Прикосновение к Корану

(Александр Пушкин: приближение к исламу)

 

Многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом.

А. Пушкин

 

Притчи в Коране очень кратки. Вот одна из них:

«Или как тот, кто проходил мимо селения, а оно было разрушено до оснований. Он сказал: «Как оживит это Аллах после того, как оно умерло? И умертвил его Аллах на сто лет, потом воскресил. Он сказал: «Сколько ты пробыл?» Тот сказал: «Пробыл я день или часть дня». Он сказал: «Нет, ты пробыл сто лет! И посмотри на твою пищу и питье, оно не испортилось. И посмотри на своего осла — для того, чтобы Нам сделать тебя знамением для людей,— посмотри на кости, как мы их поднимаем, а потом одеваем мясом». И когда стало ему ясно, он сказал: «Я знаю, что Аллах мощен над всякой вещью!»

Сура 2 (мединская), Корова, ст. 261

 

«Тот», о котором говорится в этой притче, это — пророк Хизкиил. Предания двух пастушеских народов, ведущих счет своим векам от одного предка — Авраама (Ибрахима), так перепутались, что разграничить их бывает очень трудно, и лишь очень внимательный читатель узнает Хизкиила в великом ветхозаветном пророке Иезекииле. Книга Иезекииля представляет собой уникальное собрание красочных фантастических и даже космических видений и в этом смысле не имеет аналогов в мировой религиозной литературе. Самым же знаменитым стало его «пророчество о сухих костях» — видение поля,— усеянного сухими костями, которым было суждено ожить и в будущем стать новым народом:

«Была на мне рука Господа, и Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и оно было полно костей, и обвел меня кругом около них, и вот весьма много их на поверхности поля, и вот они весьма сухи.

И сказал мне: «Сын человеческий! Оживут ли кости сии?»

Я сказал: «Господи Боже! Ты знаешь это».

И сказал мне: «Изреки пророчество на кости сии и скажи им: «Кости сухие! Слушайте слово Господне!» Так говорит Господь Бог костям сим: вот. Я введу дух в вас, и оживете. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть, и покрою вас кожею, и введу в вас дух, и оживете, и узнаете, что Я — Господь» (Иез. 37:1—6).

Иезекииль сделал все, как велел Господь, и все свершилось, как Он обещал.

И в коранической легенде, и в видении Иезекииля отразились вековые мечты и надежды людей на возможность возврата в мир живых, на обновление бытия. Из глубин души, из-под спуда сомнений, сквозь дерзость и ропот, обращенные к Небу и его вечному Владыке, пробиваются ростки этой веры и надежды в четверостишиях Омара Хайяма. Но даже самые умные советские комментаторы его стихотворений, следуя идеологическим установкам недавнего времени, были вынуждены поднимать на щит эти дерзость и ропот, делая из поэта богоборца и атеиста. Спасибо им, ибо только с такими реверансами можно было его ввести в круг подцензурного чтения.

В действительности же великий математик и астроном Хайям был глубоко верующим человеком, знавшим наизусть Коран и имевшим славу одного из лучших толкователей этой священной Книги, перед которым склоняли головы самые авторитетные богословы его времени. Его вера отразилась в его предсмертных словах, записанных свидетелем: «Когда он совершил последнюю вечернюю молитву, он пал ниц и сказал в поклоне: "Боже! Ты ведаешь о том, что я познал Тебя в меру своих возможностей. Отпусти мои грехи, ибо мое познание Тебя — это мое средство добиться Твоего расположения!" После этого он умолк навсегда». Ну а дерзость и ропот — это суфийские иносказания, цель которых — скрыть тревогу и боль души. И надежду:

 

О, если бы покой маячил нам вдали

И мы когда-нибудь к нему прийти б могли!

О, если бы в веках, как зелень луговая,

Мы расцвели опять из глубины земли!

