Глава 4. Русский человек эпохи модернизации – гибель попытки стать личностью. Образ социальной патологии.

Пожалуй, первыми, кто сделал попытку понять роман культурологически, оказались западные литературоведы. У них роман не вызвал восторга, потому же, почему не сумели они оценить по достоинству Пушкина:  Лермонтов в романе слишком европеец, недостаточно «русский», слишком общечеловечен, чтобы «удовлетворить требующий остренького вкус романских и англосаксонских русопатов».[119] Роман, видите ли, подверг критике русскую специфику, значит – он западному специалисту не интересен. Я же,  напротив, вижу в критике русской культуры основное достоинство романа и величайшую гражданскую заслугу автора.

Роман захватывает глубокой минорной тональностью, какой-то обреченностью, ощущением надвигающейся катастрофы, от первой до последней строчки его пронизывает тоска автора произведения. «Скучно жить на этом свете, господа!» - как будто эти слова произносит не Гоголь. Лермонтов как врач прописывает обществу «горькие лекарства», как аналитик культуры произносит «едкие истины», а мы видим страдания поэта-гражданина. Это роман-приговор русскому человеку, который хочет чувствовать себя личностью, но из его попытки подняться над общепринятостью, стать чем-то вроде Дон Кихота российского общества ничего кроме конфуза не получается. За этой уродливой попыткой тянется кровавый след, цепь разрушенных надежд, изломанных судеб, досада героя романа на себя – нравственного калеку, человека «ни то, ни се», его нравственное опустошение, отчаяние. Самоанализ Печорина, нацеленный на то, чтобы увидеть личность в себе, с беспредельной тоской раскрывает… его неспособность жить, потому что личность в России несет черты социальной патологии. В этом выводе основной пафос романа «Герой нашего времени».

Вывод Лермонтова имеет общелитературное и общекультурное значение. Печорин не просто герой российского общества первой трети XIX века. Он портрет человека, которого мир называет русским.

«Болезнь Печорина». Исповедь «нравственного калеки».

В предисловии к роману Лермонтов говорит, что его книга – портрет российского общества, но «портрет, составленный из пороков» и что в романе «болезнь указана». В чем эта «болезнь»?

Критика советского периода единодушно утверждает, что в романе развернута критика общественного уклада, строя российского общества, подавляющего личность, и что Печорин жертва его несовершенства, и суть романа в обосновании необходимости освобождения русского человека от этого гнета. Такой вывод, на первый взгляд, вроде бы можно сделать из монологов Печорина, в которых часто говорится «надоело», «скучно», «жизнь моя становится пустее день ото дня», «во мне душа испорчена светом». Но это только на первый взгляд. Коренная причина пороков Печорина в нем самом – какой человек, такое и общество, которое он формирует и в котором живет. Печорин наводит на свою душу увеличительное стекло, и перед нами исповедь русского человека – нравственного калеки, раскрывающего клиническую картину своего уродства. Суть болезни в отсутствии качеств, в которых, начиная с евангельских времен, все более нуждается человечество, занятое формированием личности.

«Нравственный калека» это патологическая раздвоенность, раскол между пониманием необходимости изменяться и неспособностью к изменению себя. В Печорине царствует комплекс неполноценности, сознательное введение себя и других в заблуждение, самообман, в нем господствует то, что в этой книге получило название социальной патологии. Печорин застрял в состоянии «нераздельности и неслиянности». Отсюда равнодушие к жизни, презрение к людям и самому себе, неспособность любить, глубоко чувствовать, смеяться, плакать, неспособность к открытости и дружбе, завистливость, постоянная нацеленность на заговоры, интриги, мстительность, попытки мстить Другому и себе за свою неполноценность, нацеленность на самоуничтожение, гибель.

В. Г. Белинский вбросил в общественный оборот понятие «болезнь Печорина». Но тогда, в XIX в., это понятие отражало лишь догадку литературоведения о какой-то глубокой, хотя и неясной ущербности русского человека. Культурологическая методология, развернутая в этой книге, позволяет приоткрыть тайну лермонтовской логики анализа русской культуры, понять «болезнь Печорина» как болезнь России и тем самым увидеть в романе «Герой нашего времени» не только факт литературы, но факт культуры.

