АПТЕКА «МАККЛИРИ»: ГЛАВА 7

Долгое время казалось, что это лето никогда не закончится. Мы с Аланом проводили время, слушая музыку, катаясь на велосипедах по городу и попивая молочные коктейли в аптеке «Макклири». Но очень медленно цвета начали меняться. К тому времени, как рабочие-мигранты на окраине города разъехались, начались занятия в школе, и мои дружеские отношения со Сьюзи и Аланом стали остывать.

К тому времени я одержал несколько побед. Нона и Том наконец-то позволили мне отрастить волосы. Теперь они были до плеч, лохматые и почти светлые, потому что я провел весь август, ополаскивая их лимонным соком, сидя на солнце и давая им высохнуть. У меня также была классная куртка — синяя ветровка в полоску. Лучше всего то, что у меня была школьная футбольная форма.

Я был новичком, но из-за того, что городские школы были разделены: седьмой, восьмой и девятый классы в средней школе, а десятый, одиннадцатый и двенадцатый в старшей школе, новички — девятиклассники — были королями горы в моей школе. Так что, несмотря на то, что я был новичком в городе, у меня был определенный статус. У меня были длинные волосы и футбольная майка, которую я мог надеть на занятия. Все больше и больше у меня возникало ощущение, что самые красивые девочки в классе обращают на меня внимание. Дело было не столько в том, что я им нравился или они вели себя так, как будто я им нравился. Но они не делали вид, будто меня не существовало. Чем больше внимания они уделяли мне, тем меньше я интересовался Сьюзи.

Сейчас, оглядываясь назад, я не горжусь этим. И я мог бы быть повежливее с Аланом, который тогда был влюблен в ту самую чирлидершу, в которую влюбился каждый мальчик в нашей школе.

Главным увлечением Алана в те дни было пение. Он пел в своей церкви, а его мать водила его на шоу талантов. У мормонов был свой собственный круг, и он пел «I’ll Fly Away» (прим. пер.: «Я улетаю») или «Spread Your Tiny Wings» (прим. пер: «Расправь свои крошечные крылышки»). Иногда он пел для старушек в местном «Лосином братстве». В школе он пел в хоре, и Джилл, чирлидерша, тоже пела в хоре.

Однажды она взглянула на него, или ему показалось, что взглянула.

«Как ты думаешь, я нравлюсь Джилл?»

Алан неплохо выглядел. У него были резкие черты лица, линия подбородка, которая подразумевала настоящий характер, которым и обладал Алан. Он был серьезным, прилежным, чувствительным мальчиком и играл в футбол. Но Алан не играл в футбол, как я.

Похоже, у него не было инстинкта убийцы.

«Я не знаю, Алан», — ответил я.

Я мог бы сказать ему: Джилл была не его поля ягода. Но Джилл и мне была не по зубам. Она была вне всякой лиги. С таким же успехом она могла бы работать моделью на подиуме в Нью-Йорке — ей не место в Джероме. Но я не отговаривал Алана от приглашения ее на свидание. Что я сделал вместо этого, так это спросил ее сам, прежде чем у него появился шанс. Однажды после школы я набрался смелости подойти и сказать: «Не хочешь сходить на сеанс «Изгоняющего дьявола»?»

Чудесным образом она согласилась.

Я был в предвкушении. У меня дрожали колени. Я провел два часа перед зеркалом, пытаясь привести свои волосы в порядок. Том одолжил мне старый грузовик, который он купил, и когда я забрал Джилл у ее дома, ее улыбка была такой широкой и такой яркой, что я даже забыл о своем собственном страхе. Но большую часть этой поездки я все еще нервничал, как никогда. В грузовике было сплошное сиденье из искусственной кожи, и я фантазировал о том, как Джилл скользит по нему — представлял, как моя рука скользит по ее плечам. Но Джилл оставалась на своей стороне сиденья, пока я вел машину. Я не мог набраться смелости, чтобы взять ее руку, и когда начался фильм, у меня не хватило смелости поцеловать ее.

Что мне было терять? Мы отправились в Туин-Фолс, потому что «Изгоняющий дьявола» никак не мог добраться до Джерома. Это было слишком трансгрессивно, слишком пугающе — и если бы я нравился Джилл больше, я уверен, что она оказалась бы у меня на коленях.

Но я бы не знал, что делать, если бы это произошло, а этого не произошло, потому что, я также уверен, Джилл пошла на это свидание только из жалости или какой-то комбинации жалости и скуки — даже если бы я к тому моменту выбросил очки (я, наконец, убедил Нону и Тома, что мне не нужно было носить их все время) и был не самым худшим пятнадцатилетним мальчиком в Джероме.

Как бы то ни было, по дороге домой мы не слишком много разговаривали.