 

Он хотел вернуться в этот мир обновленным человеком, или луговой травой, примятой телами влюбленных, пьянящим соком виноградных гроздей, или хотя бы пылинкой, поднятой над землей нежным утренним ветерком и севшей на косы красавиц, он просил Великого Гончара — Создателя — вылепить из его праха кувшин для вина, чтобы хоть в этом качестве стать участником пиров и дружеских застолий...

Прошли века. Коран продолжал свое победное странствие в мире людей, и так случилось, что он оказался в руках Пушкина в трудные для поэта дни, когда, как писал поэт, он «принужден был бежать из Мекки в Медину». Меккой была Одесса. Там были теплое море, «где никогда стесненных волн не умолкает гул протяжный», любовь, многоцветье племен и народов, дыханье Средиземноморья и Европы.

Мединой для него стало Михайловское, где он, листая Коран, прочитал 261-й стих из суры «Корова» и прикоснулся к чистой вере Авраама, не замутненной последующими наслоениями, ощутив заключенную в ней надежду на обновление жизни по воле Всевышнего. И во второй масонской тетради поэта появились стихи:

 

И путник усталый на Бога роптал:

Он жаждой томился и тени алкал.

В пустыне блуждая три дня и три ночи,

И зноем и пылью тягчимые очи

С тоской безнадежной водил он вокруг,

И кладезь под пальмою видит он вдруг.

 

И к пальме пустынной он бег устремил,

И жадно холодной струей освежил

Горевшие тяжко язык и зеницы,

И лег, и заснул он близ верной ослицы —

И многие годы над ним протекли

По воле Владыки небес и земли.

 

Настал пробужденья для путника час;

Встает он и слышит неведомый Глас:

«Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?»

И он отвечает: уж солнце высоко

На утреннем небе сияло вчера;

С утра я глубоко проспал до утра.

 

Но голос: «О путник, ты долее спал;

Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал,

Уж пальма истлела, а кладезь холодный

Иссяк и засохнул в пустыне безводной,

Давно занесенный песками степей;

И кости белеют ослицы твоей».

 

И горем объятый мгновенный старик,

Рыдая, дрожащей главою поник...

И чудо в пустыне тогда совершилось:

Минувшее в новой красе оживилось;

Вновь зыблется пальма тенистой главой;

Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.

 

И ветхие кости ослицы встают,

И телом оделись, и рев издают;

И чувствует путник и силу, и радость;

В крови заиграла воскресшая младость;

Святые восторги наполнили грудь:

И с Богом он дале пускается в путь.

 

«Я тружусь во славу Корана»,— пишет Пушкин брату из Михайловского в начале ноября 1824 года, и в его заветную тетрадь одно за другим ложатся коранические стихотворения, образующие цикл «Подражания Корану».

Появление этого цикла в печати приветствовал Белинский, писавший, что «подражания Корану, вполне передающие дух исламизма и красоты арабской поэзии,— блестящий алмаз в поэтическом венце Пушкина». Белинский же увидел в «Подражаниях Корану» «удивительную способность» поэта «перевоплощаться» «в чужую национальность». Федор Михайлович Достоевский, с присущим ему добродушием называвший «неистового Виссариона» «смрадной букашкой», эту мысль критика, тем не менее, присвоил и развил в своей «пушкинской речи», трактуя все произведения Пушкина на нерусские темы как «перевоплощения» в древних и новых европейцев и, конечно, в мусульманина, чтущего Коран.

Пушкин, таким образом, становился чем-то вроде гения эстрады А. Райкина, меняющего свои маски на потеху публике. Однако Достоевский, по-видимому, не знал или забыл о том, что Пушкин с детства говорил, писал и думал по-французски, что он был европейски образованным человеком, масоном, и единственной его метаморфозой было «перевоплощение» из французского барчука в гениального русского поэта, и оно ему, слава Богу, удалось, после чего мир старой и новой Европы, как и мир старой и новой России, стали его собственными мирами, не требовавшими никаких «перевоплощений» и воспетой Достоевским «всемирной отзывчивости», которая, увы, попадая в область политики, частенько оборачивается непрошеным вмешательством в чужие дела. В то же время «схема Достоевского» пришлась кстати советским литературоведам, так как она, в частности, освобождала их от необходимости исследовать религиозную сущность «Подражаний Корану» — ведь это, мол, было всего лишь одно из «перевоплощений» — примерил человек маску мусульманина — и все тут. Тем более что сосланный за безверие Пушкин вроде бы был атеистом и вольтерьянцем, превратившим за два-три года до встречи с Кораном евангельское сказание в эротическое шоу («Гавриилиада») и сумевшим недрожащей рукой записать такой вот экспромт:

 

Христос воскрес, моя Ревекка!

