Народническое обессмысливание логики мышления Лермонтова.

Российское народничество, опираясь на любимую ценность «народ», увековечило себя во многих фундаментальных трудах и диссертациях.

Не мало примеров подтверждают – народническое лермонтоведение выполняло народнический социальный заказ. Приведу лишь один – вводную статью В. Архипова к четырехтомному собранию сочинений Лермонтова, вышедшему в издательстве «Правда» в 1969 году[91].

Архипов начинает свой анализ с обнаружения Лермонтовым в себе желания действовать:

Так жизнь скучна, когда боренья нет…

Мне нужно действовать…

Что значит действовать? Лермонтов к революции не призывал. Тем не менее, Архипов, беззастенчиво связывая слова «действовать» и «революция», делает из Лермонтова революционного писателя: «Это не мимолетное желание юноши, а исповедание могучего мятежного духа, осознавшего неисчерпаемость богатырских сил, ищущих своего приложения. В этой исповеди – самосознание национальной героики как героики революционной»[92]. Так же революционно интерпретируется строчка «Он, мятежный, ищет бури –».[93] Более того, оказывается, что «Поэзия Лермонтова идейно воссоединяет декабризм и революционную демократию. Не случайно друг декабриста Одоевского – Лермонтов был любимым поэтом Чернышевского».[94] Логика устанавливаемой связи между любовью предбольшевика Чернышевского к декабристу Одоевскому и стихами Лермонтова, остается загадкой. Народно-революционная фантазия Архипова достигает апогея, когда он говорит: «Поэт увидел, как в огне революционных битв расправляет свои плечи народ, как восстанавливается человеческая гордость масс, «толпы», как гордость, удел немногих, возвышающихся над толпой и зачастую унижающих толпу, в процессе революции становится достоянием и достоинством демократии».[95] Откуда и зачем все это?

Архипов делает из Лермонтова марксистски подкованного советского писателя-моралиста: «Выход из трагического положения он (Лермонтов – А. Д.) видел в выступлении самого народа».[96] «Тема его – родина и мир, но герой его – народ и человечество, но страсть его – упоение в битве за счастье людей».[97] ««Счастье и слава отчизны» - в ее освобождении – таков «замысел» Лермонтова».[98] «Лермонтов показал в своем романе («Вадим» - А. П.) необходимость и неизбежность крестьянской революции в России, выявил причины ее, раскрыл взаимоотношения классов как непримиримую битву».[99] «Тему Бородина как самостоятельную тему (не считая ее частью смежной темы – Наполеон) Лермонтов начал разрабатывать в 1830-1831 годах, то есть в ту самую пору, когда поэт ведет свою поэтохронику революции, органической частью которой она является».[100] Лермонтов и революция, Лермонтов и классовая борьба - не бред ли это?

Опираясь на революционную методологию, Архипов заключает, что «страшная трагедия Печорина» таится в пороках дворянского общества.[101] А раз дворянское общество виновато, значит надо это общество перестроить, изменить, тогда и жизнь людей в России изменится к лучшему, не станет почвы для появления Печориных и некому будет убивать Лермонтовых. Жизнь, однако, показала, что в период Советской власти победившее народничество гнало и убивало поэтов в масштабах, куда больших, чем дворянское общество XIX века.

Фундаментальная статья Архипова это, пожалуй, лучшее, что создано народнической тенденцией в лермонтоведении. Если лучшее таково, то что ж остальное?

Большевизм как господствующее политическое течение умер. Но народничество, на котором он основывал себя, не исчезло. Оно в нас. Социалистический реализм, результат революционаризма и народничества, также не умер, хотя принял иные формы, названия. О социалистическом реализме сегодня не говорят, но основные выводы, наработанные этим направлением, все еще господствуют в нашем сознании.

Литературно-критический продукт, порожденный социалистическим реализмом, все еще главный предмет в преподавании лермонтовского творчества в российских школах и ВУЗах. Сегодня популярны следующие точки зрения на лермон­товский анализ человеческой реальности: так называемая «"двусоставная" идейно-художественная систе­ма, представляющая сочетание элементов романтизма и раннего реа­лизма в некоторое органическое единство» (А. И. Журавлева[102]), "совершенно самобытный лермонтовский метод, который типологически может быть условно обозначен как романтико-реалис­тический" (Б. Т. Удодов[103]), тенденция ослабления конфликта с действительностью и при­мирения с ней (Б. М. Эйхенбаум[104]), усиление «объективного воспро­изведения действительности», нарастания реалистичности и народного сознания (Д. Е. Максимов[105]), движение от романтики к реализму (В. А. Мануйлов[106]), эволюция от романтизма к мудрости жизни, где главная ценность "сыновняя любовь к родине", желание ей свободы и раскрепощения (В. И. Кулешов.[107]).