Мы не заходили ни в «Дейри Куин», ни в «Макклири». Мы не целовались. И когда я пришел в школу в понедельник, я не рассказала Алану ни о чем из этого. Я чувствовал себя виноватым, но не слишком долго, потому что все равно заводил новых друзей.

Бубба, один из немногих мексиканских детишек, которые жили в городе круглый год, был самым близким мне человеком.

Буббу звали Майк Гарсия, но никто не называл его иначе, как «Бубба». На нем была такая же ветровка, как у меня, только фиолетовая. Он был большим: он боролся, ходил в нашу легкоатлетическую команду и играл в футбольной команде новичков, которая была разделена, более или менее равномерно, между тяжеловесами и легковесами. Алан был новичком в легком весе, хотя он был достаточно быстрым парнем, чтобы играть с тяжеловесами, если требовалась скорость. Я был худым, поэтому тоже перебегал туда-сюда. Но Бубба был таким же большим, как сын любого фермера, а в команде Джерома было несколько настоящих крепких кабанов.

Каждый из нас усердно тренировался, толкая большие «сани» и совершая рывки с ускорением, пока не падал от усталости. Школа не утруждала себя отборами. Если ты хотел играть, ты мог играть, а если ты не мог играть, тебя уничтожали. Избивали так сильно, что ты не захотел возвращаться. Те из нас, кто остался, хорошо играли в мяч. Но в региональном масштабе мы были слишком малы, чтобы конкурировать с более крупными городами. На выездном матче в Туин-Фолс я играл против нескольких парней, которых знал в средней школе. Нона и Том пришли на эту игру, и я выложился по полной, потому что весь Туин-Фолс болел за свою команду — все кричали, — а за «Тигров» болело всего несколько семей. Все в команде выложились на все сто. Но Туин-Фолс был намного больше, и у него было так много игроков, которые могли участвовать, что они порвали нас. Окончательный счет был примерно 44:3, и я чувствовал такой стыд, когда шел к грузовику с Ноной и Томом. Футбол так много значил для меня.

Как мы могли продуть? Но мы смогли.

Мы играли в Вуд-Ривер. Мы играли в Солнечной Долине, и Бубба получил травму, — в наши дни его бы вынесли с поля на носилках. Затем настала моя очередь получить травму. Я не знаю, с кем мы играли, но я помню, как отразил атакующий подкат другой команды, вышел за пределы поля и побежал так быстро, что квотербек широко раскрыл глаза и просто уронил мяч. Я подхватил мяч и побежал к конечной зоне. Все, чего я хотел в жизни в тот момент, это забить тачдаун — выброс адреналина был безумным — и я был почти на месте, когда игрок соперника подбежал ко мне сзади и ударил меня прямо в верхнюю часть шеи.

Этот промежуток между вашим шлемом и наплечниками — единственное место, где вы по-настоящему уязвимы. И это был один из двух случаев в моей жизни, когда я, насколько помню, был по-настоящему нокаутирован. (Другой был однажды, когда я высоко подбросил свой бас и ударил себя по голове. Все перепугались, я получил сотрясение мозга, и все, о чем я мог думать, было: «Не в первый раз».)  В то время, Нона и Том были очень обеспокоены.

«Это немного напугало твою бабушку», — сказал Том.

Это был его способ сказать: «Ты напугал нас обоих». Но они не помешали мне играть, и было бы не важно, если бы даже помешали, потому что сезон новичков все равно длился недолго.

Однако Бубба был достаточно взрослым, чтобы попасть в юношескую университетскую команду.

Они взяли его на Чемпионат Штата, и это было для него непросто, потому что он перестал стричь волосы, а тренер Эд Питерсон сказал ему: «Если ты не подстрижешься до того, как завтра сядешь в этот автобус, ты не будешь участвовать в игре».

Бубба пошел домой и подстригся, а когда сел в автобус, все над ним смеялись. Наверное, Буббе итак было совсем невесело быть единственным мексиканским ребенком в команде. Но ему повезло, и он сыграл в последних трех матчах Чемпионата Штата. В тот день он был достаточно зол, чтобы нанести некоторые повреждения, и достаточно зол после этого, чтобы перестать тусоваться с теми детьми, которые смеялись над ним.

Вместо этого он тусовался со мной. Вдвоем мы начали попадать во все новые и новые неприятности.

***

Мы проводили много времени у железнодорожных путей, гуляли, пинали камешки взад и вперед, дурачились. Затем мы начали тусоваться на южной стороне парка, где проводили время длинноволосые — или хиппи, как их еще называли.

Это был неловкий шаг с нашей стороны. У Буббы была его самопальная стрижка, и мы оба все еще были нормальными, хорошо воспитанными детишками. Но через неделю или две я начал ловить кайф. Я чувствовал, что мне это нужно, потому что мы собирались на вечеринки, а, иначе, я бы очковал. По пути туда мы сворачивали на какую-нибудь боковую дорогу. Я зажигал косяк, а Бубба ждал меня — пока в какой-то момент он, наконец, не начал курить сам.

