и бесплодной

Большого света и двора…

 

Рядом, в форме подчеркнутого параллелизма, поставлены два союза “и”, две, как будто тождественные, грамматические конструкции. Однако они не тождественны, а параллельны, и сопоставление их лишь подчеркивает разницу. Во втором случае “и” соединяет настолько равные члены, что даже теряет характер средства соединения. Выражение “большой свет и двор” сливается в одно фразеологическое целое, отдельные компоненты которого утрачивают самостоятельность. В первом случае союз “и” соединяет не только разнородные, но и разноплановые понятия. Утверждая их параллельность, он способствует выделению в их значениях некоего семантического пятна — архисемы, а понятия эти, в свою очередь, поскольку явно ощущается разница между архисемой и каждым из них в отдельности, бросают на семантику союза отсвет противительного значения. Это значение отношения между понятиями “пестрый” и “бесплодный” могло бы пройти неощутимым, если бы первое “и” не было параллельно второму, в котором этот оттенок начисто отсутствует и, следовательно, выделяется в акте сопоставления.

Подобные же примеры того, что грамматические элементы приобретают в поэзии особый смысл, можно было бы продолжить для всех грамматических классов.

Глубокая мысль Р.Якобсона нуждается, на наш взгляд, лишь в одной коррективе. Увлекшись красивой параллелью грамматики и геометрии, Р.Якобсон склонен противопоставлять грамматические — чисто реляционные значения — материальным лексическим. В поэзии безусловное разграничение этих уровней (при большей, как мы уже отмечали, независимости, чем на уровне звуков поэтической речи) не представляется возможным. Это очень хорошо заметно на примере тех же местоимений, отношения которых конструируют модель поэтического мира, в то время как конструкция содержания самого этого местоимения часто оказывается в зависимости от всего понятийного (лексико-семантического) строя произведения в целом.

Поясним мысль примером. Остановимся на стихотворении Лермонтова “Дума” — одном из наиболее ярких в русской поэзии примеров раскрытия основной авторской мысли через систему субъектно-объектных отношений, нашедших выражение главным образом в местоимениях. Но это же стихотворение — яркий пример связи между чисто реляционным и вещественным планами. Отдельные в языке, они соотнесены в стихотворении, поскольку и субъект (“я”), и объект (здесь — “мы”) берутся не в общеязыковом смысле, а моделируются на глазах у читателя.

Начало стихотворения манифестирует разделение субъекта и объекта. Субъект дан в форме местоимения первого лица ед. числа — “я”, объект — местоимения третьего лица ед. числа “состарится оно”, “его грядущее” и прямо назван — “поколенье”. Расположение субъекта и объекта по грамматической схеме: подлежащее — дополнение со связью, между ними — сказуемое, выраженное переходным глаголом “гляжу”:

 

Я гляжу на поколенье —

 

резко разделяет их как две отдельные и противопоставленные сферы. Действие это: “гляжу” — имеет не только направление, но и эмоциональную окраску, переданную обстоятельством образа действия “печально” и еще более углубляющую пропасть между “я” и “оно”.

В этой же строфе намечен и облик “поколенья”: “его грядущее — иль пусто, иль темно”, оно “в бездействии состарится”. Очень существенна конструкция четвертого стиха, представляющего грамматическую параллель к первому. Только в этих двух стихах первого четверостишия подлежащее выражено местоимением. Достаточно расположить их соответственным образом:

 

Я гляжу печально…

Оно состарится в бездействии…,

 

чтобы увидеть параллельность и структуры предложения, и расположения и характера второстепенных членов (в обоих случаях — обстоятельство образа действия). Итак, схему предложения можно представить в следующем виде:

Однако эта общая схема служит лишь основанием для параллели (аналогии), т.е. для того, чтобы сделать различие информационно нагруженным фактором. Сопоставим глаголы “гляжу” и “состарится”. Здесь уместно напомнить указание А.В.Исаченко, что “с лингвистической точки зрения единственным общим значением возвратных глаголов является их формально выраженная непереходность” [Исаченко А.В. Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким. Морфология. Ч. II. Братислава: Изд. Словацкой АН, 1960, с. 386]. Это грамматическое значение поддерживается наличием в первом случае и отсутствием во втором дополнения при глаголе. Выступая как различие в аналогии, признак активизируется. Однако эта реляционная схема тесно переплетается с лексической — активным обликом осуждающего авторского “я” и пассивным “оно” (к глаголу — обозначению действия — обстоятельство “в бездействии”!). Большое значение имеет рифма “поколенье — сомненье”. Мы уже видели, что отношения рифмы всегда смысловые. “Поколенье” приравнено “сомненью”, за которым тянется грамматически однородное и фонетически связанное с ним “познанье”.

Представляет интерес и модуляция глагольного времени. Пара “я гляжу — оно состарится” дифференцируется не только залогом, но и временем. Будущее время в речи о поколении приобретает в стихотворении структурную значимость, тем более, что лексический ряд отрицает наличие у этого поколения будущего (“его грядущее — иль пусто, иль темно”). Реляционная (грамматическая) и вещественная (лексическая) конструкции соотнесены по принципу контраста.