Сегодня следуя душой

Закону Бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я, не робея,

Готов, еврейка, приступить —

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

 

И вдруг — о Коране без насмешки, словами, идущими из глубин души, из сердца.

Дореволюционные литературоведы, не скованные цепями идеологии, не увидели в коранических стихах Пушкина клоунады с «перевоплощениями». «В "Подражаниях Корану", в особенности в великолепной картине: "И путник усталый на Бога роптал" много религиозного смысла и настроения... Весь этот маленький сборничек может быть понят как гимн Богу, вознесенный над всеми исповеданиями»,— писал Н. Котляревский. «Подражания Корану» насквозь проникнуты монотеистическим духом и неподдельным религиозным чувством»,— вторил ему харьковчанин Н. Черняев. Этим же чувством проникнут и знаменитый «Пророк», в котором трудно не заметить присутствие Мухаммада.

Некоторые пушкинисты считают, что загадку «Подражаний Корану» так и не удалось разрешить за почти два столетия, прошедшие со дня рождения этих стихов. На самом деле никакой загадки здесь нет. Просто «безверие» Пушкина не выдержало прикосновения к наиболее строгому и завершенному, доведенному до предела монотеизму ислама, и Бог проник в его сердце. Поэтому, если вы вдруг ощутили необходимость общения с Ним, но забыли слова молитв, можете смело прочитать первое четверостишие, которым начинается пушкинский цикл коранических стихов:

 

Клянусь четой и нечетой,

Клянусь мечом и правой битвой,

Клянуся утренней звездой,

Клянусь вечернею молитвой.

 

И Всевышний услышит вас, потому что в этих стихах — начало мекканской суры Корана «Утренняя заря» — одной из самых красивых, нежных и грозных глав этой Книги.

Ну, а бесценным даром обновления и властью над временем Господь наделил великих поэтов: вернулся в наш мир после многовекового отсутствия Омар Хайям и стал нашим современником, пребывающим рядом с нами в веселых застольях и утешающим нас в минуты скорби. Пушкин после нескольких десятилетий отторжения снова обрел свое законное место в нашей духовной жизни, и теперь уже навсегда, ибо если он устоял перед Писаревым, то всякого рода лимоновы и другие интеллектуальные моськи-ниспровергатели, копошащиеся у подножия его трона, никакой угрозы для его славы не представляют.

Вместо эпилога

 

Это эссе было написано мной для одного из еженедельников, но его содержание испугало издателей, малознакомых с духовной биографией А. Пушкина, и, возможно, им показалось, что автор, в данном случае, выдвигает некие теории, не полтвержденные «официальным пушкиноведением». Отметим, что современный русскоязычный народ в своем, как говорится, «подавляющем» большинстве «официальным» продолжает считать именно «советское пушкиноведение».

Следует также отметить, что «советское литературоведение», из недр которого происходит и «советское пушкиноведение», в своей основе практически не претерпело изменений и продолжает доминировать в этой капризной науке и после установления в России нового режима, о чем свидетельствует недавно прозвучавшее на каком-то литературоведческом шабаше требование запретить говорить правду, если она — «нехорошая», о видных литераторах минувших времен, что напоминает американский закон о наказании за публичное отрицание при детях существования Санта-Клауса.

