Забастовочное движение и противоречия

Перестройки

Правительство, руководство КПСС и промышленные руководители достаточно хорошо осознавали серьезность ситуации, складывающейся в Кузбассе[6]. В октябре 1988 г. Кемеровский обком КПСС направил в адрес Генерального секретаря КПСС Михаила Горбачева заявление о ситуации в Кузбассе. Однако это заявление было проигнорировано (Лопатин, 1993: 101). Показателем надвигающегося кризиса было поражение большинства партийных кандидатов на мартовских выборах в народные депутаты СССР. В то же время растущая социальная напряженность, выражавшаяся в несанкционированных забастовках и результатах выборов, могла использоваться местными и региональными властями для более эффективного отстаивания своих требований в Москве. Стихийные забастовки в целом не противоречили интересам местных властей, поскольку они не приобретали широкого размаха и оставались под жестким контролем местных органов управления.

Сразу же после получения информации о провальных для партии результатах выборов премьер-министр Николай Рыжков посетил Кузбасс, где буквально прослезился по поводу условий жизни шахтеров Прокопьевска и Киселевска и пообещал принять срочные меры по улучшению ситуации. Однако после его отъезда ничего не изменилось. В конце апреля секретарь обкома партии Александр Мельников поставил пленум ЦК КПСС в известность о критической ситуации в Кузбассе (Костюковский, 1990: 23).

Эти местные процессы происходили на фоне важных политических событий национального уровня. Первый Съезд народных депутатов собрался в Москве 26 мая, чтобы избрать новый Верховный Совет. Хотя он и контролировался старым аппаратом, его заседания транслировались по телевидению, трибуна предоставлялась «реформаторам» и критикам, которые привлекали всеобщее внимание населения. 7 июня Верховный Совет собрался на посвященное шахтерской забастовке заседание, обеспечив широкую телевизионную аудиторию группе представителей, поддерживающей забастовщиков. Шахтерские лидеры почувствовали, что факт этого заседания сыграл решающую роль в стимуляции Правительства вести с ними переговоры и исключении использования силы при подавлении забастовок[7].

Всего за 4 дня до начала забастовки на совместном заседании Верховного Совета и Совета по делам национальностей было подтверждено переизбрание Михаила Щадова на должность министра угольной промышленности. В своей речи Щадов сделал акцент на проблемах промышленности, «наиболее важной из которых является вопрос о социальных условиях шахтеров» (Костюковский, 1990: 14), особо выделив проблемы Кузбасса. Щадов дал следующую картину положения работников угольной отрасли в СССР: 365 тысяч шахтеров ждут квартиры, 67 тысяч детей не имеют возможности ходить в детские сады. Все это дополняется дефицитом медицинского оборудования, низким качеством питьевой воды, экологическими проблемами, высоким уровнем травматизма и проблемами утилизации отходов и снабжения. Министр говорил о необходимости предоставления большей независимости шахтам. Последнее положение позднее стало главным требованием Кузбасского совета рабочих комитетов и фигурировало в речах депутатов из Донбасса и Кузбасса. Назначение Щадова было поддержано при одном проголосовавшем против и шести воздержавшихся. Тот факт, что необходимость предоставления большей независимости шахтам была выражена главным руководителем отрасли, явился доказательством того, что такая точка зрения была широко распространена среди директорского состава.

Однако публичные рассуждения Щадова о независимости шахт и его озабоченность состоянием угольных регионов вовсе не означали, что он собирался отказаться от каких-либо своих полномочий. Костюковский сообщает о встрече в Прокопьевске Щадова с ключевыми фигурами в угольной промышленности Кузбасса, во время которой они говорили о катастрофической ситуации в социальной и бытовой сфере. Глава «Кузбассугля», министерского аппарата в Кузбассе, Владлен Ялевский предложил временно приостановить все виды промышленного строительства и бросить ресурсы на социальные мероприятия. Министр нахмурился и бросил: «Я бы еще понял, если бы это говорил простой шахтер, работяга. Но ты-то, ты же крупный руководитель, как же ты можешь не понимать!» (Костюковский, 1990: 12-13).

