Глава 3. Лермонтоведение как культурологическая проблема.

Сегодня, после краха ленинизма как основания мышления культурологический взгляд на лермонтоведение обнаруживает руины. Время безжалостным катком прошлось по лермонтоведческой мысли XIX и XX вв. Славянофилы всех оттенков, религиозные философы, западники, почвенники, народники, революционеры, политики – я не ставил задачи прочитать и оценить все, что они написали о Лермонтове. Конечно, литературу о Лермонтове я отбирал. Моя цель – проанализировать с позиции моей методологии некоторые основные выводы писателей, философов, историков, искусствоведов, писавших о Лермонтове как аналитике русской культуры, а также некоторых филологов-лермонтоведов, выводы которых претендовали на культурологические обобщения лермонтовской мысли.

И что же? Невероятно, но почти все кажется сегодня чуть ли не недоразумением. Редко взгляд отдыхает на проявлениях свежей мысли: И. Анненский, В. Кантор, Б. Сарнов, В. Турбин… Эти авторы видят в творчестве Лермонтова попытку предложить российскому читателю взгляд на воспроизводственную логику личности в России.

Парадоксально, но поиск Лермонтовым личности это в лермонтоведении все еще новый подход. Не характерный ни для религиозности, ни для народничества. Поиск личности это все еще новый подход для российского литературоведения вообще, которое, усиленно толкуя о личности, до сих пор так и не создало научной методологии анализа этого поиска. Лермонтовский вклад в методологию анализа личности это часть формирования либеральной логики в современном российском обществе – но такое понимание лермонтовских методологических усилий звучит странно для традиционного лермонтоведческого слуха, потому что традиционное российское лермонтоведение нацелено отнюдь не на анализ и развитие ценности личности, оно увлечено патриотизмом, идеей идентичности, задачей сохранения единой и неделимой России и т. п.

Можно сказать, что после краха ленинизма лермонтоведение заново начинает свой путь. Разворачивается попытка лермонтоведов установить какую-то соотнесенность с голосом послесоветской культурной эпохи, пытающейся более свободно, чем предыдущие эпохи, ставить проблему личности. Эта попытка может состояться, если аналитики сумеют опереться на зрелость современного общества, позитивность сдвигов, произошедших после краха ленинизма и распада СССР, способность русского человека эффективно владеть таким национальным богатством как мысль Лермонтова. Если сумеем понять Лермонтова как одного из основоположников новой, нетрадиционной, личностной культуры в России, если сумеем понять смысл лермонтовской меры критики традиционности – значит выживем. Если нет – значит идти России вслед за патологичным Печориным: умрем где-нибудь на одном из поворотов истории. Хорошо, если, как Печорин, тихо и незаметно для мира…

Исследование критической литературы о творчестве писателя это специальный раздел культурологического литературоведения, без которого не мыслим адекватный анализ этого творчества. Критика литературной критики это уточнение основной цели, основания и средств культурологического анализа художественной литературы. Это способ культурологического литературоведения определить свое место среди гуманитарных наук, соотнести себя с философией, психологией, филологией, искусствоведением и историей. Изучение лермонтоведения культурологическими средствами это специальный раздел, без которого не возможен адекватный анализ творчества Лермонтова. Анализ руин в лермонтоведении с позиции ценности личности и смысла социальной патологии это не просто критика исторического опыта. Это анализ, который содержит в себе зародыш объяснения смысла лермонтовской культурной альтернативы для России.

Многие аналитики писали о Лермонтове талантливо. Но многое из того, что они писали, уводит от нас поэта в мистические горизонты, в божественную, либо дьявольскую, либо народническую запредельность. В. Соловьев окутал облик поэта зловещей чернотой. Д. Мережковский распространил на поэта неверное мерцание сумерек. В. Розанов увел поэта в мистику формирования божественных смыслов. Д. Андреев сделал из Лермонтова доверенное лицо высших сил. Если Пушкин это солнце русской поэзии, то Лермонтов ее ночное светило. Для Соловьева земной путь Лермонтова это «медленное самоубийство», неуклонное падение, движение по пути «идеализации зла», «услаждение деланием зла», «безумный вызов высшим силам». Соловьев предсказывает попадание Лермонтова едва ли не в преисподнюю. Д. Андреев доказывает, что место души Лермонтова в высших слоях того, что соответствует в его концепции раю, душа поэта член потустороннего божественно-ангельского штаба, планирующего жизнь на земле. Мережковский ввел в сюжет своего мифа «предземную» жизнь Лермонтова. Соловьев перечеркнул, растоптал, за исключением «нескольких истинных жемчужин его поэзии», почти все лермонтовское творчество. Возвеличивания и перечеркивания, уводя в мистику религиозной потусторонности, ничего не дали русскому человеку.