В. В. Афанасьев пишет: «Лермонтов… собрал в нем ( в Печорине – А. Д.) много такого, что встречается в лучших людях его поколения. Печорин сильный, глубоко чувствующий, талантливый человек, способный на многое и многое хорошее, но… он не прощает людям несовершенств и слабостей и даже стремится поставить их при случае в такое положение, где бы эти качества выявились до конца… И все же он делает это (как в случае с Грушницким) с надеждой, что человек одумается и повернет в лучшую сторону. Это характер, который может вызвать самые противоположные чувства – симпатию или полное отрицание… Он хорошо образован, много читал, и у него философский склад ума. В его журнале много тонких рассуждений, обнаруживающих знакомство его с трудами многих великих мыслителей. Это современный Гамлет, в котором так же много таинственного, как и в герое Шекспира».[120]

Религиозный критик Афанасьев в 1991 г., по существу, повторяет то, что в 1841 г. более талантливо писал о Печорине нерелигиозный народник В. Г. Белинский: «Какой страшный человек этот Печорин! – восклицает Белинский. – Потому что его беспокойный дух требует движения, деятельность ищет пищи, сердце жаждет интересов жизни, потому должна страдать бедная девушка! «Эгоист, злодей, изверг, безнравственный человек!» - хором закричат строгие моралисты. Ваша правда господа; но вы-то из чего хлопочете? На что сердитесь? Право, нам кажется, вы пришли не в свое место, сели за стол, за которым вам не поставлено прибора… Не подходите слишком близко к этому человеку, не нападайте на него с такою запальчивою храбростию: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете осуждены, и на смущенных лицах ваших все прочтут суд ваш».[121]

Нет, господа. Ни яркая оценка критика начала XIX века, ни нудная оценка критика конца XX - начала XXI вв. сегодня не годятся.

Печорин болен, и болезнь его прогрессирует, он разлагается. Хватит благоговеть перед талантом, умом и образованностью Печорина. Образован? Да кто же сегодня не образован? Способен к тонким рассуждениям? А разве гибнущий в противоречиях «маленький человек» Достоевского не был способен к глубоким и даже весьма тонким рассуждениям? Талантлив? Разве погибающий и гниющий на диване Обломов не был талантлив? А ведь он сам о себе сказал, что ему «стыдно жить». Умен? Разве патологически раздвоенные, застрявшие в нравственном тупике пушкинские Пленник, Алеко, царь Борис, Онегин, Сальери не были умны? У него беспокойный дух, он деятельный, у него заинтересованное сердце? Носитель смелой свободы? Но носителем смелой свободы были сокол, буревестник, старуха Изергиль и Павел Горького. Что из их большевистской свободы получилось, все знают.

В Печорине много таинственного, много загадочного? Ответ Белинскому-Афанасьеву в цветастом и провалившемся пророчестве… самого Белинского:

«В этом человеке (Печорине – А. Д.) есть сила духа, и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстает на него…Ему другое назначение, чем вам. Его страсти – бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете… Пусть он клевещет на вечные законы разума, поставляя высшее счастье в насыщенной гордости; пусть он клевещет на человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие и смешивая юность с возмужалостию, - пусть!.. Настанет торжественная минута, и противоречие разрешится, борьба кончится, и разрозненные звуки души сольются в один гармонический аккорд!..».[122]

Не сбылось пророчество первого русского народника. Не состоялось оправдание загадочной русской души. Не получилось доказать, как хороша загадочность этой загадки, как привлекательна ее таинственность.

Динамика русской культуры в XIX-XXI вв. показала – не было в человеческом материале под названием «Печорин» ни силы духа, ни могущества воли. Проблескивание чего-то прекрасного и великого оказалось миражем, никчемностью, пустотой. «Гармонический аккорд» не состоялся. Внутреннее противоречие в русской культуре между старым и новым, статикой и динамикой, традицией и инновацией не только не разрешилось, но превратилось в раскол в обществе. Печорин, герой двух веков, оказался ничтожным рабом своей раздвоенности. То, что из первой трети XIX в. казалось подающим надежды, требующим веры, с позиции опыта конца XX-начала XXI вв. оказывается разрушительной «болезнью Печорина», требующей анализа. Восторженные строки Белинского, выполнявшего народнический заказ, читаются сегодня как наивные, но честные. Скучные строки Афанасьева, выполняющего религиозный заказ, читаются как фарс, ложь и сознательное введение читателя в заблуждение.

Оправдывая Печорина, не напоминаем ли мы разрумяненного трагического актера, размахивающего моралью, как мечом картонным? Сколько можно повторять выдумки о загадочности и глубине Печорина? Надо начать говорить о его комплексе неполноценности, о распаде его личности, о социальной патологии российского общества как общества Печориных? 