Поэтому я хочу успокоить и «подавляющее» большинство, и «подавляемое» меньшинство (а «литературоведческие меньшинства» в настоящее время подавляются российской печатью так же энергично, как сексуальные «человеком в кепочке»), что факт возрождения у богохульного автора «Гавриилиады» религиозного чувства после его знакомства с Кораном признан как досоветскими, так и советскими литературоведами, но мне хотелось бы, пользуясь отсутствием ограничений по объему, связанных с возможностями газеты, несколько расширить эту явно «нехорошую тему» о месте ислама в жизни и мировоззрении Пушкина.

Отметим, что Пушкин был далеко не первым европейским интеллектуалом, испытавшим очарование и мощное влияние ислама, и здесь достаточно помянуть лишь одного из его страших современников — Иоганна Вольфганга Гёте, издавшего свой знаменитый «Западно-восточный диван» в 1819 г.— за пять лет до появления «Подражаний Корану».

При этом, однако, как уже говорилось, «честные пушкинисты» стараются убедить поклонников поэта, что появление «Подражаний Корану» связано не с духовным возрождением, а с наличием у Пушкина каких-то обезьянних или попугайских способностей, позволяющих ему по желанию перевоплощаться в чужеземцев и инородцнв, что, по сути дела, оскорбляет его память, превращая его из творца новых образов в клоуна-пересмешника.

Но главное не в этом. Главный вопрос состоит в том, почему прикосновение к исламу произвело на Пушкина столь сильное впечатление, изменившее духовное содержание его жизни?

Чтобы ответить на этот вопрос, попытаемся представить себе, какими были религиозные реалии в его жизни до встречи с Кораном. Он жил в эпоху «развитого православия» (по аналогии с приснопамятным «развитым социализмом»). В храмах его встречали отработанная до автоматизма обязательная литургия на все случаи жизни, иконы, являвшиеся, по сути дела, разновидностью языческих идолов, которых уничтожал первый верующий в Единого Бога — Авраам (Ибрахим), и некрофилия (поклонение костям и усохшим останкам некогда живших людей), а между Господом и людьми удобно расположилась жиреющая поповщина, упивавшаяся своей властью и богатством:

 

Полу-фанатик, полу-плут;

Ему орудием духовным —

Проклятье, меч, и крест, и кнут.

Пошли нам, Господи, греховным

Поменьше пастырей таких...

 

Так, со ссылкой на Пушкина, характеризовался один из архимандритов того времени.

А перед храмом располагались Вольтер и вольтерьянцы, высмеивавшие все то, что творилось за его порогом, и в их хоре звучал голос Пушкина, к которому прислушивались и друзья, и, главным образом, враги.

И вдруг в созданном этими «пастырями» вертепе Пушкин увидел сияние Корана, донесшего до него голос Всевышнего, и он узнал, что существует религия, простая и динамичная, представляющая человеку право непосредственного общения с Богом Авраама, Измаила, Исаака и Иакова (Ибрахима, Исмаила, Ицхака и Йакуба) — религия первых патриархов единобожия без каких-либо последующих «исправлений и дополнений». Это был завершенный, доведенный до предела монотеизм — единственно приемлемое вероучение для истинного интеллектуала, каким был Пушкин. Поразила Пушкина и простота приобщения человека к исламу,— чтобы стать мусульманином, достаточно произнести формулу веры: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммад пророк его», даже не соблюдая остальных предписаний мусульманского закона. И Пушкин произнес ее, правда, по-французски: «il n’y a point d’autre Dieu que Dieu, et Mahomet est l’apôrte de Dieu» — в Приложениях к «Путешествию в Арзрум».

В 1828 г. Пушкин пишет:

 

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества позвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

 

Нехристианский характер этого стихотворения, помеченного днем рождения поэта (26 мая), привлек внимание как штатных доносителей (Ф. Булгарин), так и православных доброжелателей поэта типа митрополита Филарета, сочинившего, используя внешнюю форму, лексику и рифмы пушкинских строк, смиренное покаяние от имени поэта:

 

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал;

Сам наполнил душу страстью,

Ум волненьем взволновал...

