Феномен отчуждения и персонализация творчества

И все же, говоря о великих свершениях в любой сфере человеческой деятельности, мы всегда останавливаемся на отдельных персоналиях. Этот факт весьма красноречив и способен говорить о многом. В сущности, в нем обнаруживается не что иное, как результат превращения и самой деятельности, и ее результатов (а вместе с ними и всего социального и культурного мира) в некую самостоятельную силу, которая противостоит человеку часто как враждебное начало и господствует над ним. Словом, то, о чем писал Маркс в упомянутых здесь «Экономическо-философских рукописях 1844 года».

Впрочем, нужно отдать справедливость: над отчуждением задумывались еще задолго до Маркса. Собственно, иррациональные формы осознания этого феномена сопровождали человека на всем протяжении истории его мысли. Одной из, может быть, самых ярких была ностальгия по утраченной гармонии оставшегося где-то в прошлом «золотого века», когда люди жили

как боги, с спокойной и ясной душою…[219]

Напомним, еще Гесиодом в его знаменитой поэме «Труды и дни» была разработана философская концепция сменяющих друг друга пяти веков. Начало единому циклу мировой истории полагает «золотой век» человечества, время всеобщего благоденствия и гармонии. Он сменяется прогрессирующим упадком «серебряного», за ним «медного», затем «века героев», наконец, просто «железного века», который переполняет мир страданием и болью. Этот поступательный регресс и есть поэтический образ постепенной утраты человеком согласия с самим же собой: чем беднее становится содержание индивида, тем большее богатство оставляется им в каком-то мифическом прошлом, которое обязано вернуться в столь же мифическом будущем. Но тем слаще и золотой сон о грядущем его возвращении. «Царствие небесное» на земле, равно, впрочем, как и бытовое представление о коммунизме — это род не умирающей мечты человечества, такая же иррациональная форма ностальгии о счастливом разрешении всех следствий тотального отчуждения. Кстати, упомянутое здесь учение Аристотеля об идеальном городе лежит в этом же русле.

Еще более фундаментальным проявлением этого феномена стало рожденное первыбытным мышлением представление о высших надмирных силах. В нем — все та же закономерная реакция человека на постепенное противопоставление ему самому его же собственного достояния, его собственной сущности; чем слабей и униженней становится человек, тем могущественней и выше оказываются его боги. «Если моя собственная деятельность принадлежит не мне, а есть деятельность чуждая, вынужденная, кому же принадлежит она в таком случае? Некоторому иному, чем я, существу. Что же это за существо? Не боги ли?»[220] (Нелишне заметить, что языческие боги — это существа, принадлежащие вещественному же миру; они, конечно, отличаются от людей, но сотканы из тех же, правда, чем дальше — тем более «тонких» материй, но отчуждение развивается также и по этой линии, ибо в конце концов Единая надмирная сущность выносится за пределы всего материального.)

Эта обратно пропорциональная зависимость не могла не остаться незамеченной рациональным сознанием греков, другими словами, не могла не породить мысль о том, что в своих богах человек воплощает (пусть искривленный мифом, идеализированный) собирательный образ всего того, чего лишается он сам. Поэтому не случайно, что еще к Ксенофану из Колофона, то есть к VI в. до н.э., восходит мысль о том, что боги — это ничто иное, как измышления человека. Каковы сами люди, таковы и их небесные покровители:

Если бы руки имели быки, или львы, или кони,

Если б писать, точно люди, умели они что угодно, —

Кони коням бы богов уподобили, образ бычачий

Дали б бессмертным быки; их наружностью каждый сравнил бы

С тою породой, к какой он и сам на земле сопричислен.

…

Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы,

Голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы.[221]

Все то же мы можем разглядеть в знаменитом четвертом доказательстве Фомы Аквинского. Его существо сводится к тому, что все предметы различаются качественно и по форме проявления различных свойств могут быть выстроены в некий единый ранжированный ряд, пределами которого являются полное отсутствие свойства на одном и максимально возможная степень – на другом. Следовательно, должно существовать нечто, представляющее высшую ступень реальности и совершенства: «Четвертый путь исходит из различных степеней, которые обнаруживаются в вещах. Мы находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные; и так обстоит дело и с прочими отношениями такого же рода. Но о большей или меньшей степени говорят в том случае, когда имеется различная приближенность к некоторому пределу: так, более теплым является то, что более приближается к пределу теплоты. Итак, есть нечто в предельной степени обладающее истиной, и совершенством, и благородством, <…> Отсюда следует, что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиной блага и всякого совершенства; и ее мы именуем Богом».[222]

Ссылаясь на Аристотеля, Аквинат говорит, что высшая степень всякого блага и совершенства является генетической причиной, порождающей все промежуточные формы их проявления. Но стоит (как это часто случалось в истории познания) перевернуть построение и вообразить, что подлинным основанием является отнюдь не вершина, что она сама есть простая абстракция, образованная от промежуточных степеней, что это не более чем образ логического предела, в который рано или поздно упирается любой последовательный рост,— и перед нами откроется прямо противоположное. А именно то, что не человек является порождением Бога, но Бог — это мысленный синтез (лучших) качеств, присущих самому человеку. Просто каждое из них доводится здесь до своего абсолюта.