Однако, прав Белинский: к анализу этого образа нельзя подходить с оценкой «безнравственный» и при этом быть безоружным. Есть что-то в этом образе фундаментальное, но пока в критике неназванное, до сих пор не анализировавшееся и поэтому не понятое, недопонятое, анализ которого позволяет аргументировано назвать Печорина безнравственным. Что? «Болезнь Печорина» как патология.

Неспособность любить.

«Любовь Бэлы была для Печорина полным бокалом сладкого напитка, который он и выпил зараз, не оставив в нем ни капли; а душа его требовала не бокала, а океана, из которого можно ежеминутно черпать, не уменьшая его…»,[123] - пишет Белинский о любви Печорина к Бэле. И уточняет: «Сильная потребность любви часто принимается за самую любовь, если представится предмет, на который она может устремиться».[124] Итак, у Печорина, по Белинскому – сильная потребность любви, понимаемой как способность пить до последней капли, черпать, брать без меры.

Но потребность любить – разве потребность только брать? Не наоборот ли? Разве любить это не результат потребности, в основном, давать, дарить, жертвовать? Потребность брать, называемая любовью, это способ разрушения способности видеть Другого, понимать себя через Другого, способности к самоизменению, формированию третьих смыслов, диалогу, культурным синтезам, качественно новому развитию.

Оценка любви Печорина не сильно изменилась в исследованиях российских лермонтоведов за истекшие годы со времени опубликования работы Белинского. Любил ли Печорин или только выдавал, как считает Белинский, свою потребность в любви за любовь – эту тему нельзя просто декларировать, способность/неспособность этого персонажа к любви надо доказывать через анализ его культуры. 

Начало моего анализа – в предположении, что Печорин к любви не способен. Способ анализа – опора на собственные признания Печорина. Задача анализа – разрушить позицию тех, которые восхищаются «океаническим» масштабом печоринской любви, глубиной печоринской натуры, либо потребностью героя любить, не слишком утруждая себя осмыслением логики любви как явления культуры.

Во всех сюжетах отношений Печорина с Бэлой, Верой, княжной Мэри, со светскими красавицами его «сердце оставалось пусто». Печорин считает, что может позволить себе любить, лишь, если другие будут его любить: «Если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви». Лермонтовский анализ способности Печорина к любви заставляет обратиться к методологии логики любви в Библии, потому что сходство методологий очевидно.

В Нагорной проповеди ставится задача изменить акцент в отношениях любви: человек должен не просто позволять другому любить себя, не просто быть объектом любви, но любить прежде всего самому: «Если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего»;[125] «Если будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?».[126]

Печорин возвращает постановку вопроса о любви в доиисусову эпоху: «Я хочу только быть любимым». «Только» здесь ключевое слово. Иисусова мысль направлена против ветхозаветного печоринского «только». Любовь это всегда дар и в какой-то мера жертва. Но Печорин откровенно признается – его любовь никому не принесла счастья, потому что он ничем не жертвовал для тех, кого любил; он любил для себя, для собственного удовольствия; он только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая чувства женщин, их нежность, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться.

Неспособность любить не безобидна. Это неспособность-хищник. Топча открытость, она смеется над человеческим. Для Печорина необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся душой. Он, как Вампир, ценит беззащитность влюбившейся души. Влюбленность как раскрывшийся цветок, лучший аромат которого испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! С тех пор, как Печорин стал понимать людей, он ничего им не дал кроме страданий. Он смотрит на страдания и радости других только как на пищу, поддерживающую его душевные силы. Честолюбие Печорина есть не что иное, как жажда власти, а первое его удовольствие – подчинять своей воле все, что его окружает. Возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на это никакого права – не самая ли это сладкая пища гордости? «Что такое счастье?», - спрашивает себя Печорин. И отвечает: «Насыщенная гордость». Печорин деспот. Он признается: «Она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль доставляет мне необъятное наслаждение; есть минуты, когда я понимаю Вампира…».

Признаваясь в неспособности любить и наслаждаясь страданиями своих жертв, Печорин по-своему отвечает на призыв Иисуса и русской литературы XVIII в. «возлюбите друг друга». Он принципиальный противник логики Нового Завета, ему ближе эмоции Вампира, Иуды. Иисус в Гефсиманском саду – Иуде: «Иуда! Целованием ли предаешь Сына Человеческого?»[127]. Поцелуй, оказывается, может предавать. Взгляды, обещания, клятвы, прикосновения, поцелуи, объятия, секс – все это Печорин с пренебрежением называет любовью, и предает ими Бэлу, Веру, Мэри. Скучающий патологоанатом, он наслаждается подробным анализом агонии своих жертв. «Ни в ком зло не бывает так привлекательно», - говорит Вера о Печорине.