Доходило и до выпивки, которую мы стащили из «Серкл Кей». Бубба прикрывал меня, покупал газировку, отвлекал продавца, а я выходил за дверь с галлонной бутылью «Boone’s Farm». Мы возвращались к железнодорожным путям и проводили день, выпивая, покуривая травку, точа лясы.

Но галлонная бутыль вина была также верным способом почувствовать себя желанным гостем на вечеринках. В городе, за городом — везде, куда бы мы ни пришли, разносились слухи, и мы появлялись, накуренные, в поиске девчонок. Вечеринка, которая запомнилась мне, была небольшой: всего несколько человек, пара девушек, в захудалом доме рядом с бейсбольными полями. Я курил косяк в углу, а Бубба сидел на единственном стуле в этой комнате, будучи вне себя от «Boone’s Farm». Он был таким же застенчивым, как и я, но Бубба также был на пике своей физической формы — он выиграл спортивные награды в трех отдельных видах спорта — и я помню, как одна из девушек подошла к нему и тихо сказала: «Здесь негде присесть. Ты не возражаешь?»

Просто так она села к нему на колени и обняла его за плечи.

Некоторое время спустя появился Ли Чэпмен с полным ящиком пива.

Джеки Джонсон был в коридоре, и пара девушек засосала его. Начали появляться самые разные люди. К этому моменту у меня уже была своя девушка, обвившаяся вокруг меня, словно тесто вокруг сосиски, но Ли был старшеклассником, гордым петухом. Он хлебнул пивка, обернулся, и этот старик — невысокий, жилистый, трудолюбивый родитель-одиночка — оказался прямо у него перед носом.

«Привет, приятель», — сказал Ли, не теряя ни секунды. «Хочешь пива?»

«Чего я хочу, — ответил мужчина, — так это чтобы ты убрался к чертовой матери из моего дома. Кто ты такой, черт побери? Кто вообще сказал, что ты можешь быть здесь?»

Его дочь была в спальне и занималась сексом.

Бубба подскочил как подстреленный. Девушка у него на коленях упала на пол. Он выбежал на улицу, вниз по дороге и через железнодорожные пути, не оглядываясь, чтобы посмотреть, следую ли я за ним.

Я тоже выскочил на улицу — прямо в бельевую веревку. (У меня до сих пор остался небольшой шрам из-за этого, прямо под носом. Том указывал на это всякий раз, когда рассказывал историю моим детям, что он и любил делать.) Нам потребовалось некоторое время, чтобы снова встретиться в прачечной на Саут-Линкольн. Но, в конце концов, мы встретились, и там нас нашли еще несколько детишек. Они сидели под окном, а я забрался в одну из сушилок и вздремнул часок.

Когда я проснулся, там больше никого не было. Кое-как я добрался домой, но все еще был пьян. Я не смог вставить ключ в замок и упал с крыльца прямо на кактус, который Нона посадила рядом со ступеньками, ведущими к двери.

Наконец я справился с замком и пошел или пополз на четвереньках в свою спальню.

Следующее, что я помню, — это стук в дверь.

«Пора вставать! Бабушка приготовила тебе поесть».

«Я не голоден...»

«Нет, нет. Ты будешь завтракать. Бабушка приготовила эту еду, и ты поешь».

Не было ни малейшей возможности избежать этого, без пренебрежения. Я, спотыкаясь, пришел на кухню, сел, и Нона поставила передо мной два яйца. Они были не слишком прожаренными. Это совсем не походило на яичницу. Они были по большей части сырыми, и мои бабушка с дедушкой сидели там, чтобы убедиться, что я их съел. Потом Нона сказала: «Фрэнки, мне нужно, чтобы ты сходил в магазин».

И снова я не видел способа улизнуть. Я пошел в тот магазин, который находился не особенно близко, и меня рвало всю дорогу туда и половину пути обратно.

Нона и Том пытались преподать мне урок, но у них ничего не вышло. Я наполнил свою комнату плакатами и ультрафиолетовыми лампами. У меня не было никакой мебели — только матрас на полу, — но у меня была стереосистема, и мы с Буббой сидели там, высоко скрестив ноги, и раскачивались.

Однажды я сказал ему: «Я стану знаменитым».

«О, правда?» — спросил Бубба. «Чем? Покачиванием головой? Курением травки?»

«Вот увидишь», — ответил я.