Начало забастовки означало, что наступил предел терпению не только у рабочих, но также и у региональных руководителей угольной промышленности и других отраслей, боровшихся за сохранение стабильности в тяжелых экономических условиях. Более того, перестройка выявила растущую напряженность в местной и региональной администрации.

Угледобывающая отрасль управлялась традиционно по-советски, с контролем ресурсов и планированием из Москвы. Шахты входили в угольные объединения и, таким образом, не имели статуса независимых предприятий, а были всего лишь подразделениями объединения. В других угольных регионах России одно объединение обычно покрывало весь регион, но Кузбасс имел объединения в Новокузнецке («Южкузбассуголь», объединение Южного Кузбасса, позднее – «Кузнецкуголь»), Прокопьевске, Киселевске, Белово, Березовском, Ленинск-Кузнецком и Кемерово («Северокузбассуголь» – угольное объединение Северного Кузбасса), а также отдельное объединение угольных разрезов, находящееся в Кемерово. Помимо всесоюзного министерства до 1989 г. функционировали отдельные республиканские министерства, а также региональное представительство министерства в Кемерово – «Кузбассуголь», которое должно было осуществлять контроль над объединениями; после забастовки 1989 г. оно было упразднено.

Угольные объединения ежегодно согласовывали свои планы и финансирование с министерством, увязывали ежегодные планы с пятилетними, довольно часто подвергались спецпроверкам со стороны центра. Цена на уголь определялась советской политикой дешевой энергии и предполагала серьезные государственные дотации. Это определяло работу объединений в рамках жестких финансовых ограничений. Финансирование из Москвы включало в себя три основных элемента: а) производственные субсидии, основанные на соотношении между реальными затратами и фиксированной ценой угля; б) финансирование инвестиций и развития новых шахт, которое определялось переговорами в министерстве, где решающую роль играли личные контакты; в) финансирование социального развития.

Ситуация усложнилась в результате перестроечных реформ, которые выявили противоречия в ранее монолитной иерархии отрасли. Горбачев упразднил республиканские угольные министерства в начале 1989 г. Теоретически эта реформа была направлена на децентрализацию, шахтам должна была предоставляться региональная автономия по системе «регионального подсчета затрат». На практике эта система так и не была введена, а предпринятые меры просто увеличили власть всесоюзного министерства, поскольку дали ему возможность уклоняться от ответственности, поскольку эта ответственность якобы передана шахтам и объединениям.

Шахты же, не получив реальных прав на самостоятельное принятие решений, так и не стали независимыми.. Это означало, что они не подпадали под закон 1987 г. о государственных предприятиях (ассоциациях), который был краеугольным камнем перестройки и который (по крайней мере номинально) давал предприятиям широкие возможности распоряжаться своими ресурсами, исключая их из системы принудительного планирования, направленного на государственные заказы, и предоставляя право продавать сверхплановую продукцию для получения прибыли. В угледобывающей отрасли под этот закон подпадали не шахты, а угольные объединения, так что всеми правами собственности, определенными законом, пользовались только они.

Большинство директоров шахт не были удручены этой ситуацией. Они выросли в жестко централизованной структуре угольной отрасли и почти все были в прошлом не экономистами, а угольными инженерами. Поэтому они не жалели о том, что решение экономических вопросов оставалось за объединениями, а им оставалось лоббировать получение средств в объединениях и министерствах, добывать уголь и надеяться на карьерное продвижение. В большей степени они были обеспокоены падением дисциплины и разрушением авторитета руководителей в результате перестроечных процессов. Однако на некоторых эффективно работающих шахтах, где были большие прибыли и молодые управленцы[8], относились к перспективам перестройки положительно, видя в независимости шахт путь к освобождению от оков экономических ограничений и централизованного контроля.