Иными словами, мы обнаружим в этой сумме то, о чем через шесть столетий будет говорить Фейербах. В его представлении Бог — это сам человек, понятый в его всеобщности (то есть не как индивид, но как абстракция от всего человеческого рода в целом). Именно сущность рода, его основные качества и свойства концентрировались в этом понятии: ««Во всяком случае в христианской религии выражается отношение человека к самому себе, или, вернее, к своей сущности, которую он рассматривает как нечто постороннее» [курсив источника.— ЕЕ]».[223]

Словом, обиходное представление о том, что религиозные представления порождаются не чем иным, как бессилием перед природой, обыкновенным страхом перед ее таинственными силами имеет мало общего с истиной. Тревожное ощущение постоянно растущего давления каких-то могущественных и часто враждебных индивиду стихий, конечно же, имеет место в действительности, однако это вовсе не силы природы, но обретающие демоническую власть и противостающие ему собственные силы собирательного человека. Иными словами, бессилие и страх — это не причина богостроительства, но такое же следствие тотального отчуждения.

Формой осознания утраты былой полноты бытия, уносимой с развивающимся разделением труда, стало и представление о герое. Феномен отчуждения проявляет себя как всемирно историческое начало, поэтому и понятие героя свойственно всем культурам; воплощение всяческих совершенств, идеал физической силы, необоримого духа, воинской доблести, нравственной чистоты, защитник и покровитель, он появляется повсюду. Но только в Греции это представление становится настоящим культом.

Греческий герой — это в первую очередь посредник между народом и богами; боги благодетельствуют прежде всего ему и только потом — его племени. Но сам герой не принадлежит последнему, между ним и миром людей пролегает непреодолимая черта отчуждения, которая проявляется в самой его природе. Герой не вполне человек, его генеалогия восходит к небожителям; Гесиод называет его полубогом.[224] Впрочем, задолго до него о смешанной природе героя говорил еще эпос о Гильгамеше:

Велик он более всех человеков,

На две трети он бог, на одну — человек он…»[225]

Только герою доступны великие деяния, но нельзя видеть в нем лишь воителя. Да, лишь ему дано совершать несмертные подвиги, но именно он же основывает города и царства, учреждает законы; в первую очередь ему община оказывается обязанной и своим процветанием, и всеми своими институтами.

Впрочем, и стремление к преодолению отчуждения свойственно человеку уже с самой глубокой древности. Так, например, это видно из самой эволюции мифа. Ведь первоначально герой — это разновидность младших богов, затем он становится плодом простого соития одного из небожителей с кем-то из смертных; позднее им начинает обозначаться знаменитый своими свершениями смертный (род которого в одном из поколений все же восходит к обитателям Олимпа), наконец, — просто выдающийся чем-нибудь гражданин. Так, тот же Гильгамеш — это прямое творение великой Аруру, древнейшей, дошумерской богини-матери; Гесиод относит героев к поколению, которое предшествовало появлению человека;[226] но уже у Гомера героем нередко называется тот, кто своими достоинствами заметно выдается из общего ряда. В словаре же Гесихия Александрийского (VI в.) понятие герой разъясняется просто как «мощный, сильный, благородный, значительный». Именно в этой нисходящей эволюции и отражено стремление человека возвратить себе то лучшее, что отчуждается им в пользу недосягаемого идеала.

Свойственные современности представления о гениальности — это рудиментарные формы по существу того же мифологизированного образа вынесенного куда-то во вне человеческого ряда идеального существа, которое аккумулирует все отчуждаемое от себя обыкновенным обывателем. Не существует абсолютно никаких критериев, в согласии с которыми можно строить ранжированный ряд талантов, в котором конструктор космической ракеты оказывается выше строителя какой-то «приземленной» конструкции, «физик» — «лирика» (или наоборот). Но есть неосознанная потребность социума в бережном собирании всех противостающих индивиду высших проявлений человеческого духа и в воплощении сохраненного хоть в ком-то из немногих.

Впрочем, сегодня доходит до того, что, в сравнении с полным поэзии античным сознанием, может показаться фарсом. Если еще в прошлом столетии герой — это крупный полководец, создатель революционной теории, великий писатель, артист, композитор, то в наши дни уже любая замеченная поп-культурной «тусовкой» величина начинает именоваться «звездой». В этом наблюдении нет места сарказму, ибо было бы непростительной ошибкой видеть здесь только следы какой-то деградации культуры. В действительности этот общественный феномен обнаруживает все то же, что сопровождало человека на протяжении тысячелетий, а именно: все ту же мифологизацию таланта, как проявления иной, возвышенной, природы, и, одновременно, все ту же подсознательную готовность разглядеть его в каждом, кто хоть однажды привлек к себе чье-то внимание. Словом, срабатывают защитные механизмы социальной психики, так и не сумевшей примириться с отчуждением, ибо чем меньше расстояние до такой «звезды», тем меньшей представляется утрата, тем больше собственная значимость...

Как бы то ни было, в каждом сегменте человеческой деятельности и сегодня формируются свои, пусть маленькие, боги и свои герои, глобальный же процесс отчуждения развивается, в частности, и по линии неограниченного увеличения числа таких сегментов.

Вот только важно понять: феномен отчуждения принадлежит не одной только психологии человека, его природа куда более фундаментальна. А значит, и преодоление его последствий требует фундаментальных же изменений всей социальной действительности.