Как Онегин понимал, что он «инвалид в любви», так Печорин понимал, что в любви он «нравственный калека». Он хочет любить, понимает, что любить у него не получается, что желание и неспособность любить это патология, старается понять причину, не понимает и находится в отчаянии от неспособности изменить себя. Печорин застрял в «сфере между» жаждой тотальной власти над Другим, в которой не может быть места любви, и способностью любить, то есть быть равным с Другим, между пониманием своей нераздельности с ветхозаветной интерпретацией логики любви и, с другой стороны, неспособностью слиться с ней полностью, между пониманием необходимости новозаветной интерпретации логики любви и неспособностью слиться с ней полностью. В этом застревании смысл «болезни Печорина».

«Глубокое впечатление оставляет после себя «Бэла»: вам грустно, но грусть ваша легка, светла и сладостна; вы летите мечтою на могилу прекрасной, но эта могила не страшна: ее освещает солнце, омывает быстрый ручей, которого ропот, вместе с шелестом ветра в листах бузины и белой акации, говорит вам о чем-то таинственным и бесконечном, и над нею, в светлой вышине, летает и носится какое-то прекрасное видение, с бледными ланитами, с выражением укора и прощения в черных очах, с грустною улыбкою… Смерть черкешенки не возмущает вас безотрадным и тяжелым чувством, ибо она явилась светлым ангелом примирения. Диссонанс разрешился в гармонический аккорд, и вы с умилением повторяете простые и трогательные слова доброго Максима Максимыча: «Нет, она хорошо сделала, что умерла! Ну, что бы с ней сталось, если бы Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось рано или поздно!...»,[128] – так сентиментально-романтически пишет Белинский о руинах, лжи, крови, о цинизме, которые создал Печорин в отношениях с Бэлой.

То, что у Белинского вызывает умиление, у меня – возмущение и грусть. Что бы произошло с похищенной и брошенной влюбленной Бэлой, останься она жива? Она умерла бы от горя, позора и ощущения, что прикоснулась к мерзости. А Григорий Александрович мог вляпаться в грязную историю, стать посмешищем людей, и всех стало бы передергивать от похотливости и нечистоплотности этого очень русского человека. Впрочем, передергивание и досада очень быстро превратились бы в равнодушие, потому что общество в России – это отсутствие общественного мнения, равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, циничное презрение к человеческой мысли и достоинству. Не так ли у Пушкина?

Слова о светлой и сладостной грусти, о гармонии и примирении, о том, что «диссонанс разрешился», Белинский писал в 1841 годуь и еще на что-то надеялся. Но одна за другой грянули крымская война, японская, мировая, затем революция, гражданская война и стало ясно, что примирения не получилось, внутренний диссонанс в русском человеке в XIX-XXI вв. не только не разрешился, но углубился. Сегодня диссонанс, нравственное уродство формирующейся в России личности, у начала анализа которого стоял Лермонтов, поставил Россию перед угрозой территориального распада. Распад личности в России, гибель попытки стать личностью, нарастающая социальная патология требуют нового анализа корней нравственного уродства, который господствует сегодня в российском человеке. И делать это надо через изучение «болезни Печорина».

Между эмоцией и рефлексией.

Вывод о том, что Печорин не способен чувствовать, может показаться странным. Печорин русский, а русская культура считается эмоциональной культурой в отличие от западной культуры, которая считается рефлексивной. Представитель эмоциональной культуры не способен чувствовать – не чепуха ли это? Нет, не чепуха. Белое достигает максимальной белизны лишь рядом с черным, жаркая эмоция достигает пика лишь рядом с холодной рефлексией. Подлинное самораскрывание смысла происходит лишь через самоотрицание своей абсолютности в процессе взаимопроникновения с противоположным смыслом. Печорин это момент попытки увеличения эмоциональной культурой своей способности к рефлексии. Это попытка отойти от эмоциональности как абсолюта и вооружиться рефлексией как относительно новым для России способом самопознания и познания мира. И эта попытка вполне находится в русле закономерностей и динамики мировой культуры.