Магазинные кражи тоже превратились в хобби. Я даже воровал в «Макклири», засовывая кассеты за пазуху, ускользал с пластинкой, если видел, что никто не смотрит. Большую часть времени там никого не было. Люди, жившие в Джероме, гордились тем, что им никогда не приходилось запирать свои парадные двери. Я никогда не слышал, чтобы кого-то обворовывали. Но, как и у любого другого места, у Джерома тоже была темная сторона. Никто не показывал грязи на публике. Но за закрытыми дверями, я уверен, происходило всякое. Я мельком увидел ненавистную сторону этого города.

В течение лета я разъезжал по городу с парнишей гораздо старше. Поймал попутку, потому что хотел заценить его очень крутую тачку — настоящий хот-род из пятидесятых, который он опустил. На улице Линкольна он остановил грузовик, чтобы подвезти пару рабочих-мигрантов. Они запрыгнули на заднее сиденье, он открыл пиво, и через пару миль мы остановились, чтобы выпустить других ребят. Как только они вышли, он дал волю чувствам. Он просто попер на этих рабочих-мигрантов, называя их ужасными словами. Я был потрясен. Все, о чем я мог думать, это Бубба — Бубба и его милая старая бабушка, которая раньше называла меня хиппи, но была рада видеть меня в своем доме.

Позже я услышал, что парень с тачкой оказался в изоляторе или в тюрьме. Но мы с Буббой никогда не видели и не делали ничего, что было бы выше уровня мелкого преступления.

Однажды в «Макклири» я сказал ему: «Стой там».

«Ты чего?»

«Нет, там».

«Зачем?»

«Бубба, спокойно».

В тот день я вышел из аптеки с восемью или девятью пластинками — мой самый большой улов на сегодняшний день. Я не знал, что на половине из них, и мне было все равно. Это уже не имело значения. Смысл был в том, чтобы получить удовольствие от кражи и не попасться. А Бубба был одним из тех людей, которые готовы слушать все, что угодно. Глядя на него, вы бы не подумали, что ему нравятся Конвей Твитти и Лоретта Линн. Но он их любил. Ему нравилась их песня «Rose Garden». Он любил кантри, вестерн и все, что связано с корнями. Он даже любил джаз. Я многому научился, наблюдая, как Бубба слушал музыку, и когда я переехал в Лос-Анджелес и начал работать в музыкальных магазинах, я последовал его примеру. Я слушал АББА не меньше, чем ЭйСи/ДиСи. Я мог перейти от Херби Хэнкока к Generation X. Не каждая вещь была мне по душе, но я все равно извлек из этого урок. Я понял, что приятно наблюдать, что рассказывают другие люди, и все возможности, которые они используют для этого.

Но в тот день в «Макклири» я даже не остановился, чтобы посмотреть, какие записи я украл. Я просто нырнул в переулок и спрятал их, чтобы вскоре забрать. Что я и сделал. На следующий день Бубба сказал мне, что ребенок, которого мы оба знали — самый чистый, самый богобоязненный ребенок, как мы оба думали, — подошел к нему и сказал: «Я видел, что ты сделал. Ты и Фрэнки, вы украли все эти записи, и я собирался пойти и украсть их у вас. Но к тому времени, как я закончил работу, они пропали».

Так оно и оказалось: даже мормоны были склонны заниматься грязью.

Нона и Том не игнорировали это. Но мои бабушка и дедушка не могли так уж сильно помешать. Я начал тайком вылезать из окна своей спальни и возвращаться домой в любое время ночи. Поймав меня два или три раза, Том взял свой гвоздодер и заколотил окно. Я все равно находил способы улизнуть. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, действительно ли к этому моменту я хотел, чтобы меня поймали, потому что некоторые вещи, которые я делал в Джероме, кажутся невероятно глупыми. Однажды, на фермерском поле, парниша постарше научил меня, как выпускать газ из трактора: опускаешь шланг, вдыхаешь пары и задерживаешь их в легких как можно дольше. Когда выпускаешь газ, то видишь птиц, звезды — просто сходишь с ума.

Это было невероятно по-идиотски. Но потом у меня появился свой собственный шланг. Прогуливаясь с Буббой по Мейн-стрит, я останавливался и высасывал газ из припаркованных машин. Бубба говорил: «Фрэнки, чувак. Ты чего? Из-за тебя у меня будут неприятности!»

«Да пошли они!», — отвечал я. Я был бесстрашен. Но переломный момент наступил, когда я отвел Буббу в сарай для инструментов, который Том построил в конце нашей подъездной дорожки, и мы вдвоем страшно обдолбались. Это было так неуважительно по отношению к Тому и Ноне. Настолько ленив, что даже не потрудился спуститься к железнодорожным путям. Я напрашивался на неприятности и получил их, потому что нас поймали. Том отправил Буббу домой. Я разозлился и спустился на рельсы один, чтобы остыть. Но позже тем же вечером у нас с Ноной и Томом состоялся тяжелый разговор, результатом которого стало то, что я должен был переехать жить к своей сестре и маме в Сиэтл, штат Вашингтон.