Разговоры о романтизме и реализме, споры о жанрах, стилях и направлениях, выводы о про­тиворечивости, полисемантичности, дуальности и т. п. творчества поэта опираются на одни и те же вполне монистические (не монотеис­тические?) главные ценности, несущие в этих спорах и выводах мето­дологическую нагрузку. Вот они: народ, социальность (В. Г. Бе­линский); народ, жизнь (Н. Г. Чернышевский); революция как исто­рическая необходимость (А. А. Блок[108]); народность, революционность, партийность (В. И. Ленин[109]); народ, действенность, демокра­тия, созидание истории (С. А. Андреев-Кривич[110]); действенность, деятельное преобразование мира (Т. П. Голованова[111]); материа­листическое мышление, революционность, демократизм (Г. Н. Поспе­лов[112]); ответственность за все (?) (Л. Я. Гинзбург, В. И. Кулешов[113]). Разве все это - не одно и тоже, только сказанное немного разными словами?

Я пытаюсь за частоколом разных слов, но одних и тех же мыслей разглядеть Лермонтова и не могу. Вижу лишь народническую идею и социальный заказ на ее обоснование. После распада КПСС и СССР заказ уже исчез, или, скажем так, его неизбежность существенно ослабла, а народническая идея в умах лермонтоведов все еще господствует. И более всего в вузовских и школьных учебниках. Надо пересматривать действующие учебники. Но эта работа даже не начиналась.

Лермонтоведение утопает в менторском тоне и нравоучениях.

О бессмыслице нравоучений, часто раздающихся с профессорских кафедр, говорил еще Александр Блок. Вот его отповедь профессору Н. М. Котляревскому, который стыдил давно умершего поэта, оказывал ему недоверие с позиции собственного понимания смысла поэзии. Блок уличал стиховеда в непонимании сути поэтического творчества.

Лучше Блока не скажешь:

«На первом месте, при разборе юношеских творений Лермонтова «поражает в них несоответствие между поэтическим вымыслом автора и внешними фактами его жизни». Казалось бы, здесь нет ровно ничего поразительного, и причина к тому ясна как день: Лермонтов был поэт. Но г. Котляревский выставляет свои причины: «меланхолический темперамант», «однообразную и огражденную со всех сторон жизнь», «сильную склонность к рефлексии» и к «преувеличению собственных ощущений»… Оказывается, что Лермонтов «был очень нескромен, когда говорил о своем призвании», что он «придумал, а не выстрадал картину» своих юношеских мучений, отчего она и носит на себе «следы деланности и вычурности», что его юношеские «драматические опыты не имеют достаточных художественных красот, которые позволили бы наслаждаться ими как памятниками искусства», что Лермонтов «избежал бы многих мучений, если бы вовремя попал бы в молодой кружок любителей и служителей литературы», вместо светского общества, - и т. д., и т. д. В одном месте г. Котляревский решает наконец высказать Лермонтову горькие слова одного из его героев: «Друг мой! Ты строишь химеры в своем воображении и даешь им черный цвет для большего романтизма!»… Получается двойственность: с одной стороны длинные тирады профессора Котляревского, с другой – стихи поэта Лермонтова, - и дуэт получается нестройный: будто шум леса смешивается с голосом чревовещателя». По книге г. Котляревского выходит, что Лермонтов всю жизнь старался разрешить вопрос, заданный ему профессором Котляревским, да так и не мог. Несколько раз «жизнь учила его обуздывать его мечту и теснее связывать поэзию с действительностью»»[114].

Блок называет нравоучения Котляревского «голосом чревовещателя». Как обобщить это «чревовещание»? Идею связи поэзии с действительностью впервые вбросил в российскую литературно-критическую мысль Чернышевский, обосновывая народнический, революционный идеал. Котляревский по своему мировоззрению народник? Да. И, тем не менее, стиль Котляревского непосредственно к народничеству отнести нельзя. Это типичная высокомерная профессорская болтовня, хотя корни ее, конечно, в народничестве, в тоске по революционаризму. Блок отметил самую характерную черту этой болтовни – уверенность профессоров в том, что поэты всю жизнь стараются разрешать задаваемые ими - профессорами вопросы, да так и не могут. Лучше Блока не скажешь – вот его вывод, произнесенный в 1905 году: «Будем надеяться, что болтовня профессора Котляревского – последний пережиток печальных дней русской школьной системы – вялой, неумелой и несвободной».[115]

Но мертвое лермонтоведение, профессорское чревовещание, забалтывание, обессмысливание творчества Лермонтова продолжаются и в конце XX – начале XXI вв.