Но одновременно Печорин это клиническая картина попытки эмоционально-рефлексивного культурного синтеза, в результате которой ничего кроме конфуза не получилось. Возникла искалеченная, застрявшая, уродливая личность, которая уже не хочет глубоко чувствовать, и еще не способна глубоко анализировать. Появилась личность, эмоциональная сдержанность, смех и слезы которой стали выражать ее патологическое застревание в сфере между эмоцией и рефлексией.

Смех отражает отношения людей, их способности, намерения в отношениях. Смех – признак открытости, коммуникации, любви, ненависти. Но он может быть и признаком глубокого раскола в менталитете между противоположными способностями, например, между нацеленностью на замкнутость и способностью любить. Смех и слезы – признак способности человека увидеть Другого, понять себя через Другого, раскрыться перед ним, а по существу, перед собой-иным, это признак способности чувствовать, очиститься, измениться, стать чуть-чуть, либо существенно новым. Способность переосмыслить себя, открыть себя-нового может выражаться через манеру смеяться, открыто, свободно, сдержанно, хитро, принужденно, зло, хохотать в несмешных ситуациях и наоборот, через способность плакать, рыдать, выть от досады, обиды. Способ смеяться и плакать это симптом либо душевного здоровья, либо болезни человека, патологии.

Глаза Печорина «не смеялись, когда он смеялся! – пишет о Печорине Лермонтов. - Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен». Неспособность Печорина раскрыться через смех выражается в его стремлении к постоянной иронии, переходящей в насмешку, издевку, сатанинский хохот: «Я смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами». Максим Максимыч рассказывает о том, как Печорин реагировал на смерть Бэлы, причиной которой был сам Печорин: «Его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя. Наконец, он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия, хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха… Я пошел заказывать гроб».

Печорин смеется над всяким проявлением чувства, над своей неспособностью к глубокому чувству, над чьей-то способностью думать, что он способен на глубокое чувство, иронизирует над своей способностью радоваться, сожалеть, утешать, плакать, сочувствовать,... вообще переживать. Почему? Лермонтов противопоставляет два типа нравственности – открытость миру и самоизоляцию от мира. В образе Печорина столкнулись эти два типа цельности, эти две культуры.

Был случай, когда конь Печорина издох, измученный безжалостным седоком, и Печорин остался один в степи, так и не успев повидать Веру перед ее отъездом из Пятигорска. Мучимый совестью, он страдал. Долго он лежал неподвижно, и плакал, горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; он думал, грудь его разорвется; вся его твердость, все его хладнокровие исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь его увидел, он бы с презреньем отвернулся. Но крик совести, порыв искренности, слезы раскаяния растаяли также быстро, как появились. Пришло отрезвление, и Печорин стал подлинным Печориным, «героем нашего времени», не способным видеть Другого. 

Когда ночная роса и горный ветер освежили его горящую голову и мысли пришли в обычный порядок, он понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно. Чего еще надо? Ее видеть? Зачем? Не все ли кончено между ними? Один горький прощальный поцелуй не обогатит его воспоминаний, а после него им только труднее будет расставаться. Ему, однако, приятно, что он может плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок. Все к лучшему! Это новое страдание, говоря военным слогом, сделало в нем счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б он не проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз его.

Неспособность разрешить нравственную проблему, вызвавшая муки совести и слезы досады, была снята насмешкой над своей искренностью в горе. Досада прошла. Возникло циничное рассуждение о том, полезно ли плакать для здоровья. Еще чуть-чуть, и он начал бы смеяться над своей истерикой. Насмешка над собой – неожиданно раскрывшимся, переживающим, собой – неожиданно ставшим Другим, вновь загнала всю проблематику переосмысления стереотипов на задний план рефлексии. И опять вроде бы сняла все проблемы. Цинизм подавил способность чувствовать, восстановил в правах слепоту в отношении Другого, вновь сделав из Печорина привычного нравственного калеку как привычное основание для хорошего настроения и действия. «Болезнь Печорина» это стремление личности через цинизм приспособиться к своему расколу с Другим в себе.

Раскол с Другим.

Вступить в отношения коммуникации, также как любить, смеяться, плакать, значит – в чем-то раскрыться перед Другим. Это – в чем-то ставшим неглавным ограничить себя ради чего-то ставшего более важным, более дорогим, основным. В коммуникации ограничивается специфическое, свое, коренное, традиционное, врожденное, и душа раскрывается навстречу новому, такому, которое может проявиться лишь в интеллектуальном общении, в сфере между личностями, в условной смысловой середине, благодаря сознательным усилиям двух. Этого межчеловеческого всегда не хватает душе, ищущей себя в одинокой свободе творчества. И наоборот. Человек, склонный к монологичному существованию, выдвигает на передний план рефлексии свое, родное, традиционное, надежное, не видя, не слыша призывного голоса неуверенной новизны «сферы между».