В. Архипов, И. Западов, И. Роднянская, многочисленные авторы «Лермонтовской энциклопедии» преувеличили и возвеличили народническое содержание лермонтовского творчества. И это возвеличивание, уводя в мистику народнической потусторонности, также ничего не дало русскому человеку.

Я не хочу сказать, что так, как анализировали Лермонтова эти аналитики, изучать его не надо. Наверное, есть люди, которым это интересно. Но сегодня, когда российское общество пытается понять русскую культуру с позиции ее выживаемости, конкурентоспособности на рынке мировых культур, с точки зрения ее способности быть самокритичной, изменяться, развиваться, переосмысливать свою сущность и находить в своих недрах новые цивилизационные ресурсы, сегодня выясняется, что Лермонтова нужно и можно анализировать по-другому. Такие ценности, как Бог и народ нужны русскому читателю лермонтовских произведений – без них верующего Лермонтова не понять. Но абсолютизация церковной и народнической интерпретаций творчества Лермонтова мало полезна для осмысления его произведений, потому что и религиозность и народничество уводят смысл рефлексии поэта в российскую культурную архаику – туда, от которой он решительно бежал и из которой пытался вывести русского человека.

Значение Лермонтова в ином….

Сфера между смыслами Бога и человека это пространство, в котором, согласно методологии, принятой в этой книге, располагается вся русская культура. А это значит, что это то пространство, в котором я должен расположить не только лермонтовскую мысль, но и всю мысль, анализирующую творчество поэта, включая мою собственную, нацеленную на анализ лермонтовских и лермонтоведческих текстов. Смысловое пространство, в котором работал Лермонтов и в котором способны зарождаться личностные, богочеловеческие смыслы, новые культурные синтезы, специфично. Оно требует от критика и критика критиков поэтического творчества классифицировать литературно-критическую мысль и отбраковывать ту, которая ориентирована на религиозно-державное и народническо-державное философствование как малопродуктивные крайности… Такой анализ и такая отбраковка особенно необходимы сегодня, когда все более остро ощущается необходимость осмысления русской литературы как философии.

После Лермонтова потребность в социальной конкретизации гуманистической альтернативы, противостоящей потусторонности и нерефлективности, в элитарном сознании России не могла не возрастать, потому что появилась необходимость отвечать на вопросы, поставленные поэтом. Если Самозванец до сих пор воспринимается критикой лишь как один из второстепенных эпизодов в творчестве Пушкина, то от всего лермонтовского творчества, всей лермонтовской биографии как от начала до конца рефлективно-самозваной сегодня так просто отмахнуться уже нельзя.

Петр I, а затем русская литература, особенно Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Гончаров, Тургенев, Чехов указали русскому человеку на новые горизонты, теодицея в чрезвычайно тонком элитарном слое русской культуры была, по существу, преодолена, — вопрошание Иова потеряло смысл. Пушкин и Лермонтов открыли не только «золотой век» русской литературы, с них начался новый для России тип рефлексии, — системный анализ принципов медиационного развития русской культуры. Началась неостановимая попытка русского человека понять срединный смысл своей альтернативности себе-инверсионному.