Однако уже в первом четверостишии содержится элемент, резко противоречащий всей ярко выраженной противопоставленности его субъектно-объектных полюсов. Поколение уже в первом стихе характеризуется как “наше”. А это переносит на отношение субъекта к объекту (которое до сих пор мы рассматривали как антагонистическое в соответствии со схемой: “я — оно”) всю систему отношений типа “я — наше поколенье”. В этом случае субъект оказывается включенным в объект как его часть. Все то, что присуще поколению, присуще и автору, и это делает его разоблачение особенно горьким. Перед нами — система грамматических отношений, создающая модель мира, решительно невозможную для романтизма. Романтическое “я” поглощало действительность — лирическое “я” “Думы” — часть поколения, среды, объективного мира.

Установив сложную систему отношений между “я” и “оно” (“поколенье”), Лермонтов в следующей части стихотворения резко ее упрощает, объединив субъект и объект единым “мы”. Сложная диалектика слияния и противопоставления себя и своего поколения оказывается снятой (< = > — знак контрастного со-противопоставления).

 

Оппозиция “я” — “оно” снята в “мы”. Все дальнейшее стихотворение строится на настойчивом повторении: “богаты мы, едва из колыбели…”, “жизнь уж нас томит”, “мы вянем без борьбы…”, “мы иссушили ум”, “мечты поэзии <…> наш ум не шевелят” и т.п. В промежутке между пятым стихом, в котором это новое (отличное от первого стиха) местоимение первого лица множественного числа появляется впервые, и сорок первым, в котором оно фигурирует в последний раз (37 стихов), “мы” в различных падежах фигурирует 15 раз (“нашего” в 14-м стихе не считаем, так как это местоимение играет иную роль). Особенно важно отметить, что местоимение “мы” в разных формах играет грамматическую роль и субъекта, и объекта в предложении, объединяя оба члена реляционной пары “я — оно”.

 

Мы богаты ошибками…

Мы вянем…

Мы иссушили…

Мы едва касались…

Мы не сберегли…

Мы извлекли…

Мы жадно бережем…

Мы ненавидим…

Мы любим…

Мы спешим к гробу…

Мы пройдем над миром…

Жизнь нас томит…

Мечты поэзии наш … ум не шевелят

Забавы нам скучны…

 

(Мы исключаем из рассмотрения характер местоимений в стихах 13–16 — после “Так тощий плод, до времени созрелый…”, — т.к. они структурно выпадают, представляя сюжетно вставной эпизод — сравнение, а исторически — вставку более ранних строк из стихотворения “Он был рожден для счастья, для надежд” <1830>.)

Легко заметить постоянную для всей этой части стихотворения коллизию между грамматической и лексической структурами. Первая, строясь по принципу

подразумевает наличие деятельности. Вторая всем подбором глаголов опровергает это. Так из соотнесения грамматической и лексической структур возникает основной семантический мотив этой части — бездеятельность или пустая, ложная деятельность.

Реляционные связи лермонтовского “мы” с окружающим миром (которые строятся из материала грамматических отношений) не раскрываются перед нами во всей полноте вне содержания этого “мы”, в строительстве которого активное участие принимают элементы лексического уровня.

Нетрудно заметить, что лексическая структура центральной части стихотворения построена на контрастах и оксюморонах. Причем прослеживаются любопытные закономерности:

 

I. К добру и злу постыдно равнодушны…

II. …И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

 

I. Специфика построения “лексико-грамматической фигуры” первого примера такова, что взаимно накладывает лексическую противопоставленность слов “добро” и “зло” на полное тождество их грамматических структур и синтаксической позиции. Лексические антонимы оказываются в положении параллелизма. Союз “и” только подчеркивает их реляционное равенство.

Если мы заменим эту схему чисто реляционной, снимающей момент материальной значимости (“геометрической”, по терминологии Р.Якобсона), то получим:

 

где А и В обладают всеми формальными выражениями одинакового отношения к С и формально взаимно равны по всем грамматическим показателям. Таким образом, поскольку в поэзии грамматический уровень проектируется на семантический, “добро” и “зло” оказываются уравненными (эта грамматическая структура поддерживается лексическим значением С — “равнодушны”). “Добро” и “зло” образуют архисему, из которой исключается все, составляющее специфику каждого понятия, и сохраняется их общее значение. Если выделить из понятий “добро” и “зло” их общую сущность, то ее можно будет сформулировать приблизительно так: “моральная категория, какая именно — не имеет значения”. Именно такова модель этики “мы” — поколения “Думы”.