 

и так далее — вплоть до покаянного признания в грехе забвения Бога и обращения к Нему с просьбой просветлить его ум и сердце. «Стихи христианина, русского епископа в ответ на скептические куплеты! — это, право, большая удача!» — писал по этому поводу Пушкин Е. М. Хитрово, принявшей на себя роль посредника между вольнодумцем и церковным иерархом.

По недостатку образования ни доноситель Булгарин, ни православный «отец», естественно, не могли почувствовать, что в стихах Пушкина отразились сомнения и духовные поиски, сопутствующие кораническому восприятию мироздания, и эти же сомнения за семьсот лет до Пушкина томили и лишали душевного спокойствия великого Омара Хайяма, знавшего сияющий Коран наизусть. Сравните:

 

Водой небытия зародыш мой вспоен,

Огнем страдания мой мрачный дух зажжен...

* * *

Тревога вечная мне не дает вздохнуть,

От стонов горестных моя устала грудь.

Зачем пришел я в мир, раз — без меня, со мной ли —

Все так же он вершит свой непонятный путь?

* * *

Жизнь сотворивши, смерть Ты создал вслед за тем,

Назначил гибель Ты своим созданьям всем.

Ты плохо их слепил, но кто ж тому виной?

А если хорошо, ломаешь их зачем?

* * *

Меня философом мои враги зовут,

Однако — видит Бог,— ошибочен их суд.

Ничтожней много я: ведь мне ничто не ясно,

Неясно даже то, зачем и кто я тут.

* * *

Что миру до тебя? Ты перед ним ничто:

Существование твое лишь дым, ничто.

Две бездны с двух сторон небытием зияют,

А между ними ты, подобно им,— ничто.

* * *

Зачем, душа, в моем ты поселилась теле,

Раз из него уйти ты все равно должна?

* * *

Нам жизнь навязана; ее водоворот

Ошеломляет нас, но миг один — и вот

Уже пора уйти, не зная цели жизни,

Приход бессмысленный, бессмысленный уход.

(Переводы О. Румера и др.)

 

Такие сомнения терзали душу глубоко верующего человека и, как уже говорилось, авторитетнейшего знатока и толкователя Корана, великого ученого исламского средневековья, всю жизнь находившегося на Пути к Богу и до сих пор ведущего с Ним нескончаемую беседу, отголоски которой доходят до нас, и мы наслаждаемся ими — именно таким был в жизни Омар ибн Ибрахим ал-Хайям.

Подобные душевные терзания были по определению недоступны и непонятны ни литературным доносчикам, ни умиротворенно отрыгивавшим после сытных «простых» (со стерлядью и икорочкой) обедов в трапезных «архимандритам Фотиям», самозванно претендующим на особенную близость к Богу и на право посредничества между Ним и «простым» верующим.

Хочу отметить, что мои «нехорошие» слова относятся лишь к ряженым шутам гороховым, но никак не к истинным подвижникам — монахам, искренним послушникам, обитателям скитов,— эти люди находились и находятся на Пути, и они непременно придут к Господу, потому что Он — один, и к Нему ведут многие земные и небесные дороги.

Во время путешествия в Арзрум Пушкин в июле 1829 г. создает свои стихи, овеянные идеалами ваххабизма, которые дорабатывает и переписывает набело уже в Болдино 17 октября 1830 г.

 

Стамбул гяуры нынче славят,

А завтра кованой пятой,

Как змия спящего, раздавят

И прочь пойдут и так оставят.

Стамбул заснул перед бедой.

 

Стамбул отрекся от пророка;

В нем правду древнего Востока

Лукавый Запад омрачил —

Стамбул для сладостей порока

Мольбе и сабле изменил.

Стамбул отвык от поту битвы

И пьет вино в часы молитвы.

 

Там веры чистый луч потух:

Там жены по базару ходят,

На перекрестки шлют старух,

А те мужчин в харемы вводят,

И спит подкупленный евнух.

 

Но не таков Арзрум нагорный,

Многодорожный наш Арзрум:

Не спим мы в роскоши позорной,

Не черплем чашей непокорной

В вине разврат, огонь и шум.