Это движение не было последовательным. Во второй половине XIX века в русской литературе, публицистике и литературной критике, особенно начиная с Ф. Достоевского, русский религиозный Иов все более начинает задавать свои душераздирающие вопросы равнодушному и потустороннему Богу, либо окончательно осатанев от незаслуженных страданий и безответного вопрошания, с Богом в сердце, либо став атеистом и уже против Бога, выходит на баррикады. Об этом инверсионном повороте хорошо писал литературовед и философ И. Кондаков.[61] Свергаются с пьедестала Пушкин, Лермонтов, Гончаров, Тургенев, подвергается разгромной критике Достоевский, в литературе появляются Демьян Бедный, Александр Фадеев. Пройдет много времени, чтобы вернуть славу великим и признать талант и заслуги новых писателей, выдворенных за рубеж, расстрелянных, замученных в лагерях. Но нравственное содержание религиозных и народнических попыток отвечать на вопросы, порождаемые теодицеей, не отпускает нас до сих пор. Инверсия в нашем сознании все еще родная дочь, а медиация, по-прежнему, в падчерицах. Вот почему в литературно-философской критике и сегодня игнорируется центральная для творчества Лермонтова антропологическая тема «Лермонтов и божественное», замененная мистическими темами «Лермонтов и мистика» и «Лермонтов и народ». Мы все еще занимаемся теодицеей, хотя уже Лермонтов перестал ею заниматься.

Влияние творчества Лермонтова на русскую литературу происходило и происходит через саму русскую литературу. И почти не происходит через литературоведение.

Через много десятилетий после смерти Лермонтова Александр Блок писал: «О Лермонтове еще почти нет слов – молчание и молчание».[62] Эту же мысль высказывал Василий Розанов в 1901 году: « …искали, все перерыли и ничего не нашли».[63] Мы ищем, роем, копаем, защищаем диссертации, публикуем тома и… ничего не находим. Почему? Вспомним «Путешествие в Арзрум» Пушкина: «Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов». Наше сознание, привыкшее мерить все через привычное, слепо, потому что не способно увидеть новизну следов, оставленных великими в нашей культуре. Новое и есть великое. Мы боимся нового. Боимся Лермонтова нерелигиозного и ненароднического. Мы боимся лермонтовского анализа русской культуры.

Сегодня, в начале XXI века, более, чем через сто лет после выводов Розанова и Блока, если не принимать во внимание попытки религиозных и народнических писателей пропустить Лермонтова по делам своих ведомств, молчание продолжается. Выходят биографические публикации, историко-литературные работы, разъясняющие конкретные детали отдельных произведений, надежно слагаются учебные пособия, расплескивает слова эстетствующая эссеистика – и это все. Нет анализа логики лермонтовской мысли. Почти не высказываются о поэте крупные художники. После Блока, Розанова, Ахматовой, Пастернака, Маяковского молчание стало глуше. Правят бал позы, фразы, многозначительные недоговаривания, междометия с восклицательными знаками, восклицательные знаки без междометий, кодируемые словами «гениальный», «великий», - в общем, делается все то, что и должно делаться, когда сказать нечего. В результате мы до сих пор не имеем главного – анализа логики мышления Лермонтова как одного из символов модернизации России и как одного из основных способов адекватного анализа русской культуры, российского общества, русского человека.

Примененная в книге новозаветно-гуманистическая методология изучения лермонтовской мысли пока не стала частью лермонтоведения, потому что само лермонтоведение не преодолело инверсионности, застряло в состоянии «нераздельности и неслиянности». Оно то отлучает поэта от лика больше, чем поэтов, обвиняя его в дьявольщине, нравственной нечистоте и гордыне (К. Аксаков,[64] Ап. Григорьев[65], С. Шевырев[66], Н. Страхов[67], В. Соловьев[68]), то совершенно наоборот, — причисляет Лермонтова к лику вестников, которым всё можно, считает, что он поэт сверхчеловечества, житель сверхмиров, святой, который мистически прорицал будущее России и строил ее религиозный мир (Д. Мережковский[69], В. Розанов[70], Д. Андреев[71]). Оно то бросается в народническую крайность, — объявляет поэта предтечей революционно-де­мо­кратического социального протеста (В. Белинский[72], в XX веке, например, В. Архипов[73] и многие другие – см. «Лермонтовская энциклопедия», М.,1997[74]), то загоняет себя в тупик эклектики, — пытается измерить его методологией «с одной стороны — с другой стороны» (В. Кулешов[75]). Метание лермонтоведения из крайности в крайность не является тайной для специалистов (И. Усок).[76] Но необходимость выработки альтернативы метанию даже не понята.

Чувствуется, что лермонтоведение еще ищет основательные философские и нравственные ориентиры для анализа мышления поэта.