Продукт духовного производства; деформация потребления

Но и собственник средств производства не становится ни полновластным распорядителем духовного производства, ни даже главным потребителем его специфического продукта; мир духовной культуры оказывается чужим и противоестественным также и по отношению к нему.

Это следует все из того же обстоятельства, согласно которому вся сфера культуры (включая значительную часть материальной) изначально формируется и функционирует как средство омертвления известных объемов живого труда, как средство мобилизации дополнительных ресурсов совокупного социального организма. Ведь только благодаря подобному омертвлению возможно поддержание хронического дефицита необходимого продукта. Покрытие же этого дефицита может быть обеспечено только одним — пробуждением в человеке творческого начала, стихийного стремления к постоянному переустройству всех основ своего существования. Но и творчество, как мы уже могли видеть, выделяется в самостоятельный вид деятельности, субъект которого всеобщим отчуждением, в свою очередь, противопоставляется миру простого обывателя.

В отчужденном мире творчество далеко не всегда напрямую служит средством повышения производительности труда, большей частью оно создает лишь питательную среду, в которой становится возможным постоянное самозарождение новых, более эффективных, форм практики. Его воздействие на сферу производства не является непосредственным и уж тем более немедленным — должны пройти тысячелетия, прежде чем отдельные проявления творческого поиска начнут превращаться в «непосредственную производительную силу». Поэтому результаты совокупного творчества противопоставляются не только совокупному наемному работнику, но и самому капиталу.

Тем более это касается результатов духовного производства. Они остаются чуждыми для того, кому достаются; хозяев жизни интересуют лишь знакообразующие функции его продукта. Так богатеющая Голландия рождает совершенно новое искусство вовсе не потому, что новые предприниматели внезапно проникаются пониманием прекрасного и неодолимой тягой к нему. Просто обретаемый материальным успехом статус требует свого удостоверения в глазах окружающих, а это достигается появлением в доме, например, настоящих полотен, покрытых разноцветьем настоящих масляных красок. Качество живописи совсем не важно (уже за полным отсутствием вкуса), значение имеет лишь размер: чем больше площадь, покрытая добротным красочным слоем, тем выше положение владельца в единой социальной иерархии. Все то же касается и прочих ремесел; площадью, которая покрывается дорогостоящими изразцами, отрезами дорогостоящих тканей, количеством фарфора, бронзы, серебра начинает измеряться статусная представительность буржуазного дома.

Перенимая именно эту психологию, князь Меньшиков строит в Стрельне фабрику по образцу голландских, где русские мастера делали изразцы ничуть не хуже заграничных, и украшает ими свой дворец на Неве. В общей сложности на отделку помещений ушло без малого 30000 плиток (кстати, подобных интерьеров — по причине их дороговизны — нет больше нигде в мире, ибо даже в Голландии, откуда с XVI века и пошел обычай, выполнялись только скромных размеров изразцовые панели или вставные композиции на стенах). Возникает мода на книги. Но поскольку реальной потребности в собственно чтении нет, часто вполне достаточно простых муляжей, имитирующих дорогие издания,— и создается специализированное их производство. Эти муляжи (их можно встретить в музеях петровского времени, например, в доме Петра I в Летнем саду) расставляются на самых видных местах, но совсем не для того, чтобы намекнуть на интеллектуальные запросы владельца,— их задача подчеркнуть его принадлежность к известному социальному кругу. (Впрочем, чрезмерная ирония здесь неуместна; достойно то, что новый класс понимает значимость духовной культуры, и это понимание со временем приводит к покровительству ей.)

Максимальное отчуждение духовной сферы происходит там, где в области материального центральное место окончательно занимает машина, а человек становится ее живым придатком. Капиталисту недоступна тайна духовного производства, значение его результатов сокрыто от него. Его продукт — это только статусная оболочка, и чем больше поражаются ею те, на кого она должна производить впечатление, тем лучше. В какой-то степени это возрождение древней римской традиции, когда домашние рабы и клиенты были призваны подчеркивать значимость хозяина. Наличие домашней прислуги, находящейся во владении частных лиц, определялось вовсе не потребностями их хозяйств,— запросы диктовала дикая мода того времени. С расширением завоеваний и ограблением провинций пришла пора совершенно бессмысленной роскоши и показного расточительства. Численность абсолютно бесполезных рабов определяла статус владельца, служила символом богатства, знаком достоинства и власти, поэтому за каждой единицей из штата домашней прислуги закреплялось исполнение демонстративно ничтожных обязанностей. В сущности, все домашние рабы выполняли только одну функцию — служить утверждению значимости своего господина. Все они вместе выступали чем-то вроде огромного красочного ярлыка, при этом играла роль даже цена, отнюдь не петитом обозначенная на нем. Кстати, сотни тысяч сестерциев выплачивались напоказ за специально обученного каким-нибудь искусствам невольника, но вовсе не потому, что была хоть какая-то нужда в самих этих искусствах, а просто так, для саморекламы.

У нового класса произведения искусства играют роль этих никчемных и вместе с тем по-своему очень нужных домашних рабов.

Впрочем, и субъект духовного производства отчужден нисколько не менее тех, кто находит в нем явление во плоти человеческого гения; его главным потребителем становится, как уже сказано, он сам, и, может быть, одной из наиболее ярких и красноречивых форм выражения этой отчужденности становится девиз «искусства для искусства». Кризис отчужденного сознания, неспособность адаптации к миру, развитие которого преследует лишь грубо утилитарные цели («Самые великие исторические движения человечества представляются им глубоко «мещанскими»),[239] порождает на стыке XIX и XX столетий декаданс, встречное отторжение материального; и полный отказ искусства от всех политических и гражданских тем становится формой проявления его свободы.