Обессмысливание усилилось после развала КПСС и СССР, в связи с началом деполитизации гуманитарных наук и деабсолютизации основной русской традиционной и главной большевистской ценности «народ». Продолжение критики на основе ценности «народ» в условиях деполитизации становится методологической нелепостью и ведет к депрофессионализации критики. Свет абсолютной ценности, который падал на народ от партии-медиатора и самого передового в мире класса, улетучился, а традиционное народопоклонство российской интеллигенции продолжает доказывать высшую ценность народа без старых аргументов и не находя новых. Отсюда профессорское обессмысливание проблематики, поставленной и религиозностью и народничеством в лермонтоведении.

 «Лермонтов выразил самую действенную из концепций романтизма – убеждение в том, что «избранная» личность несет в себе все ценности мира, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами», – пишет профессор Московского Государственного Университета В. Кулешов в 1997 г.[116] Какие все ценности? Какие все обязательства? В том числе и уравнительные, ориентированные на ликвидацию «избранности»? Из одних и тех же ценностей в зависимости от специфики их интерпретации личностью, группой, классом, обществом, национальной, религиозной, профессиональной общностью в разные либо одни и те же эпохи и т. д. могут «вытекать» прямо противоположные обязательства с бесконечным множеством результатов в диапазоне от воспроизводства рефлексии «избранной» личности до уничтожения жизни на земле. В чем смысл такой, по Кулешову, всеядности «избранной» личности? Когда ответственность за все берут на себя «Бог» или «народ», с этим можно не соглашаться, но это можно понять. Но когда такая абсолютность приписывается «рефлексии избранной личности», возникает бессмысленность, потому что ценность личности всемирна не в смысле ее пространственно-количественной абсолютности, а в смысле ее строгой ориентированности на воспроизводство лишь самой себя и на бескомпромиссную борьбу, вплоть до самопожертвования, со всем в мире, что мешает ей быть мерой себя. Такая личность не только не несет в себе «все ценности мира», она отвергает большинство из них, в особенности те, которые стоят на пути самопознания ее рефлексии. Если «избранность» личности это новый вариант «Бога» или «народа» или коммунистической партийности, которые претендуют на то, чтобы быть «нашим всем», «всем во всем», то причем тут Лермонтов?

Профессорское обессмысливание выражается и в продолжении попыток абсолютизировать отделение субъекта познания от объекта познания, автора от своего образа, в особенности Лермонтова от Печорина. Но если в религиозной критике для этого есть формально веские, хотя и ложные основания и если формальные основания, хотя с ложным содержанием были и в советской критике, то в постсоветской критике объективно не существует ни формальных, ни содержательных оснований для такого разделения. Кулешов, повторяя критику Шевырева, на которую в 1840 году уже отвечал Белинский, пишет: «В «Предисловии» к журналу Печорина», которое надо рассматривать как декларацию русского психологического романа, сказано: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собой и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление». Именно такое высказывание Белинский мог расценить как «субъективно-салонное». Хотя Белинский под впечатлением встречи (с Лермонтовым – А. Д.) говорил, что Лермонтов и есть сам Печорин, все же салонный взгляд не к лицу великому писателю, и надо было как-то автору отмежеваться от своего героя»[117]

Лермонтову лермонтовский подход к поэзии «не к лицу» – не бессмыслица ли это в конце XX-начале XXI в.? Да и сетование пересказывающего Шевырева профессора МГУ на то, что Лермонтов не отмежевался от Печорина, смехотворно. А к чему Лермонтов должен был «примежеваться»? К общественной морали? Какую в таком случае профессор более предпочитает – народническую, религиозную, либеральную, либо гибрид по принципу «с одной стороны – с другой стороны»?

Глубокое знание фактического материала и одновременно – ме­тодологический тупик. В чем причина?

При­чина в нашем тотемическом отношении к инерции истории, к сложившейся логике русской культуры, под диктовку, диктат которой страна раз­вивается вот уже тысячу лет и поэтому находится в исторической ловушке. Мы не смеем возразить диктату этой логики. А поэтов, которые пытаются это сделать, поучают с профессорских кафедр, и если они не внимают, замалчивают, изгоняют из общества, убивают.

В современном лермонтоведении господствует представление, против которого воевали еще Пушкин и Лермонтов, но укоренившееся в народничестве. Согласно представлению Чернышевского-Ленина искусство это отражение логики предметной реальности и, следовательно, воспевание задачи ее преображения в интересах человека. Правильность отражения и преображения обеспечивается правильной идеологией. Ленинские формулы «бытие определяет сознание» и «сознание, правильно воспринимающее смысл бытия, способно правильно его преобразовывать» все еще правят в России бал.

Русскому человеку, занятому поиску личности в себе, после краха ленинизма и распада СССР нужен подлинный Лермонтов, очищенный от религиозных и народнических извращений.