Угольные объединения, в отличие от шахт, получили формальные права государственных предприятий, но система субсидий и государственных заказов делала невозможным получение значительных доходов от этих прав. Так, чтобы получать реальную отдачу от независимости, им нужно было добывать угля выше уровня, определенного государственным заказом, и они должны были продавать этот уголь по более высоким ценам. Это означало, во-первых, сокращение государственных заказов и замену их прямыми поставками угля потребителям; во-вторых, рост внутренних цен на уголь и, соответственно, сокращение субсидий и, в-третьих, независимый доступ на внешний рынок и право удерживать хотя бы часть валютного дохода, получаемого от экспорта. Эти пункты были названы в качестве основных требований рабочего движения Кузбасса.

Местные и региональные власти также заботились о большей автономности шахт и объединений, надеясь, что это обеспечит основу для роста ресурсов социальной сферы в регионе. Ответственность за обеспечение социальными и бытовыми благами была разделена между шахтами и местными властями. На практике, особенно в шахтерских городах, четкое разделение финансовой и административной ответственности отсутствовало, планирование координировалось горкомом партии совместно с местными директорами шахт и горисполкомом. Горисполком «избирался» из местного совета, члены которого традиционно назначались горкомом партии из «социально активных» членов общества, которые не обязательно были членами партии. Решение о распределении местных социальных и бытовых благ, финансируемых из годового дохода шахт и выделяемых объединением из бюджета, в конечном итоге принималось в Москве. Доходы города, которые распределялись облисполкомом под руководством обкома партии из регионального бюджета, также определялись в Москве. Между тем на практике шахты и местные власти имели достаточную свободу действий и могли перераспределять средства. Таким образом, для шахт было нормой использовать производственные средства на социальные и бытовые выплаты, например путем включения работников социальной сферы в производственный бюджет.

Перестройка прервала спокойный ход работы местной и региональной администрации.. До ее начала координация и распределение ресурсов осуществлялись преимущественно через партийные структуры горкома и обкома, в то время как роль членов местных и региональных советов заключалась главным образом в контроле и наблюдении за управлением социальной и бытовой политикой на микроуровне. Перестройка предполагала отдаление партии от прямого контроля над администрацией и усиление власти выборных органов, хотя и под руководством партии. В принципе это дало местным и региональным Советам большую автономию, так что местные депутаты могли стать местными политиками, принимающими решения. На практике это означало в первую очередь рост их ответственности. Парткомы могли все больше и больше упрекать местные Советы за недостатки. При этом властные полномочия Советов не увеличивались, так как они не имели ни независимого источника дохода, ни эффективного контроля над исполнительной властью[9]

Большинство народных депутатов были довольны своей традиционно пассивной политической ролью, но некоторые были более амбициозны. В отличие от местных исполкомов, видевших в независимости шахт и объединений основу для повышения местных доходов, улучшения условий на местах и сокращения социальной напряженности в регионе, они увидели в шахтерских забастовках инструмент давления на Кемерово и Москву для повышения доли их регионов в централизованно распределяемых доходах. Поэтому забастовочные комитеты при составлении и реализации своих требований склонялись к более тесному сотрудничеству с местными исполкомами. Одним из основных их требований стало проведение новых выборов на местах, что и было выполнено в национальных масштабах в марте 1990 г.

Хотя июльская забастовка была неожиданной по своим масштабам и воинственности, многие группы очень быстро проявляли желание присоединить свои требования к шахтерским. Наиболее яркой чертой июльской забастовки была скорость, с которой местные власти и директора предприятий отреагировали на сложившуюся ситуацию, и эффективность, с которой они использовали шахтерскую забастовку для реализации собственных амбиций. Забастовка 1989 г. могла стать частью «перестройки снизу», о которой говорил М.Горбачев в 1987 г., но она началась как спонтанная вспышка гнева против всех сторон общественной системы и неприятия рабочими навязанных им «народных вождей». Понимание того, каким образом движение Кузбасса было «приручено» в 1989 г., играет решающую роль для понимания последующего развития рабочего движения в России в целом.