 

II. И ненавидим мы, и любим мы случайно…

 

И здесь мы можем применить ту же систему рассуждений о сочетании лексической противоположности и грамматического тождества, превращающих понятия “любим” и “ненавидим” во взаимные модели. И они нейтрализуются в архисеме — “эмоция безразлично какой направленности”. Так моделируется эмоциональный мир “мы”. Сложная система лексических оппозиций построена так, чтобы опровергнуть основную семантику опорных слов, ввести читателя в мир девальвированных ценностей. “Богаты — ошибками”, “жизнь — томит”, “праздник — чужой”, “наука — бесплодная”, “клад — бесполезный”, “роскошные забавы скучны”. Лексическое значение всех основных существительных, составляющих “инвентарь” мира “поколения”, опровергнуто, развенчано. Богатство ошибками — не богатство, а бедность; бесполезный клад — не клад; чужой праздник — не праздник; бесполезные науки — не науки; томительная жизнь — не жизнь. Таким образом, инвентарь мира “поколения” составлен из “минус-понятий” — не понятий, а их отрицания, он негативен по существу. Причем, поскольку добро и зло, любовь и ненависть, холод и огонь в нем уравнены, он принципиально безоценочен. Оценочность в нем заменена лексикой типа: “равнодушны” (к добру и злу), “случайно” (ненавидим и любим) и т.п.

Так вырисовывается структура того “мы”, которое поглотило всю среднюю часть стихотворения, вобрав в себя “я” и “оно” первой части. Однако признав себя частью своего поколения, времени, недуги эпохи — своими собственными, соединив субъективное и объективное, сатиру и лирику в единой конструкции, Лермонтов и в этой части не дал своему “я” исчезнуть, полностью раствориться в “мы”. Не выраженное в местоименной форме, оно присутствует в системе оценочных эпитетов, резко осуждающих “мы” и контрастирующих с его подчеркнутым этическим безразличием. “К добру и злу равнодушны” дает структуру “мы”. Эпитет “постыдно” вводит некий субъект, явно находящийся по отношению к “мы” извне. Стихи

 

Перед опасностью позорно-малодушны,

И перед властию — презренные рабы

 

также дают совершенно иную структуру отношений, чем в других стихах. “Мы” совсем не представляет здесь единственный, изнутри конструируемый мир. Оно сопоставлено с объективной (и резче — политической) реальностью

Этот двучлен, сменивший монистический мир, целиком заполненный “мы”, который присущ структуре других стихов этой части, должен быть дополнен третьим, не названным, но реляционно определенным членом, с позиции которого отношение “мы” к действительности характеризуется как “позорное” и “презренное”.

То, что этот третий член грамматически не выделен, — чрезвычайно существенно: противопоставление “я” — “оно” оказалось снятым в силу особенностей художественного мышления Лермонтова этих лет, а основания для другой антитезы пока еще не найдено.

Оно появляется в последних четырех стихах. Грамматическая структура резко меняется. “Мы” из подлежащего переходит в дополнение. Чтобы понять значение этого, достаточно сопоставить:

 

Забавы нам скучны

Мечты поэзии… наш ум не шевелят —

 

из средней части с заключительным:

 

Потомок оскорбит наш прах, —

 

чтобы увидеть глубокую разницу. В формально-грамматическом отношении конструкции:

 

Мечты не шевелят наш ум,

Потомок оскорбит наш прах

 

однотипны. Но именно это раскрывает и глубокое их различие. В содержательном плане в первом стихотворении было лишь одно действующее лицо — “мы”, хотя и в пассивной позиции.

Второе предложение имеет два личных центра. Причем подлежащее — не местоимение, действующее лицо названо — это “потомок”. Именно он занимает место неназванного в центральной части третьего члена. Вокруг него — сгущены оценочные эпитеты. Его стих — “презрительный”, насмешка — “горькая”. “Мы” превратилось из субъекта в объект, наблюдается извне и подлежит осуждению.

{Следует иметь в виду, что “Дума” Лермонтова написана под впечатлением от “Философического письма” Чаадаева, откуда заимствована и сложная структура местоимения “мы”. Сравним, например: “движемся вперёд, но по кривой линии, т.е. по такой, которая не ведёт к цели” (Чаадаев); “И жизнь уж нас томит, как долгий путь без цели...” (Лермонтов); “они не видят, что этому равнодушию к житейским опасностям соответствует в нас такое же полное равнодушие к добру и злу” (Чаадаев); “К добру и злу постыдно равнодушны...” (Лермонтов)}

Очень интересно промодулировано глагольное время всех трех частей: первая часть, как мы видели, дает настоящее время для “я” и отрицание будущего (“минус-будущее”) — для “поколения”. Вся центральная часть дана в настоящем времени, что особенно заметно благодаря глагольной насыщенности. Последнее четверостишие переносит действие в будущее: “потомок оскорбит”. Это поддерживается установлением временных, возрастных отношений “потомка” и “нашего поколения”.

 

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

 

То авторское “я”, которое было в первой части противопоставлено поколению, во второй — влито в него, в третьей выступает от лица потомка — “судьи и гражданина”. Но это именно синтез, а не отбрасывание какой-либо из частей, и, несмотря на всю резкость осуждения, не забыто, что “я” было отождествлено с “мы”, — частица автора есть не только в голосе потомка, но и в прахе поколения. Недаром ему придано определение “наш”. Горькие оценочные эпитеты связывают автора и потомка, местоимение — автора и “наше поколенье”.

Мы убедились в том, что система грамматических отношений составляет важный уровень поэтической структуры, но мы убедились и в другом — она органически связана со всей конструкцией и не может быть понята вне ее.