 Человек часто слеп и глух к новизне не потому, что не понимает ее необходимости, а потому, что не способен пробудить в себе способность к коммуникации и диалогу с новым. Неспособность распахнуться навстречу новизне ради сохранения традиционной специфики выдвигает на передний план рефлексии врожденную страсть к противоречию себе новому, к защите себя старого от себя, способного к обновлению и нацеленного на инновацию. Неспособность преодолеть внутреннее противоречие это результат застревания.

Печорин, анализируя свою способность к коммуникации, говорит, что у него врожденная страсть противоречить. Целая его жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу и рассудку. Присутствие энтузиаста обдает его крещенским холодом, и, он думает, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из него страстного мечтателя. У него периодически вырываются признания типа «Ядовитая злость мало-помалу наполняет мою душу», «Я лгал: но мне хотелось его побесить». Печорин потакает страсти противоречить, не подавляет ее, а кладет в основание своего поведения. Страсть противоречить это нацеленность на подавление возникшего в себе и других нового смысла. Не на диалог с новизной, а на ее уничтожение, исключение из отношений. Страсть противоречить порождает антидиалог. Возникшая пропасть между сложившимся и новым смыслами стоит на страже этой пропасти. На этой страсти и на этой пропасти Печорин строит отношения с людьми. Отсюда его ненадежность в отношениях с ними. Максим Максимыч говорит о нем: «Я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя положиться».

Вот как Печорин описывает сцену расставания с Вернером: «Он (Вернер – А. Д.) на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку… и если б я показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень – и он вышел.. ». То же отталкивание Другого от себя и во встрече с давним приятелем Максим Максимычем после долгого расставания. Старый штабс-капитан кинулся было на шею Печорину, но «тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку». Старый приятель не прекращал попыток сблизиться, вспоминая совместную службу в крепости, историю с Бэлой, но «Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся… - Да., помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув». На упрашиванья остаться, посидеть, поговорить лишь сказал, что ему нечего рассказывать о себе, что он спешит и благодарит, что его не забыли.

Скажете, человек не обязан проявлять дружеские чувства или любовь к кому-либо. Верно. Но Печорин не просто не проявляет каких-то чувств. Он не может выйти за рамки себя в сферу между, в которой формируется общество. Он субъект культуры, которая не способна формировать общество.

Печорин сознательно создает пропасть между собой и Другим, не позволяет ни себе, ни Другому входить в нее. Потому что вхождение в «сферу между» порождает необходимость формирования новых смыслов, а это значит, что надо меняться, а меняться – значит в чем-то изменить свою самоидентификацию, в каком-то смысле стать Другим, а это для русского человека невозможно. Отсюда лермонтовский фатализм в оценках российского менталитета. Фатальная неспособность измениться – характерная черта раздвоенной культуры. Русский человек скорее согласится погибнуть в своей раздвоенности и слабой способности формировать новые смыслы, чем прорваться в новую цельность и изменить своей традиционной самоидентификации. В этом выборе смысл «болезни Печорина».

Что убивает Печорин в себе как в индивидуальности? Ответ на этот вопрос создает некоторый уровень обобщения смысла печоринской патологии.

Вспомним, как Бэла заметила Печорина на свадьбе своей сестры. Она пропела что-то вроде комплимента: «Стройны наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Бэла заметила Печорина, увидела его, отличила от всех, различила в массе. И пропетый ею комплимент был, как письмо Татьяны к Онегину, – желание сделать первый шаг и попытка получить ответный взгляд на свой взгляд. Она хотела, чтобы и Печорин ее увидел и отличил. И она добилась своего. Лермонтов пишет: «Печорин в задумчивости не сводил с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала».

Отношения между Бэлой и Печориным начались, когда они увидели друг друга. Видящий, распознающий взгляд это способ человека вывести Другого из толпы, из тени на свет своего различения, различания, желание отличить индивидуальность рассматриваемого на фоне однообразия других с помощью своей избирательности. Во взглядах Бэлы и Печорина не было ничего, кроме желания различить, вызвать ответный взгляд, принять полученный ответ или отвергнуть. Это – способ вести предразговор с Другим.