 

Постимся мы: струею трезвой

Одни фонтаны нас поят;

Толпой неистовой и резвой

Джигиты наши в бой летят.

Мы к женам, как орлы, ревнивы,

Харемы наши молчаливы,

Непроницаемы стоят.

Алла велик!

                К нам из Стамбула

Пришел гонимый янычар.

Тогда нас буря долу гнула,

И пал неслыханный удар.

От Рущука до старой Смирны,

От Трапезунда до Тульчи,

Скликая псов на праздник жирный,

Толпой ходили палачи;

Треща в объятиях пожаров,

Валились домы янычаров;

Окровавленные зубцы

Везде торчали; угли тлели;

На кольях скорчась мертвецы

Оцепенелые чернели.

Алла велик. Тогда султан

Был духом гнева обуян.

 

Это стихотворение проникнуто духом нашего сегодняшнего дня, когда в Анкаре и Стамбуле идут бурные споры о религиозном пути Турции, и Пушкин в этом вековом споре остается на стороне чистого ислама. (Кстати, ваххабиты, из которых российские СМИ сделали жупел, чтобы пугать своего обывателя намеками, что некими «ваххабитскими» фанатиками взорваны жилые дома в Москве,— как будто никому не известно, кем они на самом деле были взорваны,— это всего лишь (если использовать православную аналогию) исламские староверы, и дай Бог русскому и другим народам бывшей российской империи хоть когда-нибудь достичь того уровня благоденствия, в котором живут арабы в стране, где это направление ислама является государтвенной религией.

Пушкину посвящены сотни томов серьезных литературоведческих исследований и еще столько же всякой любительской белиберды, но нигде вы не найдете даже попытки разобраться в исламской сущности этого стихотворения, потому что уже в его первой строке открывается иной мир, и его русскоязычный читатель попадает на совершенно неизвестную ему Землю Аллаха. Думаю, что, если бы был выполнен хороший перевод этих пушкинских строк на арабский язык, то ни у одного мусульманина не возникло бы сомнений в том, что они написаны правоверным.

Пушкин понимал, что напечатать это стихотворение в России невозможно, и лишь через пять лет после его написания включил его в текст «Путешествия в Арзрум» («Современник», 1836, № 1) в сильно сокращенном виде и удалив дважды повторявшуюся в его полном тексте знаменимую исламскую формулу «Алла велик!» (Аллаху акбар). Чтобы еще более обезопасить себя, Пушкин объявляет свои стихи «началом сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином-Оглу», которого, естественно, в природе не существовало. Поэт надеется на читателей, коих введенное для цензуры слово «сатирический» не собьет с толку, поскольку ничего из того, что можно было бы отнести к «сатире», нет даже в сокращенном тексте этого страстного стихотворения, не говоря уже о его полной редакции. На сообразительность читателя рассчитывал он и составляя «Примечания» к «Подражаниям Корану»: «Нечестивые, пишет Магомет (глава «Награды»), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен». Мнение сих «нечестивых», конечно, справедливо»,— сообщает Пушкин цензору, а последующие слова уже адресованы читателю: «но несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом». Пушкин надеялся, что читатель поймет, что в «собрании новой лжи и старых басен» по определению не могут содержаться «многие нравственные истины», в том числе — и поведанные им нам в его коранических стихах. Мы это поняли.

 

Он милосерд: Он Магомету

Открыл сияющий Коран,

Да притечем и мы ко свету,

И да спадет с очей туман.

А. Пушкин

Пушкин был далеко не единственным русским гением, чувствовавшим привлекательность мусульманского мировосприятия. Вспомним по этому поводу автора «Ходжи-Мурата» и знаменитой суфийской притчи «Смерть Ивана Ильича» Льва Николаевича Толстого, собравшего высказывания Мухаммада из Сунны (приводятся в Приложении в этой книге), вспомним, с какой симпатией поминал Чехов жизненный уклад крымских татар...

 

 

Приложения

 

Лев Толстой